Я всегда любил тебя, Гэз

По руке Зима проходит дрожь, волнообразно накатывающая с каждой секундой, в голове отдается пульсация, бьет по вискам, как он хотел бы сейчас отправить все эти удары по лицу Диба за всю его ложь, просто чтобы выместить все накопившиеся за это время напряжение, связывающее узлом внутренности. Будто бы кому-то от этого станет легче. Взгляд полностью расфокусирован, как протест выполнять последнюю просьбу Диба, на которого сейчас неуверенным движением наведен пистолет, крепко зажатый изгибами пальцев. Он знает, что не сможет сделать это. Солнце из ничем не прикрытых, местами разбитых, как каждый из присутствующих в этой комнате, окон заброшенного дома, ставшего им на время неким подобием защиты, если при таких обстоятельствах хоть что-то может выступать в ее роли, бросается на Диба, стоящего на коленях перед ним. Он знает, что Зим не сможет сделать это. Но всё равно срывающимся голосом вновь просит его. — Прости. — пальцы разжимаются, удар пистолета об пол ломает купол вязкой тишины, накрывшей их, просочившейся в черепную коробку. — Боже, Диб, почему ты просто не мог воспользоваться этой сывороткой? Ты врал мне всё это время, чтобы я был спокоен. — У меня было лишь два образца. — неуместная в такой ситуации улыбка психической болезнью отражается на его лице. Говоря это, Диб смотрит на Гэз, которая все это время была молчаливым наблюдателем, на то, как она готова содрать с себя кожу в порыве каннибализма, если в ближайшее время по ее венам не растечется очередная доза, что по понятным причинам не случится. — Давай, скажи, как любишь меня и Зима, поэтому дал сыворотку нам, а сам не воспользовался, мудак. — откинув к стене голову, до удара, в надежде, что это переломит шейные позвонки, впиваясь ногтями в собственные волосы цвета умирающего заката, раздраженно начинает ядовито плеваться девушка. Она не в состояние сохранять самообладание при очередной наркотической ломке. На какой-то момент восстановившийся купол вновь возвращает свои права, лишь переживая легкие трещины, оставляемые скрежетом ногтей Гэз по полу. — Новый вид русской рулетки под названием «сможет ли Зим»? — встав с пола, Гэз излишне быстрыми для размеров помещения шагами подходит к иркену. Подняв пистолет, она протягивает его Зиму, вкладывает прямиком в его ладони, распуская губы в вызывающем изгибе, наблюдая за ним выжженными, как последствия ядерного взрыва, глазами. — Он не сможет. Такой же никчемный, как и ты. — Гэз изрекает очевидный факт, вырывая оружие из податливых пальцев, не оказывающих ни даже подобия на сопротивление. Теперь дуло направлено на Диба. Палец уже размещен на спусковом крючке, в голове Гэз вспыхивает секундомер, торопливо начинающий отсчет жизни ее брата. — Я просто хочу сказать, что всегда… Она не дает ему закончить последнюю мысль. Комната оглушается выстрелом, звук которого надавил на перепонки Зима. Точка невозврата достигнута. — …любил тебя. — они оба слышат его слова через какой-то вакуум, Зим — от выстрела, Гэз — от подступившей тошноты и невыносимо болезненных ударов сердца, пытающегося переломить ребра. Возможно в момент спуска крючка какие-то намеки на чувства внезапно дали о себе знать в сердце, ее еще не до конца атрофированном под действием наркотиков и растущей язвы безразличия, границы которого переплетались с необоснованной, как животный инстинкт, ненавистью, а возможно просто в состоянии ломки меткость притупляется, но вместо головы пуля, которая, как планировалось, принесла бы быструю смерть, попала в живот, вероятно задев крупную вену, принеся мгновенно разлитые лужи крови и невыносимую агонию. — Спасибо. — благодарность выходит вместе с кровью, скопившийся во рту, которой Диб позволяет марать губы. Уже всё равно. Бросив на пол пистолет, Гэз мгновенно разворачивается, просто чтобы не видеть того, что только что, не ломаясь ни доли секунды, совершила легко и непринужденно, избежав нежеланной встречи с червем сомнения, и направляется к двери, которая сейчас кажется чертовки отличным вариантом, чтобы убежать, оставив за ней вырезанный из мозга фрагмент этих воспоминаний, которые со временем так или иначе притупятся. Но сейчас ещё не время, и осознание призывает разодрать себе глотку. Она не может позволить себе сорваться и показать сейчас, какие чувства разъедают ее, оставляя бордовый осадок ядовитой пыли на легких, вызывая интоксикацию. С хлопком двери она позволяет себе немного большего, но слезы, хаотично обжигающие кожу, приносят лишь какую-то пародию на облегчение. С хлопком двери Зим осознает происходящее, хотя пока и не хочет принимать, и стадия отрицания слишком растягивается для некого существующего в его понимании стандарта. Он еще несколько часов, которые он одновременно хотел вырезать, как злокачественную опухоль, и растянуть на орбиты, пробудет с Дибом, перебирая окровавленными руками его волосы, оставляя багровые пятна заката на лице, в неосознанных и до отвращения бесполезных попытках остановить кровь. — Обещай мне позаботиться о Гэз. — даже после того, что она сделала, он чувствует эту любовь, более совершенно неуместную, граничащую с саморазрушением и безумием, хотя эти границы были еще давно смыты регулярными приливами боли, приносимой их отношениями. — Конечно. — Зим с трудом выдавливает согласие, а отравленное воображение уже рисует сцены, в которых шейные позвонки Гэз раздрабливаются в его руках, как тисках, в порошок цвета слоновой кости. Он не сразу замечает, как грудная клетка Диба перестает, трепыхаясь, двигаться. Мгновенное появившиеся чувство вины из крошечной точки в мозгу, в которую он при первой возможности вогнал бы ржавый гвоздь, чтобы предотвратить распространение инфекции, расплывается по всему телу по сплетениям сосудов. «Я должен был помешать ей». Эти запоздалые действия уже ничего не сделают для Диба, и не факт, что что-то принесут самому Зиму кроме удовлетворения чувства собственного небездействия.