Луне глупцы возносят молитвы

Воланд. Говорили, что боль не вечна. Потерпи, и пройдёт, конечно. Но я, хворь утолив надежной, понимал, что пропал беспечно. Понимал, и сжимая зубы на прокушенных в муках пальцах, ждал смиренно, что боль отступит, зная, скоро придётся сдаться. Время лечит. Конечно, лечит. Ведьме старой врать нет причины. У старухи в коморке жарко, а кричащий в бреду мужчина смотрит мутью кроваво-чёрной и дрожащую руку тянет: Сатана... Оборву на вздохе и отправлю бродить в тумане прокаженную душу эту. Ей нет места в моих владеньях. Ей нет места и в райских кущах. Обречённое привиденье на скитание меж мирами, собирая чужие страхи: чью-то жизнь оборвёт петлею, чей-то путь завершит на плахе. Ведьма шепчет в котёл, мешая, и смеётся, косясь на тело: эко ты на знакомства скорый! Даже я подходить не смела. Прошлой ночью пришёл из леса, древней силой сражён под корень. День лежал под палящим солнцем. Наконец отошёл... Покойник распрямился струною арфы, смотрит синью в ночное небо. Из разжатых безвольных пальцев выпал чёрный кусочек хлеба - зашипел на земле остывшей, закрутился клубком змеиным. Обратился в смердящих потрох, ссохся прахом и вовсе сгинул. Сила эта древнее мира! Ведьма руки возводит к звёздам. Много пало лихих, невинных. И спастись от него непросто. В чёрном сердце то зло пробилось, проросло и теперь окрепло. Не унять ни молитвой чистой, ни смертельною силой пекла. То возмездием, князь, зовётся. Ты-то знаешь об этом, вижу. Льёт старуха в блестящий кубок исходящую паром жижу. Пей, владыка, и боль утихнет. Пусть на время, но станет легче. Ты ведь тоже, как этот смертный, древней силою был помечен...