Последнее Рождество

Снег в темноте падал медленно, несмело и таял, едва касаясь земли. Вместо фейерверков улица гремела тишиной, а они лишь бесшумно вспыхивали вдали: яркие разноцветные снопы искр, разрезающие ночное небо. И если подойти чуть ближе к окну, можно увидеть другой берег реки как на ладони, охватить взглядом чуть больше этого волшебства. Подниматься с дивана Хината не собирался. Мгновенные всполохи на секунду освещали комнату, выхватывая из темноты отдельные предметы, отскакивали от них, отражаясь в грязном зеркале, очерчивали чёткий красивый профиль. Кагеяма спал. Хината смотрел. Хината думал. Хотелось выбежать на улицу и ловить сверкающие снежинки открытым ртом, давая им оседать на волосах и ресницах, чтобы не таяли; хотелось вдыхать зимний морозный воздух и выдыхать прозрачные облачка пара, оседающие на шарфе белёсым инеем; хотелось разорвать застывшую тишину громким топотом и смехом, разбудить половину улицы и смеяться, хохотать до слёз в уголках глаз. Хотелось разбудить Кагеяму. Да вот только тогда будут другие слёзы. Застоявшийся воздух в комнате, казалось, можно даже потрогать руками. Было прохладно, и Хината дрожал, уткнувшись в ворот чужого свитера, прекрасно осознавая, что вызвана дрожь не холодом. Хотелось кричать. Хотелось дать этому прекратиться. А прекращать ничего не хотелось. Безмолвно вынашивать нежность в себе, давая тоске разрастаться в сердце и пожирать тебя изнутри, оставив только несчастную оболочку, было ужасно больно. Но каждое слово, которое он в итоге скажет, Хината знал, отзовётся в нём болью во сто крат большей, будто в самый центр груди воткут раскалённый штырь и покрутят его немного, сделают девять полных оборотов. Очередной год замирал в ожидании своего начала, а третий год старшей школы — на последнем своём изломе, готовый вот-вот оборваться и кануть в вечность приятным неясным воспоминанием с чёрным пятом обдуманного дурацкого решения. Счастье — это бежать вперёд до жжения в лёгких и подгибающихся от усталости ног, это надкусывать свежую горячую булочку, купленную тебе в подарок, это с силой вбивать мяч в пол по ту сторону сетки и всё это время знать, что за твоим плечом не пустое пространство, а наполненное разделёнными на двоих эмоциями, остро ощущаемое тепло. Рождество — это день, когда счастья тебе желают все, кому не лень, а ещё это день, когда люди сжимают чужую ладонь в ладони и идут куда-нибудь сквозь искрящийся в свете гирлянд мокрый снег, день, когда глупо чувствовать себя одиноким. И бесконечно глупый день, чтобы всё разрушить. Кагеяма спал. Хината оторвался от спинки дивана, наклонился и мягко толкнул его в плечо. — Просыпайся, идиот. Часы за спиной неуместно пробили одиннадцать; в неловкой тишине падали и гасли яркие искры, оседая на дне удивлённо распахнутых глаз Кагеямы, казавшихся почему-то чёрными и бездонными, словно пропасть. Слова неожиданно полились из горла неудержимым сильным потоком, унесшим куда-то страхи, сомнения и робость, будто треснуло что-то внутри, надломилось, оборвалось: пробоина на дне маленькой лодки посреди океана, которую не залатать и не исправить, и повернуть обратно — тоже уже никак. В кромешной тьме под крепко-крепко зажмуренными веками страшно по-прежнему не было и даже сожаления приходить не спешили, видно решили пока дать Хинате передышку, чтобы потом окунуть в ледяное море отчаянья, ни выбраться из которого, ни захлебнуться в нём — не получится. Касания шершавых пальцев холодные и влажные. Прикосновения обветренных губ горячие и сухие. Счастье — это наполненное разделёнными на двоих эмоциями, остро ощущаемое тепло. Счастье смеётся и гладит Хинату по волосам.