Маленькая королева

Анка заплетает косы. Волосы у нее густые и жесткие, тяжелой волной лежат на худеньких плечах – ноша не по размеру, но держит спину ровно, вплетает белые ленты – маленькая королева. В Хоссберге голодно. Анка залезает в чужие дворы, подворовывает у свиней, завидует им: кормят! А сама мечтает о дальних странах, где всего в достатке, где люди улыбаются, потому что Мор кончился, можно без страха спать в своих постелях и радоваться новому дню. Ей девять лет, она надевает заношенное платье, тщательно оглаживает, оправляет и выходит из дома – нужно помочь матери. *** Мать собирает их за столом. Они сидят втроем, рядом с ними призраки отца, братьев, крошки-сестры. Старшая сестра, живая, мнет в дрожащих руках платок. Анка смотрит на эти руки – в трещинах, въевшейся грязи, красные и загрубевшие – и почти плачет. Ее руки такие же. Они продают дом. Продают кур и козу, два золотых кольца и серебряные серьги. Уезжают. Анка спрашивает: «Куда?». Мама не знает, говорит – хорошо бы в Тевинтер, а если нет, то в Орлей. Лишь бы отсюда подальше. Если Мор где-то и кончился, то точно не в Андерфелсе. Анке девятнадцать лет, но ей не о чем скорбеть, не по чему тосковать. Она улыбается. *** Еще до рассвета сестра будит ее. Извозчик ждет их на выезде из города, в его кармане позвякивают монеты за трех попутчиков и скарб. Лошадь нетерпеливо отфыркивается. Анка вплетает белые ленты и тщательно оправляет платье. Она готова. На пороге они оборачиваются – все вместе – в последний раз. «Прощай, папа, – думает Анка, – прощайте, Конни и Клаус. Прощай, крошка Ба». *** Извозчик добродушно усмехается: этой дорогой – самый безопасный путь, сколько ездит туда-сюда, за восемь лет ни разу в передрягу не угодил. Даже зверье, и то не лезет. Когда он, захлебываясь кровью, падает с облучка, хватаясь из последних сил руками за стрелу, выходящую из горла, Анка думает, что всему приходит конец. А потом начинает кричать. Твари выпрыгивают из-за деревьев, бегут, клокочут. Сестра, белая как мел, дрожит всем телом, в нос бьет запах страха и мочи. Лошадь испуганно ржет, взбрыкивает. «Создатель, помоги нам!» – кричит мать, но Анка знает: не поможет. Она хватается за нож, он тут – рядом, сжимает до боли, и ей так отчаянно страшно, как не было никогда в жизни. «Почему они не стреляют? Создатель милосердный, почему они больше не стреляют?!» «Лошадь, мама, лошадь», – шепчет сестра. Твари уже близко, Анка рыдает, бросает нож, он бьет рукоятью в грудь ближайшее порождение и отскакивает. Мерзкая лапа сходится на голой лодыжке, Анка вопит, бешено рвется, сучит ногами, чувствует, как руки сестры обхватывают ее, тянут на себя. Когтистая лапа царапает кожу, но отпускает. Лошадиное ржание сводит с ума, надрывный крик: «Пошла, пошла!». Мама. Повозка дрожит, кренится, перепуганная лошадь тянет вперед, мать погоняет. Анка почти ничего не видит из-за слез, но черные пятна не исчезают. Порождения тьмы преследуют их. «Создатель, мамочка… спаси… создатель… почему… почему мы…» – бессвязно лопочет сестра, все еще прижимая к себе Анку. Твари нагоняют, повозка скачет на ухабах, с нее сыплются вещи, скатываются тюки – их маленькое богатство, заботливо сложенное мамой в вышитые одеяла. Вторая стрела попадает в лошадиный круп. Лошадь вскидывается, заходится от боли, но – спасибо, спасибо, спасибо! – не падает. Повозка подскакивает, на секунду Анка всем телом отрывается от опоры, почти летит вперед, в объятия порождений тьмы, но из последних сил удерживается. Сестра лежит на животе, вцепившись в облучок. Ее серое платье задралось, исцарапанные лодыжки выглядят беззащитно. Это последнее, о чем думает Анка, прежде чем ее хватают. «Нет, нет, нет!» Она бьется головой о край повозки, падает, сдирает щеку, набивает рот пылью. «Мама, Анка, не-е-е-ет!» Такой далекий крик, такой затихающий. «Анка!» Эта лошадь ни за что не остановится. Погоня прекращается. Постепенно тележка превращается в точку. Гадкие лапы хватают ее, мнут, поднимают, тащат. Анка хрипит, обламывает ногти, вырывается, но тщетно. Твари поднимают ее, несут, словно свою королеву. Анка задыхается от вони, отчаяния и боли. Почему они не убивают ее? Что им надо? Создатель, что им надо? Сознание милосердно покидает ее. Когда она приходит в себя, вокруг темно. Анка думает, что ослепла и опять начинает плакать, прижимая ладони к глазам. Пересохшие губы трескаются и рвутся, в горле саднит. Ее рвет сначала остатками еды, а чуть позже – желчью. Она чувствует холодный пол, ощупывает все вокруг себя. Темница? Пещера? Глубинные тропы? Все тело болит, Анка слишком слаба и разбита, чтобы пытаться встать. Как пес с перебитыми лапами ползет вперед, пока не утыкается в стену. Скулит и ползет в другую сторону. Проходит время, и она понимает, что не ослепла. Глаза привыкают к темноте, и Анка видит очертания ладоней. Задирает платье, видит острые колени. Трогает их, шипит от боли – кожа содрана. Найти выход не удается. Забившись в угол, Анка сжимается в комочек и замирает. Твари приходят вновь. Анка хрипит, отползает, но ее хватают за ногу и подтаскивают поближе. Когтистые лапы гладят ее, с силой водят по телу, задирают, разрывают платье. Ей противно, стыдно и страшно. Хочется умереть. Она протягивает руку, чтобы выхватить кинжал на поясе одного из порождений, но ее перехватывают. Переворачивают на живот, продолжают трогать. Холодные пальцы, скользкие, мягкие – будто протухшее мясо. Анка заходится плачем, слюна капает на пол. «Пожалуйста, пожалуйста…» Они не понимают ее. Мерзкие, отвратительные твари. Анка ненавидит их, ненавидит Мор, проклятый Андерфелс и весь Тедас, отвернувшийся от них. Ей хочется, чтобы на ее месте были напыщенные тевинтерцы или орлесианцы, все те, кто не захотел помочь им. Кто отмахнулся. Но здесь только она и порождения тьмы. Их пальцы проникают в нее, когти рвут нежную кожу, запах крови, густой и терпкий, забивает ноздри. Они уходят неожиданно, оставляя ее на полу среди крови и лоскутов изорванного платья. *** Когда она открывает глаза вновь, в голове пусто. Она перестает ощущать себя – это просто безвольное тело здесь, не она. Она – это гораздо больше. Спустя время против ее воли приходят мысли: вот они бегут с сестрой по улицам Хоссберга, у них в руке по яблоку, хохочут, держатся за руки. Анке семь лет, сестре – пятнадцать. Или вот: сидят вечером за столом. Только что доели жидкую похлебку. Мама, улыбаясь, рассказывает об отце. Сестра помнит его, а вот Анка – нет. Слишком маленькой была. Рассказывает о Барбел. Барбел умерла через несколько месяцев после рождения, еще до Анки, но та хорошо представляет ее себе: маленькое розовое существо, завернутое в одеяльце. Сестричка. Крошка Ба. Конни с ними больше нет. Заразился скверной год назад. Клаус, его близнец, до сих пор частенько оборачивается за спину, будто там кто-то есть. Будто он не один. Через два месяца его зарежут в подворотне за медяки. Трудное время, но другого Анка не знает. Раньше, говорит мама, было лучше. До Мора. Андерфелс всегда под угрозой нападения, но без дракона живется проще и радостней. И семилетняя Анка, забравшись под одеяло, засыпая, мечтает: вот если бы Мора никогда-никогда-никогда не было… Но Мор есть. Затекшее тело ломит, девятнадцатилетняя Анка неловко тянется, разминая мышцы. Опять плачет. Пытается думать, что, вот, зато мать и сестра спаслись, но радости мало. Лучше бы она погибла, чем такой ценой… Порождения тьмы поднимают ее, встряхивают, подтаскивают к стенке. Усаживают. Снова трогают, оглаживают, лезут пальцами в рот, раскрывают шире. Анка в исступлении кусается, желая отгрызть пальцы, ее бьют наотмашь. Уже почти не больно. Неожиданно зловонное дыхание становится ближе. Одно из порождений наклоняется к ней, его выпуклые рыбьи глаза почти не блестят – безжизненные, будто сваренные. Мертвые. Анку тошнит, но, кажется, не осталось даже желчи. Тонкие губы накрывают ее рот. Она в ужасе вопит, пытается вырваться, но ее крик затыкает неоднородная жижа, хлынувшая в горло. Рвота порождения тьмы наполняет ее рот, течет по подбородку, Анка бьет кулаками тварь в грудь, но тщетно. Отвратительные комки попадают не в то горло, забиваются в ноздри. Анка сглатывает. Они вновь оставляют ее, перепачканную смердящей рвотой с кусками чего-то непереваренного. Анка больше не плачет – чувствует себя настолько грязной и оскверненной, что никакими слезами не отмыть. *** Голода и жажды больше нет. Анка прижимает руки к животу – ей больно, режет, выворачивает. Яд разрушает ее, может быть, долгожданное освобождение уже скоро. «Папочка, я иду». Твари не оставляют ее одну надолго. Если не кормят рвотой, то играют: щипают, дергают за волосы, проникают пальцами, облизывают. Она видит белеющую ленту на плече одного из порождений. Того самого, который… кормит. Резь отступает, когда очередная порция рвоты наполняет ее рот. «Словно лекарство». Кажется, папочка еще подождет. Она больше не чувствует страха. Лежит, раздутая, и пялится в темноту. Ощупывает ноги – нет больше острых коленей, есть две распухшие конечности – мягкие, как подпорченная колбаса. Ну и пусть. Темнота обрастает красками – Анка видит многое, но ей слишком тяжело двигаться. Она сыта, понимает. Впервые за всю жизнь – сыта. Приятно. Но голод приходит скоро. Анка грызет костяшки, ждет, когда ее покормят снова, и ожидания оправдываются. Порождения тьмы приходят, но не одни. С ними человек, мужчина. Израненный и испуганный. «Создатель милосердный, девочка…» — шепчет он, а Анка втягивает носом воздух. Запах, исходящий от мужчины, прекрасен. Порождения тьмы толкают его к ней. Он падает, и Анка тянется всем телом. Лакает его кровь, почти целует. Вгрызается в щеку, вырывая целый кусок мяса. Жует, и ей сладко. Урчит, облизывается, поднимает голову. Смотрит на порождений. Улыбается: «Спасибо». И ей кажется, что те улыбаются ей в ответ. Их прикосновения – изысканная ласка. Анке нравится, когда ее гладят, она чувствует себя любимой и желанной. Она уже очень большая, осматривает себя с ленивым интересом: надо же, на что способно ее тело. Ее кормят, ласкают, а она все растет. Уже не помнит своего имени, но ей оно и не надо: она слышит родной клокот возлюбленных порождений, слышит чудесную Песню, баюкающую ее. Она такая большая, ее тело огромно – совсем скоро из нее полезут дети, она будет подталкивать их щупальцами, направлять. Ее дети. Большая семья. Сытость, любовь, Песня. Она счастлива. *** Анка открывает глаза. Голова гудит, она не понимает, что происходит. Мир шатается, кружится. С трудом фокусируется и видит Его. Красивое создание. Величественное. «Кто ты?» «Архитектор». В голове Анки тысячи вопросов: почему Архитектор? Где она? Что происходит? Где мама? Она жмурит глаза, пытается вспомнить. Что-то бьется на задворках памяти. Она очень долго спала. Ей снились дивные сны, она слышала чудесную Песнь. Но теперь не может ничего вспомнить. Мама, мама… Стоп. Хоссберг. Повозка. Нападение! Анка вскрикивает, прижимает руки ко рту, но тут же отдергивает. Смотрит в ужасе. Внезапно приходит осознание: она слишком большая. Осматривает комнату, себя. Розовая масса, отростки-щупальца, где ее чудесные ноги, о Создатель?! «Кто я?!» «Матка гарлоков. Я пробудил тебя от Зова. Теперь ты свободна». Матка? Мать? Она… рождает кого-то? Что с ней сделали? Зов? Песня? «Я не могу этого вынести!» Анка кричит. Кричит, рвет на себе волосы. Хочет проснуться. Или заснуть. Хочет выпасть из этого кошмара. «Зачем, зачем, зачем ты это сделал? Зачем ты сделал это со мной? За что?» — вопит, и голос ее разносится по пещере. «Я ничего не делал с тобой, только пробудил». Он сотворил ее такой. У всего есть творец. У тонконогой Анки был отец. У раздутого чудовища был отец. У несчастного монстра тоже есть Отец. «Я научу тебя всему, что знаю. Отныне мои братья, выходящие из твоего тела, будут разумны и свободны». Заткнись, заткнись, заткнись! Заставьте его замолчать, кто-нибудь! Все рушится. Хочется умереть. Хочется Песню. У тонконогой Анки не было детей. Она не вышла замуж, не переехала в свой дом. Раздутая Анка может дать фору самой многодетной семье Хоссберга. Мать, проклятая Мать. Она рыдает, кричит и вновь теряет себя.