[Во сне и наяву я Всё время представляю, Как я тебя целую, Как я тебя ласкаю, То этот нежный локоть, То белые колени. О, похоть, похоть, похоть! Сильней огня в геенне. Ты гибель моя! Ты гибель моя! И нету мне спасенья, Нету мне прощенья.]
Дазай вообще не понял, как так получилось и сколько в нем укоренялось это осознание. Просто показалось, что вот он еще нахлобучивает на рыжую голову шляпу и смеется, поддевая напарницу за ее рост. А вот она обмякает у него в руках. И он вдруг осознает, что Накахара, всю жизнь бывшая своим в доску парнем, пившая виски быстрее, чем он, отжимавшаяся на кулаках и бегавшая наравне со всеми, — девушка. К доказательствам причисляются аккуратная грудь — маленькая и упругая, именно она и легла в ладонь, когда он ее подхватывал, — и защекотавший нос цветочный запах духов. Чуя всегда пахла приятно. И грудь у нее была, несомненно, всегда. Но Дазая перещелкнуло только теперь, и он даже смог признать, что Накахара весьма… Привлекательная. Он бы ей двойной суицид предложил, но она же ему все волосы повыдерет за такое. Будь все как обычно — он бы сложил ее вещи и оставил тут спать. Не сахарная, не растает. Но теперь покоя не дает мысль, что она может заболеть, застудить что-нибудь — и не важно, планирует ли она делать что-то там со своей семейной жизнью; даже почки застудить — и то неприятно. А тут фантазия как нарочно подкидывает картинки остепенившейся Чуи, которая сидит дома с ребенком, и… Ладно, кому он врет. Чуя и с ребенком будет в мафии. И работать будет лучше — у нее есть дела поважнее каких-то там придурков из враждебного клана якудза, у нее ребенок голодный! Дазай почти улыбается, поднимая девушку на руки. Ладно, тоже вранье. Он вообще не может даже толком вообразить Накахару на банальном свидании. Мысль на этом месте глохнет, а потом срывается и летит стрелой дальше. — Чуя, ты же знаешь, что я тебя люблю? — томно и издалека начинает Дазай свои поползновения, когда она приходит в себя и потягивается, обхватывая руками шею. — На двойной суицид не соглашусь, — отрезает та, отворачиваясь в другую сторону. — А мне и не надо, — весело хмыкает Дазай. — Пойдем на свидание? Челюсть Накахары отвисает, она вспыхивает до самых ушей. Но потом резко отворачивается, бросая коротко и зло: — Еще чего. У меня вообще-то кавалер есть. У Дазая дергается глаз. — Что?..* * *
Ладно, Дазай всегда знал, что он дурак в некоторых вещах. Но с осознанием того, что Чуя — привлекательная молодая сексуальная женщина, все идет крахом окончательно, и его мыслительные способности сходят на нет. Осаму думает о том, что он идиот. Еще о том, что Накахара мягенькая и теплая. У нее ямочки на щеках и маленькие ладошки. А голос! А еще есть какой-то неизвестный ему субъект, и именно он сейчас обнимает кудрявое чудо, может быть, спит с ней в одной постели, и утром она красится и одевается в его присутствии. Дазай понимает, что он влюбленный идиот, в тот момент, когда начинает полыхать от злости, накручивая себя своими фантазиями. Рампо хихикает и говорит, что это просто ревность. Когда он скатывается до слежки — весьма косячной и откровенной, потому что у Дазая не работает мозг по причине его влюбленности — ему вся мафия делает предупреждение. Одно, большое и от всех. Начинается все с вежливого кашля Хиротсу, когда он идет за Накахарой по другой стороне улицы. Заканчивается Акутагавой, который Расемоном отрезает ему путь, которым он крался за Чуей, предположительно к ее дому. Дазай грозит ученику кулаком — научил на свою голову! Мафия против того, чтобы он лез к Накахаре. Мафия вообще всем составом крутит пальцем у виска, когда он изгаляется и ведет себя, как в шестнадцать не вел. Его поджидают провал за провалом, личность кавалера Чуи так и не установлена, сам Мори пьет с Дазаем в баре и, посмеиваясь, говорит, что тот — идиот феерический. Потому, что в их далекие девятнадцать Чуя была влюблена в него безумно, бегала за ним хвостиком, а он принимал это как должное и не замечал ничего, кроме своих «лучших друзей». — А теперь ты ей даром не сдался, она и с котом неплохо вечера коротает, — Огай стучит пальцем по кромке стакана, подпирает голову кулаком и пытается припомнить лихие времена, когда он вот так же сидел в барах и пил, но на ум идут все больше светские приемы, где напиться было нельзя, где еды в обрез, где душная удавка галстука и какофония духов заставят задыхаться даже человека с отбитым обонянием. Дазай вообще впервые слышит про то, что у Чуи есть кот. А потом слушает еще добрую сотню историй о наглой полосатой зверюге, которая за свою хозяйку порвет любого.***
Дазай подозревает, что у него в паспорте какая-то ошибка. Ему не может быть двадцать три — он слишком идиот для такого. Во-первых, он проморгал влюбленность самой прекрасной и невероятной девушки на свете. Во-вторых, теперь, когда влюбился он сам, она уже кем-то занята. Возможно, что даже помолвлена, — черт знает, носит ли она кольца под перчатками, да и мафия — не самое лучшее место, чтобы светить своим положением в личной жизни. Неразделенное чувство превращается в отчаяние, глухое и злобное. Дазай готов выйти на тропу войны за любимую женщину. Звучит неубедительно, учитывая, что слушает это все уставший от его бреда Рюноске, в очередной раз помешавший выследить место жительства Накахары. Но та однажды сама находит его, тушит сигарету о край урны — Дазай ставит галочку отучить ее курить, хотя чертовка Чуя делает это сексуально до ужаса, и фантазия тут же выдает варианты более подходящие, как занять себя и потратить их время — и будто мимоходом бросает: — Пошли на свидание. Сейчас. Дазай ощущает, как земля уходит из-под ног, и неловко растягивается на земле, ударившись носом о плитку. — Пошли, — моментально выдает он, стоит только оторвать от земли лицо. Осаму улыбается и вытирает кровь из разбитого носа, почти ощущая, как лаковая туфелька с каблуком становится ему на ребра и давит, пронзая шпилькой сердце.***
У Осаму нет никаких иллюзий насчет своего будущего — его убьют, стоит ему чуть ошибиться и сказать что-то не то. Поэтому он глотает слова, что Чуе нельзя курить, — тем более, что она по привычке уводит сигарету из его пачки, прикуривает от его тлеющей, затягивается и с наслаждением выдыхает. — Ты сам не свой, — делится она, пристально вглядываясь в его глаза. Тонкие пальцы сжимают обернутую бумагой отраву элегантно и расслабленно. А Осаму ощущает, что способен умереть прямо здесь и сейчас, минут десять показательно корчась перед кафе. — Есть такое, — Дазай улыбается и затягивается, приобретая задумчивый вид. — Просто понял вдруг, что я слепец и дурак. Кажется, я прозевал свое счастье, а теперь пытаюсь наверстать, но осознаю, что есть некая помеха, которую мне мешают отстранить. Как там дела с твоим парнем? У Чуи растерянный вид, сигарета вздрагивает в пальцах, роняя шапку пепла. — Разбежались, — она дергает плечом. — Иначе стала бы я предлагать тебе подобное, будь я все еще занята? Осаму становится лучше — действительно. Теперь можно не волноваться, что кто-то любуется этой девушкой по утрам и обнимает ночью. — Не могу сказать, что мне жаль, — признается он, быстро докуривая и выкидывая сигарету в урну. — Зато честно, — Накахара усмехается и следует его примеру, после чего они заходят в кафе, долго выбирая столик — у обоих развита паранойя, надо, чтобы хотя бы один из них сел так, чтобы контролировать взглядом помещение и никто не мог подобраться со спины. Дазай уже усвоил, что его внимание сейчас приковано к чему угодно, но только не к потенциальной угрозе — плохой для него знак, но можно наплевать, пока они вместе. — Как тебе мысль обменяться телефонами? — Осаму крутит салфетку перед собой, потом пододвигает к напарнице и протягивает ручку. — Давай, ты первая. Я же знаю, что ты его с собой не таскаешь, так просто созвонились бы и забили. Чуя неожиданно удивляет, вытаскивая гаджет. — Я предполагала, что он понадобится, — усмехается она, забивая пароль — 1906, что-то очень знакомое — и тут же отвлекая одним всего словом: — Диктуй. Дазай диктует и вытаскивает свое чудо техники — старомодно-кнопочное, его не жаль потерять, для номеров есть бумажные копии — и принимает звонок, тут же забивая номер в телефонную книгу. Накахара тем временем уже листает меню, покусывая нижнюю губу — Осаму аж забывает, чем был занят, — и накручивая прядь на палец, периодически дергая огненный локон, чтобы он недолго прыгал пружинкой. Он рассеянно слушает перечисление блюд официанту — что-то вроде чая, картофеля фри с мясом и соусом, десерта — и отстраненно бросает, что ему то же самое. Накахара вскидывает бровь — получается дивный излом, Осаму внутри захлебывается восторгом — но ничего не говорит, предпочитая отвлечься на складывание лебедей из салфеток. — Не хочешь помыть руки? — Дазай грезит понаблюдать снятие перчаток, но Чуя вспыхивает и мотает головой. — Я останусь в перчатках, — она поджимает губы, и это его тревожит. Осаму быстро пододвигает стул, ловит тонкое запястье, которое можно сломать одним движением. — Что с твоими руками? — тихо задает он вопрос, пристально вглядываясь в чужие глаза, не давая отстраниться. Ответ едва не доводит его до истеричного хохота: — Мой маникюр умер где-то в последнем мордобое, и я… Это ужасно выглядит, я не хочу светить обломками ногтей, — Чуя вся куксится, будто сейчас заплачет — как минимум, ходить с неровными ногтями неприятно, если не больно. Но Дазаю легче — он ждал ужасов, а тут… Прижав к губам маленькую кисть, он признается: — Я мог бы привести их в порядок прямо здесь, — и, поймав недоуменный взгляд, объясняет: — Куникида ужасный педант, он не согласен работать со мной, если с моими ногтями что-то не по его идеалам. Носить пилочку — меньшее зло, я не готов слушать его брюзжание несколько часов подряд. Накахара неожиданно заливисто хохочет, но расслабляется и стаскивает тонкую материю с кисти, пока Дазай по карманам ищет свое орудие труда. Осаму с трепетом оглаживает нежные пальцы, почти мурчит, ощущая нежные подушечки, чем немало смущает Чую; хмурится, нащупывая мозоли и грубую кожу, сбитые костяшки. — Тут есть над чем работать, — заявляет он. — Но первым делом все-таки ногти, они и правда сильно повреждены. Не будем тратить время, до принесения заказа я должен закончить. Дазай погружается в работу, испытывая мазохистское наслаждение уже от того, что он трогает любимые руки, делает их красивыми. Он видел стесняющуюся его реакции Чую, день прожит не зря! Но он совершенно не готов к тому, что она после этого робко обнимает его и выдыхает на ухо тихое: — Спасибо, Дазай. Сердце эспера делает кульбит, замирает и срывается в бешеном темпе, а он с трудом складывает одеревеневшие губы в чарующую улыбку. — Всегда пожалуйста, Чуя. Они едят, Чуя выглядит умиротворенной — смотреть бы на это и смотреть, редкое зрелище. Внезапно Накахара откладывает приборы, вытирает рот салфеткой — Дазай только теперь замечает прозрачный блеск, которым были накрашены пухлые губы. — Знаешь, через неделю у меня день рождения, — проговаривает она. Дазай замирает, не донеся вилку до рта. — Я буду рада, если ты придешь — мафия собирается праздновать в этот раз, я не смогла их отговорить. Сердце снова идет на взлет, Осаму тоже откладывает приборы, судорожно глотает горячий чай. — И… Я все еще очень плоха в маскировке, но… — Накахара запинается, потом сжимает ручки в кулачки. — Я буду рада, если ты поучишь меня краситься и ухаживать за собой. Дазай коротко смеется, чем заставляет её вспыхнуть и сжать зубы, но тут же успокаивает: — Разумеется, я не имею ничего против, но, видит бог, — никогда бы не подумал, что ты не умеешь краситься и ухаживать за собой! — накрыв чужую руку своей, поглаживая мелкие шрамики и следы всех драк, Осаму добавляет: — Ты невероятно красива, Чуя. Накахара заливается краской и с тихим звуком закрывает пылающее лицо руками. — Дазай — дурак, — различает Осаму приглушенное бормотание, и он вполне согласен с ее мнением — еще какой дурак. Жутко влюбленный и настойчивый, вот какой.***
Ладно-ладно, Дазай дурак, просто невероятный редкостный идиот, но... К такому его никто не готовил. Для начала, Чуя встретила его в халате. Дазай одобряет уложенные волосы и тут же цепким взглядом осматривает стол. Она правда купила все, что он сказал. Осаму облегченно выдыхает — сейчас придется вспоминать навыки, погребенные его более законной деятельностью, но накрасить одну девушку, чтобы она выглядела божественно и сверкала, как ограненный бриллиант в золотой оправе, он сможет. Это вообще не трудно — краситься. Дазай пару раз был вынужден ходить в корсете и густо белить лицо, когда надо было проникнуть в чисто женский коллектив и не выдать себя. Он все еще ненавидел Кое и ее уроки ношения туфель на каблуке. А еще укладку волос — какое счастье, что, не считая такой работы, ему это пригодилось только теперь, и то — случайно. Судя по воткнутой в рыжие кудри палочке — тут уже побывала сестрица, но прическа и правда вышла замечательной. Надо будет сказать ей отдельное спасибо, у Накахары наконец-то полностью открыто лицо, и своими взглядами из-под ресниц она способна убивать лучше любого снайпера… Дазай отодвигает тональник сразу — хорошая кожа, нечего размазывать по ней корку; немного румян, подвести глаза, продлить стрелочки, спасибо жидкой подводке за тонкую кисточку — выходит взгляд кошки. Рыжие ресницы становятся густо-черными, пушистыми и длинными — Дазай уверен, что они ласкают кожу щек, когда она жмурится. Карандаш для губ, помада — достаточно влажная, кто-то помог выбрать Чуе хороший цвет и марку, губы выглядят сочно и ярко. Алый мазок на пальце заставляет ухмыльнуться — чтобы поцеловать ее и не испачкаться, надо быть большим авантюристом. «Но» — любимая присказка Осаму. — Я почти уверен, что, как только мы закончим и ты сбежишь, сделать так мне никто не даст, — бормочет он и, усмехнувшись, целует Накахару — очень аккуратно, чтобы испачкаться самому, но не испачкать ее. Чуя пылает, и на сегодня это лучшее украшение для ее лица. Дазай облизывается и позволяет ей посмотреться в зеркало — ну прямо фарфоровая куколка, мечта, а не девушка. — Они сделали тебе маникюр? — Дазай водит пальцем по своим губам, скашивает взгляд, мрачнеет. — Опять перчатки, — тянет он, дергая тонкую ткань с легким раздражением. Ладно, в этот раз ему не придется обтачивать обломки — свеженький французский маникюр, но никто не позаботился о том, чтобы освежить кожу, убрать шероховатые места. Дазай играет бровями — кто бы мог подумать, что он такой спец в превращении рыжих ведьм в пылающие страстью цветы — и расчехляет лезвие, предварительно заставив отпарить ручки — переделывать маникюр времени нет, надо работать аккуратно. Чуя его просвещенностью удивлена — в плохом смысле. Скорее всего, чувствует себя смутно задетой, что не умеет сама делать такое, но Дазай может только снова начать успокаивать ее: — Это максимально быстрый и опасный способ, мало кто занимается подобным — не все умеют, а остальные просто боятся. И не думай так активно, отчего я знаю столько всяких штук, — лицо его приобретает особенно жуткий вид. — Кое — просто монстр, мужененавистница в ней оттянулась на полную, пока она учила всему этому. Чуя неуверенно улыбается, но тихонько бормочет: — Максимум, которому она обучила меня — ходить на каблуках красиво, а не так, будто я на ходулях. Дазай вполне мог представить себе такой урок — сестрица любила садиться на стул, держа осанку и сводя ноги, как положено настоящей леди, брала упаковку сахара и стоило только потерять бдительность — швырялась. Повезет, если жертва сидела одна. Дазаю никогда так не везло. Наверное, поглумиться над ним сбегалось полмафии. Он мажет ручки кремом и отбирает перчатки, откровенно любуется своей работой — хоть сейчас на прием к королеве, Накахара совершенна. А потом она неловко обувается и берется за пояс халата. Осаму ощущает, как застилает глаза вспышка нежности пополам со звериным желанием обладать. Еще он ощущает, что получил лишнюю мотивацию воевать за расположение этой женщины и если придется — биться насмерть. Вечер обещает быть тяжелее, чем он предполагал.***
На Чуе то самое платье, которое зовется маленьким-и-черным. Голые плечи, тонкая шея, высоко забранные волосы. Хрупкие нежные руки, которые сегодня не поленились поцеловать все — абсолютно каждый мужчина в этом зале; женщины тут были больше для мебели — чьи-то жены и сестры, поздравления от которых включались в хвалебные речи мафиози. Ножки, обутые в туфельки на серебряной шпильке, кажутся просто бесконечными. Дазай готов целовать их полностью, особенно увлеченно — стопы, лодыжки и колени. Надо отдать должное — он не подумал, что босоножки будут открытыми, но подумала Кое, и потому от пальцев до пяточек стопы рыжей совершенны. Чуя переходит от гостя к гостю, первый танец присваивает себе Мори, остальные не решаются досаждать — всем хорошо известно, что именинница танцует или с хорошими партнерами, или не танцует, а просто отдавливает ноги. Серебряные шпильки отпугивают даже самых знаменитых танцоров. А Дазай готов рискнуть. Он не зря сегодня впервые за несколько лет вернулся к своему черно-белому образу — костюм ему дьявольски идет, хоть сейчас главарем отряда назначай и по старой дороге — вниз, вниз, вниз, на дно кровавого моря. Он даже ощущает себя, как тогда — и перед его пустым взглядом расступаются люди, которые с ним даже не знакомы. Он тушит сигарету в подставленной официантом под руку пепельнице и позволяет пальто пасть жертвой очередного его драматического появления — оно падает с плеч с глухим шумом, но... Становится абсолютно тихо, к ним оборачиваются все присутствующие, и не нужно даже шепотков — его узнали и ждут дальнейших действий. Чую никакие шпильки не спасают от разницы в росте. Дазай протягивает к ней руку, молча задавая вопрос: примет ли она не только его дурацкую сторону? Примет ли кровавую часть, черную душу и жуткое прошлое? Разделит ли все это, как раньше делила пьянящую силу и жар битвы? Накахара колеблется и бесконечно долгими кажутся мгновения, когда она тянет к нему руку, вкладывает ладонь в его, вздрогнув от контакта голой кожи. Осаму прячет улыбку в ее ладони, и в поцелуе, которым он одаривает кисть, скрыто бушующее пламя его чувств; все, что он мог передать и даже больше, когда он коротко трется губами о костяшки пальцев, опаляет дыханием кожу. Чуя сама делает к нему шаг — стук каблуков — и словно под гипнозом кладет руку ему на плечо, позволяя ладони напарника — партнера — властно лечь на талию. Отвести взгляд невозможно. Кажется, они оба забыли, как дышать, моргать. Музыка вынуждает вздрогнуть, и Осаму ведет свою партнершу вперед — отстранено, технично. Бездушно. Он сдерживается. Сильно сдерживается — иначе разорвет от всего, что хочется выплеснуть. Очередной взлет скрипки — и он впивается пальцами в теплую кожу, будто нет тканевой преграды. Словно пал первый замок. Поворот — и Чуя смотрит на него с испугом, расширившимися глазами. Пала маска, он смотрит с захлестывающей его нежностью. Поворот — она вздрагивает в его руках, сбивается с ритма, но ноги, музыка — они уже в их власти. Дазай выражает всю свою любовь одним только взглядом и гладит ее ладонь в своей, касается чувствительных подушечек пальцев. Поворот — прижать к себе тесно, хотя она пыталась отшатнуться и сбежать, но сама не в силах отвести взгляда от темнеющих глаз, где полыхает обжигающая страсть. Дазай зарывается губами в волосы, жадно дышит, целует. Его почти стон, это звучащее с придыханием «Чуя» — лишь для нее, и только она его и слышит. Поворот — они снова на исходной точке, музыка смолкла, а они все стоят. Дазай отмирает первым. Сгибается в поклоне, снова коротко целует костяшки пальцев, мазнув губами по фалангам. Он украл всего один танец — а вместе с ним, кажется, украл ее сознание. Ему подают его пальто, набрасывают на плечи. Он оставил ее растерянной и одинокой, хотя она в толпе сомкнувшихся, как вода над головой, гостей. Больше ему тут делать нечего. Он не успевает уйти дальше балкона, даже сигарету не успевает прикурить, — а сзади уже прижимается она, сотрясаемая собственным дыханием, забывшая о нем на время, расплачивающаяся за это теперь. Мягкая, теплая, нежная, страстная. Многогранная, каждый день разная. Но у нее самые желанные губы на всем свете, самые заботливые руки, и поцелуи ее сводят с ума. И сажая ее на камень балкона, зарываясь рукой в заколотые волосы, Осаму хочет ее всю, такую вот разную, дикую и прекрасную. Свою. Чую. Улетает за колонну палочка из волос — Чуя прерывисто дышит и стонет, когда он клеймит поцелуями тонкую шейку, беззащитно-белую, без обычного чокера. Чулки были прекрасной идеей — до того, как Осаму добирается до их края, где-то высоко на бедре, где пылающий жар тела уже опаляет пальцы. Дазаю плевать, видит их кто-то или нет. «Его-его-его» — к черту сдержанность, стыд, рассудок! Осаму дергает молнию на спине, радуется тому, что балкончик этот чертовски непопулярен у народа — а может, им дали уединиться, черт их знает, этих хитрых бестий, что все разводили их по разным концам города прежде. Зарывшись лицом в мягкую грудь, он жадно и шумно дышит, ощущая не прежнюю напарницу, нет; голову кружит запах настоящей женщины, пылкой и отзывчивой. Нежные соски опорочены поцелуями и укусами, Чуя опьянена его ласками и совсем чуть-чуть шампанским. Раскинувшись на пальто и пиджаке, она тянет его волосы и податливо выгибается, когда он гладит ее, считает ребра и целует плоский живот, пока Осаму жадно оглядывает всю ее, покрасневшие соски, острые плечи и ключицы, тонкие руки и изгиб талии. Платье сбилось на пояс — ну и черт с ним; Дазай гладит бедро и играет с кружевом чулка, прежде чем скользит рукой выше. Гладко. Пальцы натыкаются на шелк, влажный и теплый, отделанный кружевом — он весь пропитан ее естественной смазкой, запахом возбуждения. Чуя стонет и стаскивает с него рубашку, угрожая порвать, если он не уступит ей ее, — Дазай не против, только жаль отвлекаться, но стоит ей прижаться к нему, не менее разгоряченному, — все меняется. От поцелуя сохнут губы и горло, помада на его губах, на лице, на шее. Места эти пылают, и дело не только в ярко-алой краске, которую она оставляет на нем. Дикое желание совершенно обоюдно, даже оно у них одно на двоих. Дазай с рыком срывает смятое платье, оставляя девушку в неглиже, и это самое прекрасное, что он видел в жизни. Накахара совершенна. Ненавистный шелк смят и повисает на одной ноге, а Чуя глухо стонет ему в плечо, ощущая уверенные ласкающие движения пальцев, кусает плечо и воет, когда возбуждение становится болезненным. Дазай играет с ней внутри, массирует клитор до прерывистого дыхания и дрожи, до пронзительной мольбы; одно из самых сильных желаний мужчины — скользнуть носом по бедру, щекотно лизнуть ямку и ткнуться лицом, но времени нет, все делается в спешке. Чуя на вкус соленая и гневно смущается, что он облизывает пальцы, прежде чем раскатать по возбужденной плоти резинку. — Иди ко мне, — она зовет его взглядом, голосом, телом, сводит с ума одним только его именем на устах. — Осаму. Он с шумом рыкает и делает первый толчок. Она выгибается в его руках, ножки в туфельках уверенно обхватывают его пояс. Влажно и горячо, мышцы дрожат и туго обхватывают его — она словно создана для страсти, эспер пробивается силой и срывает хриплые стоны. Острые ноготки царапают ему плечи и спину. Шлепки плоти о плоть — Дазай не особо контролирует силу и скорость, он весь в ощущении близости, единения, он задыхается и тонет в запахе ее духов и тела — сладкая резкость каких-то цветов, кажется, орхидей, кружит голову и липнет к небу. Чуя, его Чуя, его девочка, нетерпеливая, ненасытная — то, как она быстро привыкает двигаться вместе с ним, навстречу, приводит его в восторг. Он слышит ее, чувствует ее и ощущает наслаждение уже от того, как скоро она начала задыхаться от стонов, от близости, потеряла всякую сдержанность — никакого мнимого благородства, как и всегда, она полностью доверилась его рукам. Осаму ощущает внутреннюю дрожь и ловит момент, когда резкий укус груди заставляет боль превратиться в удовольствие, когда она кричит и стискивает его всем телом, распаленная и влажная от пота, но все равно жутко довольная, разве что не урчащая. Он сам кончает, глухо простонав ей в плечо, ощущая тонкие пальчики в волосах — Чуе нравится его шевелюра, тут нечего даже думать. Дазай целует ее за ушком и счастливо — безумно — посмеивается, сплетаясь тесно, не прекращая поглаживаний и поцелуев. Он бы часами этим занимался, ежась от холодка, — но, закутав ее в свой пиджак, он вдруг странным образом забывает, что хотел отучить курить. Они прикуривают вместе, сунув две сигареты в язычок пламени, не отрывая друг от друга влюбленных взглядов. Дазай радуется, что он такой не один, и прижимает ее теснее к себе. — Эй, Дазай, — голос у Чуи хриплый и низкий, довольный, мурчащий — он слышит еще десяток слов, которым можно его описать. — Мы совершенно не в парадном виде, а нам надо выбраться отсюда. Осаму улыбается — шало и широко, взводит курок невесть где скрываемого прежде пистолета. — У меня есть идея, которая понравится тебе, — Дазай предлагает не то убить гостей, не то погасить все светильники в зале. Ответом ему становится аналогичный звук со стороны Чуи, а потом его головы касается металл: — А у меня есть та, которая понравится тебе, — Осаму с готовностью прижимает дуло к виску партнерши. — Но делать это мы не будем. Никакого двойного суицида, — и она снова целует его, отбирая пистолет и швыряя прочь их оба. — Тут всего второй этаж, — подсказывает она. — Мы просто пропадем для всех гостей. И будет время продолжить. Дазай грозит ей пальцем и помогает одеться, чтобы никто даже случайно не увидел именинницу — с которой он сравняется цифрами возраста спустя месяц — в непрезентабельном виде после секса. Застегивая молнию, он вдруг вспоминает вопрос, который и теперь еще его терзает. — А кто такой твой таинственный кавалер, м? — коротким поцелуем коснувшись шеи, Дазай отстраняется и занимается собой, напряженно ожидая ответа. — О, ты еще с ним познакомишься, — Чуя пытается хоть как-то собрать волосы, но быстро бросает это дело. — Это мой кот. У него кличка Кавалер. Дазай хохочет до болей в животе и хлопает себя по лбу — надо же было купиться на откровенный развод на чувства, но… Его Чуя — маленькая и храбрая воительница. И если уж она решила, что сам он никогда не обратит на нее должного внимания, — значит, так оно и выглядело. Поделом ему за невнимательность. Обнявшись и придерживая каждый свою пару обуви, они шлепают по ночным тротуарам, и даже в апрельской прохладе им было непривычно, непозволительно жарко.[Вечная любовь верны мы были ей Но время — зло для памяти моей Чем больше дней, глубже рана в ней Все слова любви в измученных сердцах Слились в одно преданье без конца Как поцелуй и всё тянется давно Я уйти не мог, прощаясь навсегда И видит Бог, надеясь жду когда Увижу вновь, эту мою любовь И дам я клятву вновь.]