Revolution

      Луи не знает, когда именно это начинается. Возможно, в детском саду, в тот момент, когда Трэвис, мальчик с торчащими ребрами, обтянутыми бледной, почти просвечивающей кожей, тычет пальцем в его рыхлый животик, громко смеясь, привлекая внимание других детей; или на одном из праздничных вечеров, которые часто устраивала чета Томлинсон, где практически каждый взрослый по прибытию считал своим долгом больно потрепать его за обе щеки, сюсюкая что-то в духе "какие пухлые щёчки", "ну и бутуз" и прочие бессмысленные для шестилетнего Луи фразы, сливающиеся в один единый бесконечный поток голосов. Может быть, полное осознание приходит с тревожными взглядами мамы, которая тщетно пытается застегнуть молнию на куртке сына, купленной всего месяц назад, потому что: "Мамочка, замок не хочет сходиться".       Момент, когда толстый становится не только определением, различимым в противном шепоте за спиной, но и осознанной частью самого Луи, просто не откладывается в его памяти с таким же успехом, как целлюлит на его бедрах. Едкое "не такой" прочнее укрепляется в сознании с каждым новым набранным килограммом и сочувственно-презрительным взглядом, брошенном случайным прохожим или же одноклассником.       Постепенно детская наивность улетучивается, розовые очки слетают с глаз, а уверенность в себе рассеивается, словно туман, и через образовавшиеся бреши долетают обрывки фраз, сказанных кем-то, случайно услышанных: "Интересно, как стул еще не развалился под ним", "Наверное, он ест за четверых"; "толстяк", "уродливый", "огромная задница", "жирныйжирныйжирный". Томлинсон окончательно теряется где-то внутри собственного тучного тела, ломается от веса, свалившегося на плечи, и смиренно опускает голову, закрываясь от окружающих напускной безразличностью и непробиваемостью, в которые, в конечном итоге, он сам начинает верить.