Кукла на Рождество

      Перед Рождеством город всегда одевался наряднее, но с приходом электричества этот наряд стал ещё ярче, ещё торжественнее. Вывески и углы домов обрастали разноцветными фонариками, витрины расцветали собранными из гирлянд сияющими ёлками. С вечера до утра горели праздничные огни, а богатые магазины не закрывались до самого позднего времени, пока из часов не показывались переодетые в красное и зелёное фигурки и не начинали отбивать полночь. Город цвёл празднично украшенными улицами и радостными людьми, торопливо снующими между соревнующимися друг с другом красотой витринами.       В такое время город любил напустить снега и тумана, скрывая грязные подворотни и мрачные переулки белым крошевом или полупрозрачной пеленой. Из такого-то, затянутого мутным и засыпанного ледяным переулка и вынырнул на празднично освещённую улицу мальчишка в несуразных ботинках и пальто, которое было ему столь явно велико, что казалось краденым. Впрочем, полисмен, следящий на улице за порядком и подобными мальчишками, к чьим рукам вечно липли чужие бумажники и покупки, этого конкретного знал и можно даже сказать — любил. Один из немногих снующих без родителей по улицам детей, которые не только не пытались ничего стащить, но и помогали за пару центов, а то и просто за доброе слово носить тяжёлые пакеты не только богатым дамам, но и простым людям, не обременённым деньгами и высокомерностью. Звался мальчонка не то «Честность», не то «Правда» — в доме Бэрбоунов, где его приютили после смерти родителей, всегда давали уж слишком странные имена — и имел отличное для тринадцатилетнего подростка воспитание.        — Эй, малец, видел уже витрину Шварца? Вчера полночи обновляли.        — Добрый вечер, офицер Ризетти. Благодарю вас за совет. Счастливого вам Рождества!        — И тебе… И тебе… — пробормотал себе под нос полисмен, глядя вслед удаляющемуся в сторону двадцать третьей улицы мальчишке. Ему тоже хотелось уйти с поста, прилипнуть к витрине и с восторгом смотреть, как движется маленький паровоз по почти настоящей железной дороге.       Впрочем, Криденсу паровоз был неинтересен. Его раннее детство прошло у железнодорожной станции, и он ничуть не скучал по дымным поездам и грубым обходчикам и грузчикам, ни свет ни заря будившим весь квартал громкой руганью. Будучи отроком образованным и начитанным, Криденс имел другое увлечение — он любил одежду. Мужское и женское платье он знал досконально, хотя этому знанию не было никакого практического применения, поскольку приёмная мать не позволяла самостоятельно подбирать себе одежду, всегда обряжая и его, и Частити, и даже себя в самые непрезентабельные вещи, тусклые, серые, мрачные, а стоило Криденсу хоть и из них подобрать удачно сидящий комплект, как тот немедленно пропадал из его части шкафа, чтобы через некоторое время очутиться на каком-нибудь другом мальчике из соседнего квартала: Мэри Лу полагала себя очень находчивой, когда ей везло сбыть пожертвованные вещи за неплохую цену. Криденс не протестовал — Мэри Лу, которую следовало звать мамой, была скора на расправу, и за лишнее слово или резкий жест можно было неделю провести за столом стоя и спать только на животе. Можно было даже лишиться ужина, и хотя тот тоже был серым и непрезентабельным, другого Криденсу получить было негде.       На праздники Мэри Лу одевала их с Частити хуже всего и выставляла с самого утра на перекрёстке с колокольчиком и коробкой с прорезью для пожертвований. Криденс знал все Рождественские гимны, гимн страны, все праздничные песни и даже моряцкие куплеты, которые заучил, сам того не желая. Он знал больше песен и слов благодарности, чем когда-либо хотел. Одно время он даже мечтал удрать на корабль юнгой, лишь бы никогда больше их не петь и не видеть серую кашу, серую комнату и серую одежду, но оказалось, что юнгой можно удирать не раньше четырнадцати, а уже к одиннадцати годам Мэри Лу выбила из него все глупые идеи.       Сегодня они с Частити, как и всегда в канун Рождества, прервались на два часа, потому что оставаться на улице нужно было почти до утра, и у Криденса было время, чтобы пробежаться по Пятой авеню, поглазеть на витрины и заработать себе и сестре булочки, конфеты или несколько центов. Выпечка была предпочтительнее, потому что не могла пролезть в щель для пожертвований и от неё не болели потом зубы. Но у темнокожей леди, которой он помогал донести пакеты от дверей Шварца до автомобиля, было другое мнение о том, что лучше. Она вручила Криденсу сияющий четвертак и строго велела бросить его в воду, когда упадёт звезда, чтобы сбылось самое заветное желание.       Криденс донёс ещё три пакета до машин, получил два леденца и малюсенький пряник, а потом помог старой леди с тележкой добраться аж до самого Центрального парка. Пока они шли по улице, Криденс то и дело вспоминал новую куклу, выставленную у Шварца в витрине. Она была почти как настоящая девочка, и платье на ней было лучше всех, что были на куклах. Не было ни лишних кружев, ни странных фижм, ни сверкающих хрустящих юбок. Оно было строгим и современного покроя, украшенное только белой каймой нижней юбки, выглядывающей из-под подола. На ногах куклы были самые настоящие ботинки с пуговками, а на плечах — пальто из жемчужно-серого кашемира. Криденс представил такой наряд на Частити, но та была слишком высокой и слишком тощей для жемчужно-серого. Мэри Лу такое никогда не надела бы.        — Вот мы и пришли, — сказала старая леди, пробуждая Криденса от сна наяву.       На крыльцо вышли мужчины, назвавшие старую леди мамой, подхватили и её, и тележку на руки и занесли в дом. Криденс остался один на один с толстым сэндвичем и редкими снежинками, летящими с неба. Снова войдя в парк, он поднял голову: отсюда, из-под деревьев, звёзды были видны лучше, чем с ярко освещённой Пятой авеню. Ничто не заслоняло их сияния, они манили и будто говорили с Криденсом, обещая, что всё будет хорошо. Звёзды, снежинки и переплетённые ветви деревьев. Волшебство Рождества. Разве «магия», «колдовство» и «волшебство» — не означают одно и то же? Он знал, что если скажет об этом вслух, Мэри Лу будет недовольна. Криденсу и самому стало стыдно за такие мысли, и поэтому он вынул из-за пряжки четвертак и строго сказал ему, что никаких желаний загадывать не будет. Всё равно почти всё озеро было покрыто льдом, кроме одной полыньи, где плавали утки и самый настоящий лебедь. Всё ещё держа монету в руке, Криденс подошёл полюбоваться белой птицей, споткнулся и растянулся во весь рост. Четвертак вырвался из пальцев, подпрыгнул и исчез в тёмной воде. Криденс посмотрел вверх: в небе белел росчерк падающей звезды.       Полный сожалений о четвертаке, потраченном зря желании и скормленном в итоге птицам сэндвиче, Криденс сорвал голос рождественскими гимнами и, кажется, простудился. Но когда они с Частити вернулись домой, она была там — кукла из магазина. Она стала настоящей девочкой в поношенных ботинках с пуговками и строгом платьице. И пусть её светло-серое пальто было не из кашемира, а кудри не лежали пышными локонами, а были заплетены в жидкие косички, почему-то Криденсу стало очень светло и хорошо. Наверное, даже волшебно.