Imperfect

— Выпрями спину. Ты таишь ухмылку во взгляде, когда смотришь на это несуразное и чертовски привлекательное чудовище. Ты смотришь на него, не терпя возражений, смотришь строго и выжидательно. Смотришь, как он беспрекословно слушается тебя, весь подбирается, переставая сутулиться. Ты смотришь уже с открытым восхищением на изящный разлёт плеч, отмечаешь, что со временем этот мальчишка будет способен покорить не одно сердце. Изящество и хрупкость его фигуры рождает в тебе некий трепет, ты жадно поедаешь взглядом её очертания, одержимо впиваешься глазами в манящую линию шеи с той стороны, где был виден затылок. Ох, чёрт, ты бы никогда не признался себе так просто, что станешь таким фетишистом в свои без пяти сорок лет. Ты смотрел голодным зверем на своего мальчика, а он смотрел на тебя с таким доверием, что, Мерлин упаси тебя от этого ужаса, ты хотел его немедленно здесь и сейчас. Тебя откровенно вело от этой щенячьей преданности. — Хороший мальчик. Ты дуреешь от того, как он доверчиво прижимается щекой к твоей руке, когда ты тянешься поощрить его за послушание, за то, что он старается стать чем-то стоящим для тебя. Он ласково прижимается к твоей ладони, а ты почти задыхаешься, гладя просто до невозможности ровную и восхитительную линию скул подушечками пальцев, ведя большим пальцем по приоткрытым губам. Мягким, розовым и крайне манящим губам. И гори оно всё зелёным пламенем, потому что ты чёртов фетишист, и с этим надо как-то мириться. Ты касаешься своего мальчика так откровенно, так жадно впитываешь его эмоции, ловишь всем своим существом его суетливые и неясные вздохи — он так хорошо и правильно звал тебя по имени, что ты опять забывал, что тебе необходим кислород для нормального функционирования. Ты стоишь за его спиной, не видя лица, но осязая руками, ты касаешься неспешно, изучающе, касаешься снова губ. Мягких, полных, влажных, доступных. А потом неожиданно для себя хрипло охаешь: дерзкий мальчишка внезапно набрался смелости, коснувшись кончиком языка указательного пальца, прикоснулся к нему так нежно, так кротко, а потом так медленно и с чувством вобрал его в рот, что… Боже, у тебя просто не было слов, чтобы описать степень подобной немыслимой наглости. Он научился манипулировать тобой так стремительно, что ты невольно возгордился. Внутри. Снаружи ты только удовлетворённо усмехаешься, но за своевольность его ты тут же наказываешь — ты наслаждаешься его протяжным стоном, когда несильно, но весьма и весьма ощутимо сжимаешь зубами чувствительную кожу на выбритом затылке. Беззащитный затылок был бессердечно атакован твоими губами, твоими зубами, ты целовал и терзал кожу от макушки до конца выпирающих шейных позвонков. Ты, перемежая укусы и ласку, шептал что-то ласковое, пошлое, ты шептал прямо в симпатично краснеющее ухо что-то, что знали только вы, что-то интимное и глубокое, отчего под твоими пальцами на его шее учащался пульс. Ты прятал покровительственную улыбку в накрахмаленном вороте его рубашки, ты сжимал руки поперёк его живота и проникался к нему бесконечной и непонятной нежностью. Криденс Бэрбоун был особенным. Самым ярким, самым нелепым, самым странным, самым особенным существом в твоей жизни. Ты почти не помнишь, как получилось приютить мальчишку с огромным магическим потенциалом внутри себя, как так вышло, что теперь у тебя между третьим и четвёртым ребром слева журчит и шипит дымчатый обскур. Ты почти не помнишь, как остервенело срывал поцелуй за поцелуем, как срывал все глухие признания с припухающих непослушных губ, как извинялся сам за то, чего не смог бы сделать. За тебя это сделал другой - человек с белёсым взглядом и масляной улыбкой. Он практически забрал у тебя твоего мальчика. Этого нельзя простить. Ты держишь в своих руках нечто могущественное, но в то же время беззащитное, отчаянно тянущееся к теплу и ласке. Ты с удовольствием даришь ту самую ласку и тепло, даришь свою любовь, даришь своё внимание, свою страсть. Страсть дарить у тебя получалось лучше всего — всё это выливалось в бесконечную череду поцелуев и укусов, багровыми бутонами собственничества расцветающими на его белоснежной, почти фарфоровой коже. И существо в твоих руках было наивно, доверчиво, пугливо. В ваши первые разы ты был чуток, как скульптор, нежно и неторопливо вылепляющий из мягкой податливой глины нечто прекрасное, живое, дышащее. Ты вылеплял из мальчишки что-то необыкновенное, получая взамен очередной заряд восхищения, грозящийся окончательно уничтожить в тебе всё человечное. Долгими вечерами ты целовал созвездия родинок, проступающих правильным изъяном на неправильно-красивой коже, ты запоминал руками контуры тела, так беззащитно и так откровенно-доверчиво. Ты любовно целовал эти руки, такие холодные, тонкие, призрачно-бледные. Ты целовал едва-едва проглядывающиеся рубцы, целовал нежно каждый шрам, каждый тонкий и подрагивающий от нервного импульса палец. Ты смотрел, как твой мальчик стоит перед тобой на коленях, как тянется боязливо сам расстегнуть тяжёлую пряжку, как ты тяжело вздыхаешь, не скрывая поощрения — всё, что делал Криденс, ты принимал охотно, щедро награждая его лаской после. Ты гладил его чувствительный затылок, самый восхитительный затылок на свете, гладил и позволял ему откровенно наглеть, смотреть на тебя настолько дерзким взглядом, тёмным, греховно-манящим, что невольно перехватывало дыхание. Ты просто забивался в приступах добровольной асфиксии. Ты осознавал всецело, к чему прикасаешься, осознавал, что существо, доверившееся тебе так послушно, так покорно, так… так податливо. Тебя сводит с ума мысль о том, чтобы прижать его однажды к стене, вдавить, стиснуть, взять. Так сильно, так горячо, чтобы он срывал свой чудесный голос, полный сомнений, извинений и обиды. Пожалуй, после этого на коленях стоял бы ты, бесконечно прося прощения за всё, звал его, льнул к нему, звал бы его чудом, своим мальчиком, особенным мальчиком. — Прости меня. Ты шепчешь это по ночам, кутая его в пуховые одеяла, ты шепчешь это, прижимая его к себе, ты шепчешь это, пообещав охранять его, его сны и чувства. Твой мальчик похож на маленького уличного котёнка. Его тело было взрослым, почти сформировавшимся, но он сидел перед тобой, брошенный всеми, забитый, потерянный и напуганный. Ты греешь жадно жмущийся комочек у своего сердца, ютишь серый туман между позвоночными дисками, отчаянно даришь свою любовь, желаешь быть услышанным. И он тебя слушает. Он также и слушается, когда ты низко шепчешь ему, чтобы он раздевался. Чтобы смотрел, не смея отвести взгляда. — Смотри на меня, Криденс. За непослушание ты тянешь его за волосы, заставляя с глухим всхлипом откинуть голову назад. Смотри, смотри прямо на меня. И он смотрит, так беспомощно, так возбуждённо, что тебе бесконечное количество раз сносит крышу. Ты срываешь с его губ самые сладкие, самые греховные звуки, он молится неизвестному богу, а ты сцеловываешь хриплые молитвы, предназначенные богу, что не сможет отпустить его грехи, и мольбы о большем, предназначенные для тебя. И ты прислушиваешься к ним. Ты хочешь стать для него Богом. Вселенной. Ты хочешь показать ему весь мир, рассказать все тайны, прошептать их, как нечто сокровенное, личное, предназначенное лишь для него. У вас странная любовь. Ненормальная. Тёмная, хлёсткая, затапливающая пурпурной жидкостью лёгкие. Над вашими головами омела, в твоём сердце обскур. На ваших губах горят поцелуи, в твоём животе бушует ураган. Ваши руки переплетены, его пальцы дрожат, совсем по-мальчишески, и ты ласково унимаешь эту дрожь. В его тёмных чернильных глазах бесконечное доверие, в них плещется смесь чувств, он смотрит на тебя так откровенно, так тянется к тебе, будто бы больше не боясь обжечься о тебя, как бы глупая и наивная моль всё время обжигалась бы о пламя свечи. Он шепчет одними губами единственное греховное слово, от которого у тебя мутнеет рассудок, а ты забываешь себя, своё имя и свою жизнь каждый этот чёртов раз, диким зверем набрасываясь на мальчишку. «Папочка…» Ты не помнишь, с каких пор Криденс приучился так называть тебя, когда он был особенно одухотворён и взволнован. Он звал тебя так сладко, так непристойно, так развязно, что просто нельзя не прислушаться. Ты снова и снова просишь его повторить, ласкаешь в памяти каждый слог, так нежно произнесённый твоим мальчиком. Только он мог довести тебя до абсолютно невменяемого состояния. Только он мог заставить тебя рычать, заставить кусаться, причинять ту боль, от которой у него всё бы обязательно мучительно скручивалось внизу живота. Он признаётся в этом сам, стыдливо показывая свои самые заветные чувства, раскрывая душу и тело. Тело. Тело, которое ты знаешь наизусть. Потому что ты в самый сочельник целовал его острые коленки, лишённые грубой ткани брюк, ласкал под аккомпанемент самых томных вздохов и стонов подвздошные косточки, кусал тонкую кожу над пахом, ненормально умиляясь очаровательным смоляным завитушкам. Тогда ты понял, что в твоей жизни появилась хорошенькая цель заставить его отрастить волосы. Тёмные кудри ему пойдут больше, чем эта причёска безропотного алтарного мальчика. Ты осыпал горячими укусами худое и такое несовершенное тело, оставлял засосы, следы от пальцев, обжигал бледные ореолы сосков самыми огненными лилиями-укусами, царапал его ровные бёдра, жарко вылизывал внутреннюю сторону и кидал самые тёмные взгляды на своего мальчика, чьё лицо было искажено самым невинным и самым бесстыдным возбуждением. Всё в нём так несовершенно, так восхитительно. Ты не можешь насытиться этим телом, изучая его, ища его слабости, все самые чувствительные места. И так нагло пользуешься ими, наслаждаясь податливостью, очерчивая взглядом линию расправленных и напряжённых в порыве эмоций плеч, выделяющиеся ключицы, которые ты также помечаешь, не в силах удержать величайший соблазн. Ты осязаешь его снова и снова. Пожалуй, всё, что делал ты, с лихвой передавалось позже. Потому что никогда не видел своего мальчика, так страстно восседающего на твоих бёдрах. Ты сглатывал бесконечный поток слюны, когда этот чертёнок имел наглость оставлять свои следы, ты вздыхал слишком тяжело, когда он добирался до твоего уязвимого живота, щекотал, целовал с растущей уверенностью в своих способностях. И доводил до глубочайшего исступления, скрыв свою тёмную макушку между твоих ног. Именно в этот момент ты понимал, что создал своими же руками. В этот самый момент ты растерял своё тщедушно растрескавшееся, некогда железное самообладание. Твоя нежность стала сумасшедшей резкостью, грубостью, ты брал то, что принадлежало тебе. Ты подчинял то, что охотно соглашалось быть подчинённым. Твои поцелуи превратились в чувственные укусы. Твои нежные и неторопливые поглаживания превратились в пальцы, до тёмных следов сжимающие бёдра и талию. Твои глухие признания в любви превратились в нутряное рычание, сквозь которое отчётливо проскальзывала грязная и порочная похоть в произнесённых словах: — Папочка любит, когда ты его слушаешься. — Раздвинь ноги шире, Криденс. — Смотри на меня. — Ты можешь сказать это громче, мой мальчик. И только тогда ты понял, что, в общем-то, очень давно и цепко мечтал когда-нибудь вздёрнуть мальчишку на четвереньки и отодрать его так, чтобы ни он, ни ты не смогли встать позже на ноги. Отодрать его так, чтобы он просто сорвал свой чудный тихий голосок, отодрать его так, чтобы он умолял остановиться, едва удерживаясь на слабых и дрожащих ногах. Отодрать его так, чтобы потом с кошачьим удовлетворением смотреть на краснеющие от трения о покрывало и дощатый пол колени. Отодрать его так, чтобы позже он звал тебя и молил о продолжении. Криденс придёт, снова и снова будет приходить, голодный до тактильного контакта, он придёт, чтобы спрятаться в твоих объятьях, он придёт, чтобы ты настойчиво потянул его за волосы и спросил, прикусив кончик языка от зудящего ощущения ползущей по губам шкодливой ухмылки: — Моему мальчику что-то от меня нужно? Зверь, сидящий внутри, довольно рычит, когда ты опять овладеваешь взволнованным мальчишкой, зверь всегда просит добавки, зверь хочет поглотить его целиком. Вместе с его хрупкими птичьими косточками и свинцовым обскуром, обнявшим твою тазобедренную кость. Но зверь сидит смирно, лишь почувствовав, как мальчишка тянет на себя невидимый поводок, контролирует, усмиряет, получая самое ласковое и самое ручное существо на всём свете. Весьма иронично признавать, что зверь был лишь жалким олицетворением твоих сильнейших чувств к этому несовершенному чудовищу. Над головой чудовища омела, в руках его поводок, твоё сердце крепкими тисками теней сдавил обскур. И ты блядски облажался в этот раз (позапрошлый раз, прошлый раз, следующий раз, бесконечное число раз), поддавшись греху снова. Бог, в которого ты не веришь, и вовсе не простит тебе такую жесточайшую ошибку. Иногда ты всерьёз задумывался над тем, когда же этот дрянной мальчишка сумел перехватить над тобой контроль и остаться при этом незапятнанным. Ты мог только закрыть глаза на это и спихнуть всё на слабость перед беззащитными. А на самом деле ты проклятый фетишист и тебе без пяти сорок лет. Молодец, Персиваль Грейвс. Это неопровержимое достижение.