колкое электричество зимы

Юри украшает свой дом, покупает подарки и старается много улыбаться. Внутри заброшенные станции и уровень радиации превышает норму, но пока нормально дышится, все можно преодолеть. Он обещает себе завтра пойти на каток. (он себе врет) До Рождества немного совсем, до Нового Года — тоже. Катсуки покупает шарф. Темно-синий, вязаный и чертовски теплый. Спонтанное такое решение, безосновательное. И Юри смотрит на этот шарф и думает, что купил его конкретному человеку. Конкретному человеку, которого хочется тут до тошноты, до черных точек перед глазами, до хрипа в горле. (его тут тоже нет, зато есть шарф; забавно) Он пишет Виктору «почему ты не остался» и «почему», и «я не смогу так», и «скоро Рождество, у меня есть шарф и карамельный торт, я сам приготовил, тебе бы понравилось». И ничего не отправляет. Черновики копятся на телефоне, это раздражает, если честно. — Ты тряпка, — говорит он себе как-то раз с утра. Ему хочется спать и кататься. Не кататься хочется больше. Иррациональное нечто, черт возьми. (однажды Юри просыпается в два ночи, за окном сплошная темнота, внутри глушится собственный свет; одна минута бьет его наотмашь, резко и больно — ему хочется бежать из дома, бежать хотя бы куда-то, чтобы холод жег ладони и легкие, и это желание такое огромное, черт, оно словно понемногу вытачивает в нем что-то мягкое, чтобы окончательно потеряться) Кофе дома кончается. Юри думает над этим фактом дольше обычного, разглядывая место, где обычно сидел Виктор, и ему смешно. По-плохому так смешно. Истерично как-то. Иногда быть понимающим и добрым такое западло, вот же черт. Катсуки думает о том моменте, когда Виктор просто уехал. Ну, знаете. Просто уехал. Они не ругались, Никифоров готовил реально хреновые оладья на завтрак и целовал так, что небо превращалось в пористый шоколад над головой. (Виктор сказал «мне надо в Россию» и «тренировка должна быть, кажется»; и на следующее утро Юри осознал, что вокруг пусто, буквально так пусто) Как же все так получилось. Катсуки открывает дверь и Плисецкий влетает в него со всего размаху. — Юрио? Плисецкий резко поднимает голову и смотрит, прищурившись. У него за спиной рюкзак, а на ногах чертовы вансы, кто в них вообще зимой ходит. — Ага, — бормочет он, — давно не виделись. Дай уже пройти. И Юра заваливается в его комнату, бросает свои вещи и нагло требует кофе, потому что чертовски заебался ходить тут и искать старбакс, какого хрена все так. Катсуки смеется. Искренне так. В первый раз за несколько недель его отпускает. Но Плисецкий смотрит на него долго-долго, и Юри интересуется: — Ты думал, что Виктор тоже тут? Он уехал. — Похоже, что я удивлен? — Юра закатывает глаза и падает обратно. — Я не хотел его увидеть. Мне не пять лет. И я не его фанатка. И я не… Он замолкает и раздраженно что-то шипит себе под нос. (Юри знает, что Плисецкий так нагло проглотил и перемолол, и серьезно благодарен за это) *** — Вы расстались? Катсуки давится омлетом, сон слетает за секунду. Внутри все словно в крошку ледяную превращается, и неприятно так зудит под кожей. — Нет. — А выглядит словно да, потому что как дети маленькие, — вяло говорит Плисецкий. — Пиздец, а не омлет. И Юри серьезно чувствует, как в животе растет чертов айсберг, потому что он временами и правда чувствовал, словно Виктор ничейный и всехний сразу же. Смотрит так ласково, но никого не подпускает, сплошная километровая зона отчуждения. — Если не расстались, — говорит Юра и лезет за телефоном, — то хватит сидеть с таким лицом. Бесит. И так завтрак херня, а ты тут еще слюни по тарелке размазываешь. — Мы не расстались, — упрямо повторяет Катсуки. — И не хочешь если есть, то не ешь. Плисецкий фыркает и бормочет ты меня понял. И Виктор на самом деле не теряется в жизни, он не превращается в некий город-призрак. Никифоров загружает фотографии в Инстаграм, переписывается с фигуристами в твиттере (Юри не слишком понимает, о чем они так болтают, и это тоже почему-то режет немножко по сетчатке глаз) и изредка пишет самому Катсуки смски. (не то) Виктор немножко нездешний, запросто замолкает на середине слова и смотрит как контрольным в висок; он смешной и с ним удивительно легко живется-дышится-смеется. Без него почти не выживается. Катсуки расправляет шарф и говорит, что хочет подарить его Юре. Тот смотрит на него с чем-то странно-идиотским в глазах. — Он не мне, — спокойно говорит он, — так что убери нахрен. И я не люблю синий. Что на обед? Юри улыбается, потому что в Плисецком есть такое медленно расцветающее лето, о котором он и сам не в курсе, и Юри правда очень благодарен ему. (хотя хамло Юра то еще и временами прибить его хочется невыносимо) Катсуки учится жить и думать о Викторе чуть меньше. Любить меньше не выйдет, но что поделать. Он крутит кольцо на своем пальце и напрочь забывает о кастрюле. Ему грустно и изнуряюще. Хочется покататься с Виктором на одном катке, посмотреть идиотский фильм и уткнуться ему в плечо, пока тот будет готовить. Хочется Виктора до неправильного здесь. Хочется, чтобы все опять стало правильно. Хочется схватить его за руку и не влюбляться в него с цинизмом чертовых самоубийц. (провалено по всем пунктам) *** — Ты ведь тоже будешь теперь с Виктором соревноваться, — говорит Катсуки как-то раз. Юра над чем-то приглушенно посмеивается, сам Юри жарит овощи и этот вопрос приходит к нему в голову неожиданно. — Ага. Плевать, — легко говорит он. — Я тебя обошел, так что и его обойду. Не о чем тут даже думать. Плисецкий машет на него рукой и просит заняться чем-нибудь более продуктивным. Например, заказать что-нибудь с доставкой на дом. (он ходит на каток чертовски часто и пару раз даже зовет с собой, но Катсуки отказывается — просто заставить себя оказывается сложнее, чем кажется на первый взгляд) — Когда он уже вернется, боже, я серьезно скучаю по его готовке, а у него она тоже то еще дерьмо, — ворчит Юра и ставит что-то на паузу. — Я не знаю, — тихо говорит Юри, — хотел бы знать, но не знаю. — Уже неплохо, — почему-то кивает Плисецкий, — потому что, ну, я видел пару его рубашек и дебильный свитер у тебя в шкафу. Серьезно, я бы сжег его нахрен, а не появлялся в таком хоть где-то. Так что твое «не знаю» меня очень радует. Нормальная еда хоть будет. Относительно. Юри закатывает глаза и возвращается к ужину, ворча, что его готовка не так-то уж и плоха. И свитер Виктор скорее всего поэтому и оставил, что плохой свитер. Плисецкий шумно выдыхает, демонстративно фыркает и выдает нечто среднее между «заебал» и «тот заебал больше», а после вообще говорит, что хочет домой. Юри ему, конечно, не верит, потому что тот сидит на диване, выторговав ноутбук на ему одному понятных условиях, и билет у него был в один конец. — Почему у вас вечно все должно быть так? — ворчит он под конец выступления какого-то комедианта. — Тебя еще я спросить забыл, — смеется Юри. Но это и правда факт. У них с Виктором все было не_так. В смысле, потому, что Виктор был во всем такой донельзя особенный, что его хотелось как-то бессмертить и увековечивать в своей памяти огромными кусками фотопленки. (Виктора не получалось не любить; Юри и не пытался) — Я хочу кофе, — ворчит Плисецкий, и серьезно, он такой еще ребенок, что Катсуки качает головой и просит делать хоть что-то самостоятельно. Юра перекатывается на спину, надувается, с такой чистой вселенской обидой в глазах, что Юри сдается и говорит: — Хорошо. Будет кофе. А после: — Но ты ведь и правда хотел с ним встретиться тоже, да? Тот не отвечает и демонстративно отворачивается к экрану. Наверное, думает Катсуки, в нем очень много детства. Слишком много. (а в нем этого тоже навалом, можно ложкой черпать и пробовать на вкус — мороженое или шоколад) *** Плисецкий ругается на гирлянды, тащит откуда-то елку и ставит в самом неудобном месте, потому что ему так нравится. Новый Год уже через два дня, думает Юри, уже. — Хватит окна разглядывать! — рявкает Юра. — Тащись сюда. Будешь мне игрушки эти давать. И Катсуки правда как-то приобщается. Виктора все еще нет, он отовсюду словно исчезает, и Юри хочется отыскать его небольшую частичку хоть где-то. И за эту частичку вытащить всего Никифорова к себе, обнять и закрыть глаза, не дыша. (он впечатан в изнанку век, поэтому Катсуки просто терпеливо ждет хотя бы чего-то) Елка смотрится нелепо и серьезно стоит в чертовски неудобном месте. Плисецкий тащит еще гирлянды и украшения, словно загораясь идеей превратить все вокруг в сплошной беспорядок. Ему определенно нравится. Юри смеется, и они вместе вешают непонятное нечто на стену. Смотрится реально дерьмово, боже, они просто идиоты. (Юри нравится; дыра в груди все еще сквозная, болит не меньше, но кажется, словно с этим можно научиться жить) *** — Открой уже эту гребаную дверь, Катсуки, — рычит Плисецкий и натягивает одеяло до подбородка. За окном темно, на часах половина первого ночи. Хочется спать и вымести весь мусор из головы, потому что Виктор это Виктор. И болеть все равно перестанет, с любым исходом. Должно перестать. Все говорят, что перестает однажды. Интересно, какое долгое — это однажды. Юри идет открывать дверь, сонно щурится. Ему холодно стоять около двери, холодно думать о том, что было бы если, ему вдоль и поперек холодно и как-то не так. Из свитера на рукаве вылезают нитки, и это почему-то кажется самым ужасным на свете. Виктор просто уехал, оставив его на полувздохе захлебываться вязким летом в легких, просто уехал, и это чертовски нечестно, несправедливо, не. (не должно было это быть вот так) А потом Юри открывает дверь и задерживает дыхание. Смотрит на Виктора, смахивающего снег с волос, всего такого солнечно-бессрочного, с улыбкой не на губах, а где-то гораздо глубже, светлее. И Виктор улыбается. У него в руках сумка и что-то такое чертовски невозможное в глазах. Словно бы падать с огромной высоты и знать, что тебя поймают. Юри хочется улыбаться. Внутренний уют, на уровне ребер, такой заметно-незаметный, превращается в замечательные цветы, которые хочется подарить без остатка. А Виктор просто говорит: — Привет. И: — Я дома. (и цветы правда внутри расцветают)