Твирь

      Степь полна пряных трав. Выйдешь, вдохнешь полной грудью... а запахи – всё приятные, ни одного слишком резкого. Много трав в Вилони, ярких, цветных. По весне – зеленых, изумрудных; выгорающих, золотеющих к июлю. И все они хороши по-своему, каждая чем-то от другой отличается. Степняки применяют их в знахарстве. А для Хикеракли все они одинаковые. Все, окромя одной.       Ее он приметил, едва приехал сюда с пленными. В первый-то раз, за год до того, степь уже вся в золото одетая была, а сейчас, после Революции, только-только трава проклевываться стала. Вся зеленая, и только эта была буро-золотой. Хикеракли стоял и смотрел. Как дурак, ей-леший! Стоял и смотрел на буро-золотые стебли, гнущиеся ветром.       Окликнули.       Пошел.       А трава-то, трава! Все больше ее становилось. И вот уже бурого золота сделалось больше, чем зелени. И даже у болот, где надлежало строиться Колошме, она росла.       Вскоре бурое золото стало глазу привычным, да и, сказать по правде, работа отнимала много сил, так что перестал Хикеракли глазеть на неведомую траву, и ночью, когда освобождался (а тогда уже были видны звезды), засыпал и спал беспробудно и без снов.       Колошма росла по дням. Кончилась весна. Кончился июнь. Начала выгорать степь, и нельзя уже было отличить бурого золота в золотом травяном море.       Неведомая трава забылась. Да и дело ли о таких глупостях помнить, когда занятия поважнее есть?       Колошму достроили к осени, а через неделю начались дожди. Вслед за дождями пришла чума. Хикеракли с нервной улыбкой потом вспоминал ее: хэр Ройш хотел избавиться от пленных; хэр Ройш даже не представлял, насколько правильный выбор сделал, отправив их в степь.       Погасить вспышку помогли степняки. Именно к ним с шутками-прибаутками, а затем и просьбами-мольбами бросился Хикеракли.       И они помогли. Как воплощение всех шельм разом, пришли, размалеванные охрой и рисунками красного камня, одетые в сухие листья, – пришли, неся с собой ту самую траву.       Хикеракли узнал ее по цвету. Бурое золото ясно поступило в его памяти.       Вылечить удалось не всех, а многие из шедших на поправку просили смерти – так нестерпимая была боль. И только Хикеракли, единственный, не считая шаманов, не подхватил чуму – то ли пихтская кровь спасла, то ли удача лешего...       Да только к лешему такую лешиную удачу: один ведь остался. Ни словом ни с кем не перемолвиться, ни делом заняться. А без дела сидеть – оно ведь для Хикеракли смерти подобно.       Хикеракли становится нервным.       А бурое золото – вот оно, прямо под носом лежит и дразнится. И шаманы ехидно улыбаются, исталкивая его в порошок. (Они-то и не улыбаются, всё то рисунки на коже, но чудится Хикеракли, будто улыбаются, насмехаются, да всё над ним).       – Думаешь-ш-ш? – противно шипит один из шаманов, когда Хикеракли не выдерживает и срывается. Шипит и не менее противно хихикает. – На-ка, – протягивает веточку бурого золота Хикеракли, – успокойся.       Хикеракли опешил. Не ожидал он такого. Но веточку взял. И разглядывал, вертя в пальцах. Неведомая трава оказалась сухой и ломкой. На вкус – горькой и сладкой одновременно. А еще после нее закружилась голова. Как после хорошей порции твирова бальзама, но сильнее. И Хикеракли не устоял на ногах – сел.       Прямо в траву.       Ошалело заморгал, заозирался. Только что ведь в Колошме был, а за окнами дождь хлестал. А сейчас – как?..       А небо на горизонте, где оно обычно белело, сейчас было синим-синим, как и в самой-самой вышине. И синева эта была такой яркой, такой насыщенной, что казалось – потяни руку – схватишь. Хикеракли потянул. Только вместо синевы ухватил полу шинели с синей нашивкой.       «Как», – хотелось сказать, но во рту пересохло.       Тимка тряхнул головой, и рыжие волосы отчего-то примялись, как трава ветром. А потом опали. И вот уже нет Тимки, а в руках у Хикеракли горсть буро-золотой травы, которую пальцы сжимают нещадно. А голова кружится и во рту сухо. Будто действительно непомерно много бальзама выпил.       И пытается Хикеракли встать (действительно упал ведь), но как-то нехорошо его шатает. Зато странные тревога и уже почти что истерика отступили. Краем рубахи Хикеракли отирает лицо. Шаман смеется – или говорит что? – шипение их разобрать все равно невозможно почти.

* * *

      До октября доживает только половина. Покрытые зажившими струпьями люди жгут погибших и развевают пепел по степи. Это в городе тела можно хоронить в земле, а здесь лучше придавать огню, чтобы не распространять заразу. Хикеракли смотрит на горы пепла, которые разлетаются в стороны.       Наступит новая весна и на местах, куда попал пепел, вырастут новые травы: зеленые, салатовые, изумрудные, беловатые. Вырастет и буро-золотая твирь.       Степняки зовут ее как-то иначе, но то название Хикеракли все равно переиначил по-своему.       Твирь.