***
И сейчас я смотрел на Евгения, спящего, разморённого полуденным зноем. Он тихо, почти неслышно, сопел, тяжело привалившись к покосившемуся стогу. «Да, не худо вздремнуть. Только ты не смотри на меня: всякого человека лицо глупо, когда он спит», – промолвил он тогда, смыкая веки и погружаясь в дремоту. Я смотрел на него, вопреки его запрету, и размышлял. Лицо Базарова вовсе не было глупо. Но покойные черты его, утратив на время выражение тревоги, носили на себе отпечаток усталости и измождённости. Его бледная кожа приобрела болезненный сероватый оттенок, щёки впали, ещё резче очертив острые скулы, а под глазами залегли глубокие тени, будто он не спал несколько дней подряд. Верно, так оно и было. Однажды вечером, возвращаясь с продолжительной прогулки, я шёл мимо кабинета, в котором обосновался Евгений. Не знаю, какою силою, но меня тянуло туда. Тайком, на цыпочках, прокрался я к его двери и заглянул в замочную скважину. Базаров, имевший обыкновение вставать с петухами и укладываться спать как можно раньше, сидел на кровати, вытянув ноги, и читал, хотя было уже около полуночи. Неровное, подрагивающие пламя свечи освещало его лицо, играя причудливыми тенями, но я мог видеть неподвижно глядящие в книгу глаза, в которых плескалось неведомое мне чувство – нечто среднее между тревогой и безнадёжным разочарованием. Казалось, мысль его блуждала где-то далеко-далеко от отчего дома, я догадывался, что она надолго поселилась средь просторных, чисто убранных комнат поместья в Никольском. Сколько ночей провёл он вот так? Одному Богу известно. Впрочем, я был рад уже и тому, что сейчас он мирно спал, позабыв хотя бы на миг то, что испытал в доме Одинцовой, то, что так разительно его изменило, то, что каждый день мучит его и каждый вечер не даёт заснуть. Что же с тобою происходит, мой бедный Евгений?***
День клонился к закату. Солнце, утратив былой жар, озаряло землю ярко-рыжим теплом последних лучей. В воздухе уже чувствовалось нежно-прохладное дуновение летней ночи. Базаров поёжился от лёгкого ветерка и проснулся. Евгений потёр заспанные глаза и потряс головой. – Что ж ты не разбудил меня, Аркадий? – с упреком спросил он. – Этак и ночь спать не будешь, коли с обеда на боковой. – Ты и так не спишь ночью, – досадливо пробормотал я, ломая пальцами тонкий соломенный прутик. – Что ты там мямлишь? Толком ничего не разобрать. Я отвернулся, лишь бы только не смотреть на него, и на глаза мне попался пожухлый листок, оторвавшийся от ветки. «Вот так же и ты отрываешься от тех, кто к тебе тянется», – подумал я, а вслух сказал: – Посмотри: сухой кленовый лист падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое – сходно с самым веселым и живым. – О друг мой, Аркадий Николаич! – воскликнул Базаров, – об одном прошу тебя: не говори красиво. – Я говорю, как умею… Да и наконец, это деспотизм. Мне пришла мысль в голову; отчего ее не высказать? – Так; но почему же и мне не высказать своей мысли? Я нахожу, что говорить красиво – неприлично. – Что же прилично? Ругаться? – Э-э! да ты, я вижу, точно, намерен пойти по стопам дядюшки. Как бы этот идиот порадовался, если б услышал тебя! – Как ты назвал Павла Петровича? – Я его назвал, как следует, – идиотом. – Это, однако, нестерпимо! – воскликнул в негодовании я. – Ага! родственное чувство заговорило, – спокойно промолвил Базаров. – Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, – это свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой – и не гений… возможно ли это? – Во мне простое чувство справедливости заговорило, а вовсе не родственное, – возразил запальчиво я. – Но так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь судить о нем. – Другими словами: Аркадий Кирсанов слишком возвышен для моего понимания, – преклоняюсь и умолкаю. – Полно, пожалуйста, Евгений; мы, наконец, поссоримся. – Ах, Аркадий! сделай одолжение, поссоримся раз хорошенько – до положения риз, до истребления. – Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем… – Что подеремся? – подхватил Базаров. – Что ж? Здесь, на сене, в такой идиллической обстановке, вдали от света и людских взоров – ничего. Но ты со мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу за горло… Базаров растопырил свои длинные и жесткие пальцы. Я повернулся и приготовился, как бы шутя, сопротивляться. Но лицо его показалось мне таким зловещим, такая нешуточная угроза почудилась мне в кривой усмешке его губ, в загоревшихся глазах, что страх сковал меня, я отпрянул назад, но он тут же кинулся следом. Руки его взметнулись к моей шее и сжали её стальным захватом. Хриплый звук, вырвавшийся из моего горла, не походил даже на крик. Он отвёл одну руку назад и с силой ударил меня кулаком по лицу. Резкой болью свело челюсть и скулу. Слёзы брызнули из глаз. За этим ударом последовал ещё один, затем ещё один... Я отчаянно пытался оторвать от себя его грубые пальцы, всё ещё сжимавшие мою шею, но они намертво вцепились в горло. Я с ужасом глядел на него. Как же страшен он был в этот миг: лицо перекошено неясной злобой, жилка на лбу часто бьётся, пустой взгляд, подёрнутый дымкой, как у мертвеца... Воздух кончился, и я бился в его руках, как выброшенная на берег рыбёшка. Я чувствовал, как свинцом наливаются мои конечности, как всё тяжелее и тяжелее рука моя поднимается от устланной сеном земли. Базаров был явно не в себе, как помешанный, он продолжал душить меня и останавливаться не собирался. Кем он был? Для кого предназначалась эта ярость, доставшаяся мне? Столько вопросов роилось у меня в голове, а жизнь медленно покидала моё тело... «Евгений, очнись!» – хотелось закричать мне, но из глотки вырывалось только тихое хрипение. Наконец, сознание покинуло меня... POV Евгений Он трепыхался в моих руках, старался убрать их с шеи, но его бесплодные попытки лишь дразнили меня. Я не понимал, что со мной происходит, слепая ярость окутала меня, неистовая злоба горела внутри. Не Аркадиево горло должен был я сжимать, а своё собственное. За то, что поехал в Никольское. За то, что позволил женщине управлять собою. За то, что полюбил. За то, что не сдержал признания в себе... Я будто бы не управлял собою, а смотрел на происходящее со стороны, глядел в полные ужаса глаза Аркадия, на расплывающуюся по его щеке красноту от удара, на разбитую губу... Его глаза блеснули, он прохрипел что-то и обмяк. Меня как ледяной водой окатило. Я поспешно разжал руки, но он не начал дышать. Я сел перед ним на колени, склонился к бледным губам и вдохнул в его лёгкие воздух, зажимая ему нос. Одна секунда, две... Несколько раз я проделал то же самое и, наконец, его тело дёрнулось в спазме, грудная клетка поднялась, и он зашёлся ужасным кашлем. Я сидел над ним, и сердце моё неистово колотилось. Страх за его жизнь сменился виною, которая тяжким грузом легла мне на плечи. Тело заживёт, но затянутся ли раны на нежном Аркадиевом сердце, ведь он совсем ещё мальчик. В золоте закатных лучей его молодость особенно бросалась в глаза. Дыхание восстановилось, и губы его слегка порозовели, но он так и не пришёл в себя. Я подхватил его безвольное тело на руки и понёс прочь от этого злополучного места, где позволил себе зайти так далеко... Я смотрел на спокойное лицо Аркадия, на его волосы, которыми играл поднявшийся к ночи ветер, и нутро льдом жёг вопрос: «А если бы я не остановился?» «То нёс бы сейчас хладный труп, безжизненный, ни на что не способный», – услужливо подсказывал внутренний голос. «Невинную жертву твоего гнева. Ты никогда не смог бы себе простить смерть этого мальчика», – вторило то, что люди задолго до нас назвали совестью.***
Тихая ночь царила над родительским домом, и мне посчастливилось никого не встретить по пути к предбаннику, служившему Аркадию спальней. Я занёс его внутрь комнаты, осторожно опустил на кровать и внимательно оглядел. Его повреждения оказались не столь ужасны, как почудилось мне тогда. Верно говорят: у страха глаза велики. И всё же нижняя губа у Аркадия была разбита, крупный синяк темнел на левой скуле, а на шее проступили продолговатые следы моих пальцев... Прости меня, безумца, Аркадий! Я сходил к себе и вернулся со своим лекарским чемоданчиком. Аккуратно обработал ранки и ушибы, оттёр кровь и, ещё раз окинув взглядом его фигуру, опустился в кресло рядом с кроватью, затушив свечу.***
POV Аркадий Я проснулся от нестерпимой головной боли. Тупая и ноющая, она волнами отдавалась в моей черепной коробке. Казалось, стоит повернуть голову набок, и она расколется надвое. События вчерашнего дня неясными образами мелькали у меня перед глазами, наконец мой мозг смог ухватиться за самое яркое вспоминание – Евгения. Потихоньку в памяти всплыло всё произошедшее, и мне сделалось дурно – так сильно тревожил меня Базаров. Я и сам почёл странным то, что зла на него не держал, но поделать со своими чувствами ничего не мог. Лишь жалость к нему терзала моё сердце. Я долго думал о том, кто он для меня, вспоминал наше житьё в Петербурге. Ах, как счастлив я был тогда, что он не отверг моей дружбы! Как нравилось мне слушать его, внимать ему, ловя каждое слово. В разговорах этих я осознал, что до встречи с Базаровым видел лишь беззаботную, радостную сторону жизни, считав её единственной существующей, глядел на целый мир сквозь розовые очки и смело судил о вещах, которых в сущности не понимал. Он стал для меня маленьким окошком, из которого смотрел я на реальность: на людские пороки, на несовершенство во всем, даже в науке, на истинную природу отношений между людьми, на базаровские способы развлечения, вроде едких характеристик «хорошеньких» дам или препарирования лягушек, даже на самого себя глядел я с тех пор иначе... Евгений каждый раз вызывал бурю в моей душе, в моём сердце. Как старался я заслужить его признание, уважение и дружбу! Он смотрел на меня свысока, и вместо желанных признания и уважения в его глазах ловил я лишь снисхождение, с которым старший брат взирает на младшего. И это бесило меня и мучило, но объяснить причину этой внезапной злости я оказался бессилен. Повернувшись на другой бок, я стал вспоминать события в Никольском. Подробности разговора Базарова с Анной Сергеевной, после которого Евгений решил так скоро уехать, были мне не известны, и я мог лишь предположить, что свершилось то, чего с ним никогда не бывало... Нет, абсурдно моё предположение, и тем не менее внятного объяснения ни своих продолжительных ночных прогулок, после которых он возвращался злой, как чёрт, ни нашего раннего отъезда Евгений мне не дал. А что, если это правда? Что, если Базаров в самом деле объяснился ей в любви? Не нужно быть гением или философом, чтобы заметить это его чувство, смешанное с негодованием на самого себя. При одной мысли о возможности признания Евгения внутри меня родилось непонятно откуда взявшееся недовольство. Ревность? Нет, с Базаровым такого точно случиться не могло, это исключено! Он любовь называл не иначе, как болезнью, гнилью, лихорадкою, которая его, Евгения Базарова, никогда и ни за что не настигнет. Вот, видимо, и настигла... Я вспомнил их с Одинцовой прогулки и разговоры, за которыми я так старался наблюдать, и грудь мою стиснуло всё то же мерзкое, липкое чувство, скребущееся из самой глубины души. Совершенно неожиданно в рассуждениях моих всплыл вопрос: «А вдруг причиною ревности моей не Анна Сергеевна, а Базаров?» Щёки мои тут же вспыхнули от подобного предположения, и я накрыл их ладонями. «Что же для тебя Евгений Базаров?» – отчаянно вопрошало сердце. И ответ я не решился озвучить даже в мыслях...***
– Ох, батюшка мой, Аркадий Николаич! Да как же это, Господи?.. Да кто же? – раздался голос над самым ухом. Я от неожиданности подскочил на кровати и широко распахнул глаза, о чём вскоре пожалел: яркий дневной свет ударил мне в лицо, и я с болезненным вздохом вновь сомкнул веки. Мать Базарова с жалостью и вниманием рассматривала меня. – Доброе утро, Арина Власьевна. Голос мой всё ещё чуть заметно хрипел. – Аркадий Николаич, вы-то хоть смилуйтесь над старухой! Расскажите, что стряслось! Енюша у вас-то всю ночь просидел, лица-то на нём никакого не было... А с утра ушёл, только рукой на меня махнул и сказал, мол, присмотри за Аркадием Николаичем. И всё тут! Понимай, как знаешь! Кто ж с вами такое сотворил? Она глядела на меня как-то жалостливо-вопрошающе своими добрыми глазами, и после неловкой паузы я, наконец, нашёлся, что ответить. – Не знаю. Выскочил кто-то из-за угла, когда мы с Евгением домой шли, схватил за горло ни с того, ни с сего. Верно, пьянчуга какой-нибудь, Бог ему судья. Евгений стащил его с меня, да тот сразу наутёк бросился. Даже рассмотреть его не успели, да и темно было... – Жуть-то какая, Аркадий Николаич! – запричитала старушка, – страшно на улицу выйти, а Енюша в деревню пошёл, сказал, мол, не жди, там заночую! – Ну-ну! Перестань, Арина, полно! – раздался голос только что вошедшего Василия Ивановича, – Аркадию Николаичу покой сейчас нужен, а ты к нему с расспросами своими пристаёшь. Однако, повернувшись ко мне, он сам начал спрашивать: – Как чувствуете себя? Голова не кружится? Не болит? А шея? – Я в полном порядке. Право, не стоит так волноваться! – попытался успокоить их я, а затем поинтересовался, где находится деревня, в которую ушёл Базаров. Василий Иванович объяснил и даже не попытался остановить меня от поисков Евгения, ссылаясь на моё плохое самочувствие, видно, сам переживал за него. Да и как не переживать? Что Базаров может натворить сгоряча, никому не известно, даром, что он слывёт в обществе холодным и рассудительным человеком! Родители Евгения постояли надо мной ещё немного, с жалостью разглядывая ссадины на моём лице, и отправились по своим делам, а я, не долго думая, – в деревню.***
Деревушка, в которую отправился я за Евгением, лежала в шести верстах от дома Базаровых. Я шёл по торной дороге уже около полутора часов. Солнце нещадно жгло моё лицо и плечи, его яркие, горячие лучи слепили глаза, отчего травянистая степь казалась мне безводною пустынею. Голова моя кружилась от палящего зноя, а лёгкая рубашка вся промокла от пота. Наконец, вдали показались первые домики. По виду это небольшое поселение не отличалось от других маленьких деревень: такие же деревянные избушки – одни поплоше, другие получше, такие же покосившиеся плетни и снующие туда-сюда куры, такие же чумазые дети, играющие в чехарду и догонялки. Я громко окликнул сгорбленного старичка, сидевшего на ступеньках ближайшего домика: – Эй, дедушка! Не поможете мне? – Не кричи, милок. Чего хотел? – отозвался тот скрипучим голосом. – Скажите, знаете вы Василия Ивановича Базарова, лекаря? – Как же ж не знать! Знаем. Добрый человек Василий Иваныч! Внучку-то мою полечил, когда она занемогла. – Не приходил ли к вам в деревню мужчина со стороны лекарского дома? Лет тридцати, высокий. – Барин-то этот волосатый? Тощий и длинный? Приходил. А вы его забрать хотите? Старичок, видимо признав во мне дворянина, стал говорить «вы». Я усмехнулся про себя и ответил: – Да, хочу. – Слава тебе, Господи! – искренне обрадовался мой собеседник. Я насторожился. Ужели Евгений за полдня успел здесь делов натворить? – А что, разве он что-нибудь худое сделал? – осторожно спросил я. – Да как же ж ему не сделать! Сделал. Дебоширил, сударь... – Бутылку водки у Митьки отобрал! – встрял в разговор чернобородый мужичок, копавшийся в соседнем огороде. – И где он сейчас? – Митька-то? В поле ушёл па... – Нет, барин! – нетерпеливо перебил я. – Где барин? – Да он на пруд пошёл, битый час на берегу сидит, пьянствует, – пожаловался старичок. – Митькиной водкой! – вставил своё слово мужик, у которого, похоже, были виды на упомянутую бутылку. – Дитёнков всех распугал и баб. Искупаться нельзя! Жарища-то вон какая! – Ясно, – пробормотал я, – спасибо вам. – Не за что, сударь. Вы только уж, пожалуйста, буйного знакомца своего заберите.***
Базарова я нашёл на деревянном мосточке у пруда. Он сидел, опустивши босые ноги в воду, и кидал вниз маленькие камушки, которые с глухим бульканьем рассекали водную гладь, рядом стояла початая бутылка. Я подошёл ближе, но Евгений даже не шелохнулся. Плохой знак. Вопреки моим опасениям, взор его был ясен, хотя бутылка уже на треть опустела. Базаров вообще медленно пьянел, зато уж когда алкоголь задурманит, наконец, ему голову, тут только держись. Нечто дикое, буйное, сокрытое прежде от людского взора из его души вырывалось наружу... – Евгений, – тихо позвал я. Он повернулся ко мне, и на лице его отразилось чувство пренебрежения и досады, какое возникает обыкновенно, когда человек по неохоте избегает какой-нибудь обязанности, а потом встречается лицом к лицу с последствиями своего бездействия. – Уйди, Аркадий. Я опешил. Не настолько я глуп, чтобы ожидать слёзных просьб о прощении от Базарова, но сердце моё упорно требовало искупления обиды, нанесённой вчера, да и не только вчера, если подумать... Нет, я не злился, просто был удивлён такому обращению. Солнце продолжало изжаривать землю палящими лучами. Хотя мостик находился среди кустов, зелени не хватало, чтобы скрыть нас от зноя. Я положил ладонь на затылок Евгения. Горячий. Базаров слегка вздрогнул, когда рука моя коснулась его. – Идём отсюда, Евгений. Так и солнечный удар получить можно. Он молча поднялся с мостика и, прихватив с собой бутылку, быстрым, размашистым шагом отправился прочь. Я еле поспевал за ним. – Евгений, ты куда? – спросил я, когда он прошёл мимо тропки, ведущей назад в деревню. Он указал пальцем прямо, и только сейчас я увидел небольшой домик на другом конце пруда. Верно, это была избушка какого-нибудь рыбака. Словно подтверждая мои мысли, Базаров промолвил: – Мужик-рыбак, который жил там, сбежал две недели назад.***
Уже старенькая, но крепко срубленная, изнутри избушка оказалась очень уютной и чистенькой, несмотря на слегка затхлый воздух и другие следы заброшенности. Базаров зажёг сальную свечку и сел за стол, поставив на него бутылку. – Уйди, Аркадий. – Но почему? Он сделал глоток прямо из бутылки, повернулся ко мне и просто сказал: – Потому что ты – вина, Аркадий. Ходячее, дышащее напоминание моего безрассудства. Горькая улыбка скривила его губы. – Полно, Евгений! Ты видишь: я не требую извинений! Ещё глоток. – А следовало бы. Я едва не оставил твоего папашу без любимого сыночка. Впрочем, у него второй скоро вырастет... – Довольно! Что на тебя нашло?! Хватит провокаций. Отдай мне эту чёртову бутылку! – Ударь меня, Аркадий! Не бойся. Со всей силы. До потери сознания. – Я не стану тебя бить! – Но ты должен. Он приставил бутылку к губам и запрокинул голову, его кадык дёргался в ритм с парой глотков. – Нет! – воскликнул я. – Я должен уложить тебя спать до утра, да поскорее! Чтоб дурь эта с хмелем вся вышла! – Слабак! Повисла мёртвая тишина. Гнетущее чувство нависшей опасности вдруг посетило меня. Эта тишина так походила на ту, которой наполнен предгрозовой воздух. Я, не отрываясь, смотрел на Евгения, он вдруг усмехнулся. – Вот бы Она была как ты: такой же податливой, преданной... любящей, – произнёс он, делая ударение на последнем слове. Взгляд его, прямой и испытующий, не давал ни малейшего повода для сомнений в том, что я сейчас услышал. Я тут же отвернулся от него, будто нашёл нечто чрезвычайно занимательное на голой бревенчатой стене. Я чувствовал, как горят от стыда мои щёки и как сильно бьётся сердце где-то под горлом, а глухие удары его отдаются в ушах. В этот момент я ощущал себя маленьким кроликом, попавшим в медвежий капкан, победный взгляд охотника резал мне спину. Отвернувшись, я выдал себя с потрохами, распял собственную крохотную тушку на капкане. Я это понимал и всё равно не смог побороть чувства во мне. Не помня себя, срывающимся голосом я пробормотал: – Что за блажь, Евгений? Что ты несёшь? – Блажь? – прозвучало над самым ухом. – Докажи теперь, что я ошибаюсь. Он положил свою ладонь мне на затылок и чуть склонил мою голову вбок. Его жаркое дыхание опалило кожу на шее, отмеченную синяками от его пальцев, а я стоял как вкопанный, не в силах пошевелиться. То ли панический приступ сковал моё тело, то ли я замер в ожидании – не знаю. Близость Евгения напрочь выбила мысли из моей головы, и я с рискованностью первой молодости смело шагнул в манящую неизвестность. Его сухие, тёплые губы едва коснулись шеи, но он не целовал, просто дышал, согревая мою и без того пылающую кожу. Раскрытая ладонь легла на мой напрягшийся живот. Казалось, прошла маленькая вечность, прежде чем его горячий, влажный язык скользнул по коже, оставляя стынущий след, заставляя меня вздрогнуть всем телом. Тихий вздох невольно сорвался с моих губ. Базаров лишь усмехнулся. – Вот видишь, Аркадий, как прост эксперимент, доказывающий мою теорию. Меня словно кто-то одёрнул, я почувствовал стыд и досаду на самого себя за собственную же слабость. Наконец кое-как совладав с собою, я выпалил: – Ты пьян, Евгений! Ты сам не знаешь, что творишь! С широкою волною смущения пришло ко мне осознание того, что он-то как раз прекрасно знал, что «творят» в подобных случаях, это я пребывал в глухом неведении наедине со своею неловкостью и... Евгением. POV Евгений Его хрупкое тело трепетало в моих руках, я слышал, как участилось его дыхание. Как чётко уловил мой слух едва различимый, невинный вздох. Кто для меня вообще этот несчастный мальчик? Приятель? Средство достижения какой-то неведомой цели? Кто он для меня сейчас? Замена. Никаких сомнений, незачем лгать самому себе – нет смысла. Я яростно желал, чтобы на месте Аркадия в моих объятьях дрожала Она... Впрочем, эта замена изначально не была бы равноценною. Вряд ли бы гордая львица была столь растерянна, вряд ли бы покраснела от лёгкого поцелуя. А он... невинен, словно дитя, открыт, чувственен. О, как тушевался он каждый раз, когда я без тени смущения заговаривал о физиологии подобных отношений, как умильно опускал он трепещущие ресницы, сконфузившись. И какое доставляло мне наслаждение наблюдать за его реакцией. Но теперь во мне бушевало что-то, казавшееся больше, сильнее меня самого. То был не алкоголь, а тёмное желание моего подсознания. Его невинность словно нежный дикий цветок. Как хотелось мне сорвать его у самого основания, обломив живой стебель, как хотелось втянуть в лёгкие аромат его, выпить до капли сладкий нектар, по одному оборвать молодые лепестки, а потом швырнуть то малое, что осталось от цветка, в пыль дороги и припечатать носком сапога. Это чувство в человеке — безумная выходка Эроса и Танатоса*. Ничем не сдерживаемое, оно кипело внутри, огромное, дикое, пугающее меня самого, рвалось из души моей, а разум потихоньку туманной дымкой застилал алкоголь... POV Аркадий Чувства во мне смешались в тугую, вязкую массу, похожую на расплавленное стекло. Обида, страх, злость, робость... желание. Желание отдаться бессознательным инстинктам моего тела, которое жадно требовало чего-то большего, чего-то мне неведомого, а ему необходимого. Та стеклообразная масса эмоций застыла льдистой глыбой, и какая-то неизмеримая сила разорвала её на миллион мелких осколков, превратив в искристое крошево. Я, как слепой, брёл средь битого стекла, ранясь то об одно, то об другое чувство. Я пытался собрать всё воедино, но резал руки. Все мои попытки прийти к осознанию того, что во мне сейчас происходило, оказались тщетны. Я совершенно потерялся... Ладонь Евгения с моего живота резко переместилась на пах, и он стал медленно поглаживать мой член сквозь грубую ткань. Я задыхался от нахлынувших ощущений. Смешавшись с духотой комнаты, они совершенно вскружили мне голову. Почувствовав напряжение и пульсирующее тепло внизу, я попытался отстраниться, уйти от движений ласкающей руки, но Базаров выставил ногу, отрезав мне путь к отступлению. Я полностью отклонился назад, оперевшись на него, лишённый возможности что-либо предпринять. Может, этим я сжёг последний мостик, ведущий к моей нерешительности, может, пытался найти себе оправдание. Эта беспомощность перед Евгением откровенно пугала, но одновременно разжигала огонь в моей груди. Его рука продолжила изводить меня сладостно-мучительной пыткой. Длинные, тонкие пальцы потянулись к пуговице моих штанов. Мир поплыл перед моими глазами, в ушах шумело, а ноги так и норовили подкоситься. Видимо, угадав моё состояние, Базаров толкнул меня к одиноко стоящей у дальней стены кровати, покрытой старым, кое-где протёртым до дыр покрывалом. Не удержав равновесия, я тяжело повалился на неё, Евгений навис надо мною, как хищник над жертвой. POV Евгений Его неопытность раздражала и бесила, но вместе с тем возбуждала во мне что-то трепетно-нежное, похожее на воспоминание из далёкого прошлого. Желание перевернуть его на живот и взять жёстко, грубо, больно боролось во мне со стремлением обучить его, без слов разъясняя каждый шаг, так, чтобы понял, чтобы перестал робеть и бояться. Кажется, по итогу этого сражения победителя выявить так и не удалось, и его место заняло стороннее намерение – то самое порождение глубинных закоулков моего сердца. POV Аркадий Я отвернулся не в силах побороть смущение, но он резко приблизил моё лицо к своему, схватив меня двумя пальцами за подбородок. Он долго, внимательно смотрел на меня, а затем наклонился ближе, так, что его губы почти коснулись моего уха. Быстрый, горячий, почти безумный шёпот, смешанный с запахом алкоголя, щекотнул нежную кожу: – Не бойся. Я буду аккуратен, как был бы с Нею. Я буду целовать твои губы, как целовал бы Её. Я буду ласкать твоё тело, как ласкал бы Её... Не бойся. Каждое его слово мелким, тупым ножиком резало моё сердце. Одинокая слезинка скатилась по моей щеке и исчезла, впитавшись в ткань покрывала. Солоноватой горечью обиды была напоена эта маленькая капелька. Евгений резко подался назад, стягивая с меня штаны, которые я попытался придержать, но получил чувствительный шлепок по рукам. За штанами последовало бельё, и я остался перед ним совершенно нагим ниже пояса. Я почувствовал, как загорелись кончики моих ушей, и поскорее сдвинул ноги, выставив перед собою ладони в защитном жесте. Базаров грубо отвел мои руки назад, прижав их к постели, и коленом раздвинул мне ноги. Отчаяние билось во мне, словно птица в маленькой, тесной клетке. Всему миру не было никакого дела до того, что происходило со мною в этой заброшенной рыбацкой избушке. Я подумал о Марьине, и сердце моё сжалось. Стыд беззвучным криком отдавался в груди. Базаров вновь приблизился к моему лицу и поцеловал меня в раскрытые губы. Требовательный и жадный, этот поцелуй был так не похож на те тихие и неловкие, что украдкой дарили мне девушки. В нём не было трепета юношеской робости, лишь страсть, отчасти сходная со злостью. Казалось, Евгению даже не нужно было дышать: он, не отрываясь, терзал мои губы снова и снова, а у меня кончался воздух, как тогда вечером у душистого стога сена... Наконец он отстранился. На моём языке остался горьковатый привкус алкоголя от его поцелуя. На мои чуть припухшие губы лёг тонкий, грубый палец. Слегка надавив, он проник внутрь, заполняя мой рот, и начал двигаться. Я недовольно дёрнул головой, но получил звонкую пощёчину. Могло ли обыкновенное человеческое удивление выразить то, что испытывал я в тот момент? Слюна, скопившаяся у меня во рту, покрывала палец, который я безуспешно пытался вытолкнуть онемевшим языком. – Вот так... Молодец, – тихо проговорил Базаров. Мой рот освободился, и я жадно вдохнул сухой воздух, будто всё это время не мог дышать. Я коротко охнул, почувствовав, что Евгений приставил тот самый палец к тугому колечку мышц моего ануса. Когда он проник в меня, я весь сжался от неприятных, непривычных ощущений, казавшихся такими неестественными, неправильными. Но моё тело не считало их таковыми. POV Евгений Его тело откликалось на мои движения. Сперва он просто неосознанно дёргался, будто в припадке, а потом стал сам насаживаться на мои пальцы, выгибаться в такт их движению, шире расставляя ноги. Он дышал не глубоко, но часто-часто, время от времени не выдерживая и срываясь на протяжные, гортанные стоны. Я вынул пальцы и сам подался вперёд, его ноги сомкнулись на моей спине. Болезненный вскрик сорвался с его губ, но он, упрямо сжав зубы, терпел. Девственное, почти обжигающее тепло внутри него сводило с ума... POV Аркадий Я исступлённо сжимал непослушными пальцами рваное покрывало, не в силах превозмочь трепещущий жар, объявший моё тело. Такой незнакомый, такой естественный. Напряжение внутри меня росло. Наконец с жалобным всхлипом я излился себе на живот, но сломанное дрожью тело моё продолжало трепыхаться от движений Евгения, темп которых нарастал с каждой секундой. Резкие и отрывистые, они скорее напоминали животные, нежели человеческие. Не знаю, сколько это продолжалось. Не помню, как я заснул, не помню, когда снова начал плакать...***
POV Евгений Когда я проснулся, он ещё спал, повернувшись лицом к стене и поджав ноги. Я чувствовал себя препакостно, и чувство это было вызвано вовсе не головной болью. Он опять стал моей жертвой, я опять использовал его, причинял ему вред. «Нет, нужно скорее отправить его домой в Марьино, – думал я, наскоро одеваясь. – Дальше – только хуже». Я посмотрел на него и с удивлением заметил, как плечи его сотрясаются в абсолютно беззвучных рыданиях. Недолго думая, я быстро подошёл нему и развернул к себе лицом. Его губы дрожали, он закусил кулак, сдерживая всхлипы, а слёзы одна за другой капали с ресниц. Он сердито вытер глаза тыльной стороной ладони. – Аркадий... – начал было я, и непривычная жалость зазвенела в моём голосе. – Уйди. Покрасневшие глаза зло смотрели на меня. – Мне велеть закладывать лошадей сегодня, или уедешь завтра? После того, что я сделал, ты не... – Да не уеду я! – вскрикнул он. – Плевать мне на то, что ты со мною сделал, идиот! Ты не останешься один! Я молчал, поражённый его словами, и глядел на слёзы, всё ещё катившиеся по его щекам. – Но... – опомнившись наконец, попытался возразить я. – Пошёл вон! – оборвал меня Аркадий, а его дрожащий палец непреклонно указал на дверь.***
Ноги сами привели меня к злополучному стогу сена. Я сел возле него и надолго задумался. Где только не блуждала моя мысль! Лишь в Никольское она не вернулась. «Сам себя не сломал, так и бабёнка меня не сломает. Аминь!» – бойко отозвалось в голове. Я поймал себя на том, что всё чаще размышления мои с благодарностью обращались к Аркадию. «Птенец птенцом, – подумал я, – а человек получше всяких других будет». Мой взор обратился к старой, одинокой осине на краю глубокой ямы, и лишь сейчас я заметил, что деревце увивает молодой, зелёный плющ. Его корешки упрямо цеплятся за сухую, каменистую почву, удерживая осину от падения, оберегая изо всех сил.