У Хэндмэйд нет имени или чего-то, на него похожего. Если судить по ее предпочтительному окружению, состоящему из раз-два и обчелся, имена как принадлежащее человеку не играют в обществе вообще никакой роли.
У Хэндмэйд есть кличка, припутанная к ней ярко-красной веревкой вокруг искрошенных позвонков от особо удачного рывка с ветки, и ее выбивают на ней плетками по хрупкой обнаженной пояснице и китайскими палочками под выдранные из груди ребра. Ярко-алые, вычурные, с узорными изображениями драконов. И ребра, и палочки.
Смотреться в зеркало как в очередной раз убеждаться в собственной ничтожности и переполненной до краев ненависти ко всему окружающему. Поправлять платье как в очередной раз безмолвно кивать на странный заскок господина на азиатских культурах. Жить как в очередной раз доказывать миру, что черта с два она сдохнет
пока ей не будет приказано.
Позорное «Хэндмэйд» в окнах, гобеленах и огромных пустых стенах из покрашенного в вырвиглазно-салатовый кирпича преследует ее с того самого момента, когда судьба свела их нуждающийся в руке помощи приют с богатым спонсором, который эту руку благоговейно и с вежливостью протягивал. Она была сухой и твердой, кожа будто струнами инструмента натянута на кости, и она не дрожала, потому что он был уверен в себе и в том, что делает.
То ли тогда все пошло наперекосяк, то ли запуганной девочке с огромными разного цвета глазами с самого первого крика была ознаменовано самое ничтожное будущее, какое возможно себе вообразить.
Хэндмэйд отправляли с почестями и приторным вниманием расправленного платья и всунутой в руки игрушки-медведя, лишь бы быстрее и лишь бы не передумал. Обитатели провожали голодно-завистливо, хотели наброситься и влезть в ее шкуру, чтобы так же кто-нибудь вел рядом и обещал чего-то неосуществимого. Она шла вприпрыжку и дергала за края белого пиджака, спрашивая неразборчивым голосом детскую по тем меркам нелепицу, шла и думала, что все изменится, и Док лишь растягивал губы в какой-то потусторонней ухмылке.
Если ей выдали талончик с единственно правильным именем тогда, то к Доку лепится все, что ни попадя, вот уже который год, начиная от господина и кончая почти обожествляемым мессией. У Дока нимб над головой, не иначе, идеально белый и почти застилающий своим светом морщины на лице да и само лицо целиком.
Дока почитают и целуют ему пятки просто за одно его существование.
Док обязует целовать ему пятки и нагибает всех одними только спокойными и расчетливыми словами под себя.
У Дока чувство собственного величия не завышено, но имеется, и на указ ходить девочке дома без обуви Сноумен выплевывает ему никотиновое «Футфетишист».
Хорошая девочка, — приговаривает он, затягивая на спине миниатюрное зеленое кимоно, что сдавливает живот и практически обездвиживает. Кружится голова и нестерпимо хочется умереть от все еще невинного детского стыда за то, что взрослый сам лично ее переодевает.
Послушная девочка, — шепчет Док на ухо после первого раза наказания плетью за то, что она разбила прозрачный светлый чайник. По рассеченной грубыми зарубками спине кровь смешивается с потом, руки привязаны по обе стороны не по размеру кровати, а визги заглушаются подушками.
Красивая девочка, — мурлычет Скретч, отрезая длинную копну густых волос так, чтобы впереди оставалось две пряди. Ей все равно, она смотрит вперед себя пустым взглядом, не отзываясь на поглаживания по оголенным плечам.
Служанка, — кричит он на весь замок, когда она сбегает в чулан давиться кальянным дымом и испортить электрическую проводку, намереваясь устроить пожар. Последнего никогда не случается, а Док таскает ее за руки по лестницам и отбивает ее позвонками мотив любимой песни.
Потом она начинает по-японски ругаться, учится готовить рамен и забывает свое имя.
Док Скретч по вечерам заставляет пить с ним чай, закусывать лакричными щенками и услужливо принимать нечастых гостей, раз в месяц посещающих его обитель. Тощая высокая Сноумен, красящая губы в чернее черного, играет с ним в шахматы, расставленные почти в каждой комнате, приносит шляпу на чистку и оставляет Хэндмэйд длинные дамские сигареты в качестве подарка. Мелкий сутулый Нуар, вытирающий смоляную помаду с шеи, ворует угощения, рассказывает шипящим голосом о какой-то подпольной мафии и швыряет в нее остро заточенными ножами. Когда приходят остальные, Хэндмэйд запирают в комнате и приказывают не высовываться.
Хэндмэйд по ночам сжигает книги, сливающиеся в одно сплошное «Культура общения часть первая этикет столовых справочников», разбрасывает пепел по комнате и идет за веником, который своим дизайном и цветами ни капли не отличается от всего интерьера.
У Дока Скретча пунктик на отсутствие дверных звонков, а она порой примеряет его бабочку и рассматривает фотографии каких-то неизвестных ей девочек в фотоальбоме, полностью уверяясь в его ненормальных наклонностях.
Хэндмэйд услужливо кланяется, когда проходит мимо Скретча, и после уверенного поглаживания по бедрам ей хочется прокрутить каблуками в его висках.
Ей, кажется, около шестнадцати, а Док, кажется, повернутый на печатных машинках и зеленом цвете педофил, которому на манер котов-болванчиков кивают местная полиция и органы опеки.
Однажды, — Док притягивает ее к себе и велит садиться на колени, —
ты будешь служить не мне, а тому, кто меня сменит. Ты рождена для этой благородной цели, — он проводит рукой по щекам и целует потрескавшимися губами ее лоб, —
вся твоя жизнь была просчитана для нее. Это твоя обязанность.
Док уходит в глубоких сумерках и совершенно бесшумно.
Она находит холодное тело около камина на утро и первым делом кидается к дверям, чтобы выбежать, но все они заперты, включая едва ли часто использующиеся черные выходы. Ключи предварительно расплавлены, окна запаяны, а все вокруг говорит усмешкой «Счастливого пути, милая». Ее быстрые шаги к его поддающемуся стазу телу — «Ненавижутебя Сучий Расчетливый Ублюдок».
Сдохни еще раз, — визжит она, загоняя, кажется, до самой внутренней корки черепа китайские палочки ему в глаза. Алый покрывается алым, драконы с древка переползают на руки и прочесывают когтистыми лапами путь вдоль взбухших фиолетовых трубочек.
Хэндмэйд трясет руками и сползает вниз, разрешая себе рыдать. Тонкие острые плечи трясутся, худые пальцы растирают тщательно и с невиданной аккуратностью нанесенную косметику по щекам, и головокружительно высокий потолок нестерпимо давит. Зеленое обращается во тьму и окутывает ее от накрученных прядей до щиколоток.
Зеленое умерло так же незаметно и предварительно, с четким осознание своего ухода и подготовками к этому.
это знаменательное событие давайте захлебнемся
медленными
аплодисментами
Как же я тебя ненавижу, — едва шевелит сухими губами, цепляясь за его руку и как-то расслабленно-приятно не ощущая на запястьях никаких движений.
Ближе к вечеру она поднимается, ведомая голодом, и плетется на кухню, подхватывая на круглый красивый поднос стакан с молоком и вчерашние развалившиеся от долгого пребывания в жидкости хлопья. Гадкая улыбка растягивает скулистые щеки, ноги закинуты на стол, а она прикуривает от зажигалки, выпивая за его здоровье.
Да прибудет царствие твое, — и идет в винный погреб.
Ногти у Хэндмэйд сломаны под корень и кровь от тщетных попыток взломать замки или разбить какие-то не разбиваемые стекла. Потом наступает отупение и спокойствие. Хэндмэйд пьет сигареты, ест сигареты и закусывает тоже ими, разбрасывая мебель и ломая шахматные доски.
У Скретча дома нет телефонов и коммуникационных гаджетов, только старая, но прекрасно работающая печатная машинка, которая летит в камин почти сразу же.
Огонь не перестает трещать от количества сжигаемых предметов, а тепло дурно влияет на тело, поэтому запах становится заметен куда раньше положенных двенадцати часов. Хэндмэйд он приятен. Хэндмэйд дуреет от осознания того, что все практически закончено. Двери в гостиную запираются.
Ей мерещится красная чешуя на руках.
В дальнем помещении в шкафу она находит невероятно огромных размеров зеленый плащ с разноцветным воротником и рукавами, который не подошел бы по размеру ни одному среднестатистическому человеку или вообще кому-либо. Хэндмэйд накидывает его на обнаженное тело и разгуливает в нем по замку, осматривая электропровода.
Ты проиграл, - Хэндмэйд рассматривает листки в руках и заливается сумасшедшим смехом, который отражается от пустых мертвых углов, -
Ты проиграл, Скретч, - она вырезает из документов нужную ей информацию и ищет гетерохромным взглядом ножи Нуара.
У плаща мягкая текстура. Хэндмэйд откидывает его и принимается выцарапывать тупым концом на бедрах "Дамара Мегидо", потому что
ты проиграл, скретч, ты разгромлен. ты разбит.
"Дамара Мегидо" - ей дышится легче и в нос перестает забиваться противный гнилостный запах. "Дамара Мегидо" - и она хихикает, размазывая кровь по коленям. Алую. Как же она обожает этот цвет, черт возьми.
Я. ПОБЕДИЛА! - она оборачивается на скрип входной двери и замирает на букве "И" в фамилии.
хорошая девочка
