Dementia

Но что-то неладно, не так, не то, и рушится что-то в груди. Мне хочется в клетку, зашторить окно, и есть с самой теплой руки. © Джио Россо

Запах настигает ее за пару кварталов от дома. Лора вздрагивает: нервно трепещут ноздри, втягивая стылый осенний воздух, в глазах темнеет, а в висках бьется горячее, отчаянное желание ошибиться, но нет – ненавистный запах давно въелся в кожу, вплавился в кость, впился в самую подкорку, от него не избавиться, не вытравить, потому что он уже давно стал частью ее самой. Она сама стала частью того, что так сильно ненавидела – отражением в кривом зеркале, обратной стороной монеты, и ее затертые грани все еще слишком узнаваемы, так что ей не удаётся обмануть себя, что бы ни говорили окружающие. Она та, кто она есть. Она та, кем ее создали. Она та, чем ее сделали – убийца, оружие, монстр на поводке. За все время ее так называемой свободы меняются только переменные: вместо невинных людей ее жертвами становятся негодяи, вместо четких приказов у нее теперь смутные нормы морали, а вместо тяжелой руки на загривке – молчаливое одобрение мертвеца, втиснувшего ее в собственный стальной ошейник шипами внутрь и научившего не скулить, когда они впиваются особенно глубоко. Позже Лора спросит себя, почему осталась, почему не покинула старенький жилой район, не ушла из города, не бежала из страны – под покровом ночи, босыми пятками по широким автомагистралям, голыми нервами по телефонным проводам, светлой кожей в холодный снег гостеприимных канадских лесов. Позже она найдет тысячу объяснений – от застарелых страхов до самоубийственного любопытства, толкающего людей к краю обрыва, назовет это зовом бездны, раскинувшейся перед ней во всем своем ужасающем великолепии, оборвет путаные мысли решительным «так было надо». Сейчас же она только вскидывается, ловит путеводную нить запаха, в котором сплелись воедино дорожная пыль, дешевый кофе из автомата, дорогая оружейная смазка, порох и тонкая нота злого веселья пополам с шалым безумием и отчаянной жаждой крови. От этого запаха в глазах темнеет, а в груди саднит, словно забытый небрежным хирургом осколок гранаты вдруг решает исполнить свое предназначение, упрямо продвигаясь к сердцу. Асфальт сам ложится под ноги, жжет пятки через толстые подошвы ботинок, и Лора мчится вперед, не разбирая дороги, как гончая, взявшая след, вот только на этот раз она не уверена, кто из них двоих будет добычей. Незваный гость пришел в ее дом, и он не уйдет так просто. Глухой щелчок замка за спиной больше похож на лязг стальной дверцы ловушки, от него волосы на загривке становятся дыбом, а в горле клокочет низкое, на самой грани слышимости, рычание да чешутся костяшки пальцев от горячего желания освободить когти. - Ну здравствуй, лапушка. Скучала? Хрипловатый насмешливый голос как поцелуй свинца – и навылет: спи крепко, Лора, и не смей просыпаться, твой кошмар уже здесь, сидит на небрежно сколоченном табурете, словно имеет право быть здесь, ухмыляется довольно, приветственно помахивает вороненым дулом пистолета и не собирается растворяться в подступающих сумерках. У кошмара смуглая кожа, насквозь пропитанная запахом раскаленной стали и песка, стянутые на затылке черные волосы и зеленые, как беда горючая, глаза, на дне которых плещется полынная горечь и неясная мутная взвесь, как толстый слой ила. Под глазами залегли тени, скулы заострились, а в жестком изгибе рта прячется тяжелая, муторная усталость. Ее кошмар больше не похож на сытого хищника с ленивой кошачьей грацией и повадками закоренелого садиста. Куда больше он похож на того же хищника, только измотанного долгой гонкой, изрядно отощавшего, немо щерящегося в ответ на каждое неосторожное движение, на животное, загнанное в угол – и оттого еще более опасное. - Кимура, - Лора не кивает и не приветствует, она просто констатирует факт, но этого довольно, чтобы вызвать довольный прищур. – Какого черта тебе здесь надо? - Нет? А я вот скучала, – Кимура не собирается отвечать, ей явно хочется поиграть. Лоре не страшно, но драться в доме своего отца она не хочет. Слишком мало у нее осталось от него, и совсем не хочется разносить в щепки старый продавленный в нескольких местах диванчик с парой криво зашитых крупными неровными стежками прорех в обивке или резать на лоскуты кусачий клетчатый плед в подозрительных пятнах, не желающих отстирываться, насквозь пропитанный запахом табака дешевых сигар. Это не просто дом, это – ее собственное уютное логово, ее убежище от чужаков, где она может избавиться от того образа, который навязывают ей самой сквозь призму генетической принадлежности, ее собственная крохотная вселенная, в которую нет хода непрошеным гостям. Так, по крайней мере, было до этого дня. - Просто убирайся, Кимура. Я больше не твоя жертва. - Брось, Икс, – ты всегда будешь моей жертвой, ведь это ты у нас всегда готова чем-то пожертвовать ради всеобщего блага, - Кимура усмехается – снисходительно и до отвращения понимающе. Хуже всего то, что ей нечего ответить, нечего возразить на это заявление, а лгать она так и не научилась, и от этого Лоре становится не по себе. – Впрочем, это сейчас неважно. Видишь ли, лапушка, какая штука со мной приключилась: у меня кто-то порылся в мозгу, и ему это очень не понравилось. Беда в том, что я не помню, кто это сделал. Я вообще слишком многое стала забывать в последнее время, а это плохо для бизнеса, что меня очень огорчает. Зато я почему-то полностью уверена, что ты знаешь, кто это может быть, так что я готова предложить тебе очень выгодную сделку: ты поможешь мне найти эту суку – и больше никогда меня не увидишь. Как тебе такое предложение, м? Лора настороженно следит за Кимурой и не торопится отвечать: в ее устах эти слова могут значить что угодно, от «я всегда буду за твоей спиной» и до «я найду способ зашвырнуть тебя в черную дыру на другом конце галактики». С нее вполне станется учесть не дух, но букву этого договора, как пресловутому Исполнителю Желаний. - А почему ты решила, что я пойду на сделку? – медленно произносит Лора, глядя ей прямо в глаза. Тусклая зелень поблескивает, как бутылочное стекло, поймавшее блик лунного света во тьме. – Я ведь могу просто подождать, пока ты забудешь меня. Кимура смотрит на нее со скепсисом, плохо скрываемым весельем и даже некоторой долей одобрения. Ей, очевидно, это тоже приходило в голову, вот только изложить все свои аргументы она не успевает: как-то резко не бледнеет даже, а сереет, словно кто-то разом стер с ее лица все краски, хватает непослушный воздух болезненно искривленными посиневшими губами, а в глазах причудливой смесью застывает немая паника и горячая, неистовая злость пополам с чудовищным упрямством. Все происходит настолько неожиданно, что Лора даже не задумывается над собственными действиями. Она не знает, что положено делать, когда на твоих глазах умирает злейший враг, и потому делает то, что может: ловит, придерживает, чувствуя, как надсадно хрипит в легких попавший в ловушку воздух, как в ее плечо впиваются непослушные пальцы, сжимая до боли, до хруста не выдержавших железной хватки костей, как спазм сводит в пароксизме удушья неуязвимое тело, и оно бьётся в судорогах, как царапает горло хриплый, отрывистый кашель, когда приступ сходит на нет. - Что это было? – Лора не хочет спрашивать, не хочет слышать ответ, но и оставить все, как есть, тоже не может. Не этому ее учили, не это в ней воспитывали, переламывая раз за разом въевшиеся в самое суть рефлексы, не этого от нее ждали, принимая в команду, не в это верили, раз за разом доказывая, что эта вера не пустышка. Кимура невесело усмехается, откидываясь на спину и упираясь и лопатками в стену. Дробный стук ее сердца отзывается у Лоры в висках надсадной, ноющей болью, от него хочется заткнуть уши и забиться в самый дальний угол, только бы не слышать, только бы не знать, только бы не помнить, как с шорохом осыпаются стальные пластины сплошной брони с ее подкроватного монстра, как заново разворачиваются его легкие, как трещит по всем швам устоявшийся образ стальной суки без изъяна и слабого места. По телу прокатывается волна жара, сменяющегося мгновенным ознобом до онемения, привычный предвестник ускорившейся регенерации, но Лора может думать только о том, что ей не нужно это знание, оно растекается по венам отравой, и тень ее прячется в чужих глазах, злых и упрямых. - Ателектаз легкого… левого, судя по ощущениям, - полынную горечь можно пить большими глотками прямо с насмешливо искривленных губ, от нее слова чуть поскрипывают на зубах, как пыль и песок. – Видишь ли, Икс, не только мой разум забывает всякие мелочи, тело тоже начинает забывать некоторые правила своего грешного бытия. Лора не любит, когда ей лгут, но от такой безыскусной, незатейливой правды ей становится не по себе. Такая правда похожа на грубо обтёсанный первобытный алтарь во славу кровавого божества, и ей совершенно не хочется думать о том, что она уже знает, кого определили в жертвы. - Ты спрашивала, почему я решила, что ты пойдешь на сделку? – чужой голос, непривычно тихий, но все еще достаточно твердый, рвется ломкой хрипотцой, голосовые связки еще не восстановились после немого вопля сведенного судорогой горла. – Все просто: если я не получу ответы с твоей помощью, я начну задавать вопросы кому-нибудь более сговорчивому, только не факт, что он после этого выживет. Мне терять нечего. Лора слушает и слышит. У нее достаточно чуткий слух, а у Кимуры – непередаваемо богатые интонации одержимого чужой болью садиста, она ловко управляется со своим голосом, и в нем тревожной нотой дрожит обещание долгой и очень болезненной смерти для кого-то, кто дорог ей, для каждого из них. Кимура не блондинка, но она в достаточной мере мстительна, чтобы составить собственный список и пройтись по нему с методичностью заядлого педанта и всем богатством своей больной фантазии, с которой Лора знакома не понаслышке. Это ведь с нее когда-то слоями снимали кожу, как луковичную шелуху, ей ломали каждую кость в теле, ее жгли каленым железом и выдирали ремни из спины. Кимура всегда считала, что лучше всего информация усваивается на собственном примере. Лора знает, на что она способна, и не хочет, чтобы об этом узнали те, кто ей дорог, она не может оставить Кимуру без присмотра и не может спровоцировать ее отказом. Что бы ни произошло между ней и Уорреном, как бы ни была сильна Джубили, как бы долго ни носили свои костюмы остальные, она не имеет права их подставлять. Логан бы этого не одобрил. - Ладно. Ладно, я помогу тебе, - каждое слово срывается с губ камнем, гулко грохочет по дощатому полу. Лора смотрит прямо в глаза своему страху, воплощенному, но от этого не менее действенному, и не боится – больше нет. – Но взамен ты оставишь в покое меня и никогда не причинишь вреда никому из моих друзей. Ты не будешь нам угрожать, не подставишь никого из нас и даже пальцем не притронешься к нам, слышишь? Кимура щурится насмешливо, даже сейчас не отказывая себе в удовольствии поиграть на нервах Лоры, и неторопливо кивает. - Принято. Я не трону никого из вас… пока вы меня сами об этом не попросите. На лице у нее расцветает самодовольная ухмылка, от которой по венам пробегается волна горячей злости, почти ярости. Как будто Лора может попросить о таком, как будто она может захотеть чего-то такого, на что беззвучно, но так откровенно намекает Кимура, как будто… Самое страшное заключается в том, что Лора прекрасно осознает – да, может. Не так просто вытравить из себя все, что когда-то вбили в самую подкорку, возвели в ранг безусловных рефлексов, оно никуда не девается, не исчезает только от того, что кто-то без конца твердит о свободе выбора и порой ведет задушевные беседы. Оно остается внутри, прорастает в плоть и растворяется в крови, чтобы время от времени подниматься со дна глухой звериной тоской, горячим желанием избавиться от ненужной шелухи нелепых правил и ненужных свобод, отчаянной потребностью снова ощутить на загривке властную, уверенную руку. Это страшно, по-настоящему страшно – когда хочется вернуться в блаженное бездумье, в котором не надо принимать решения, не надо путаться в хитросплетениях человеческих отношений, слишком относительных, слишком туманных, чтобы быть ясными и понятными, когда хочется разменять медь чужих просьб и невысказанных ожиданий на честную острую сталь четких приказов. Фасилити использовали ее, ломали ее, вытравливали из нее не только человеческое, но и животное, оставляя только определенный набор нужных качеств и склонностей, но… тогда все было проще. Были приказы, четкие и ясные, за невыполнение полагалось наказание, за выполнение – его отсутствие, время от времени было даже поощрение, но настолько странное и вывернутое наизнанку, что могло бы сойти за отдельную миссию. Тогда Лора не понимала, что происходит, но сейчас при одном только воспоминании о ловких, точных касаниях, о крепкой хватке на горле почти до удушья, когда в ушах шумит, а осязание обостряется до предела, от тени фантомного прикосновения к плечу чуть шероховатых губ, ее трясет от бессильной злости. Злится она не на Кимуру, а на себя – на собственную слабость, на тоску по этим касаниям, на ноющую пустоту под солнечным сплетением. Временами Лоре очень хочется вспомнить что-то еще, что-то в духе Кимуры: влажный хруст сломанной ключицы, вырванную трахею, впившиеся в вену зубы – что угодно, но она помнит только точные, уверенные движения и собственное удовольствие, острое и бестолковое, как россыпь битого стекла. Кимура всегда держала ее до последней сладкой судороги и никогда не позволяла прикасаться к себе, а сейчас она щурится с таким явным удовлетворением, словно наверняка знает, о чем именно думает Лора. Одного этого достаточно, чтобы возненавидеть ее еще сильнее. - Никто не попросит, - холодно бросает Лора, ставя точку в их сделке, вопреки всем неписаным правилам не скрепленной рукопожатием.

***

Жить с Кимурой под одной крышей – самое странное, что с ней когда-либо происходило. Каждое пробуждение отзывается хлестким чувством опасности вдоль позвоночника - настолько привычным, что Лора уже может разделить его на градации, проанализировать малейшее отличие и нацепить именную бирочку с описанием содержимого, составить каталог и подробно изложить все недостатки и преимущества каждой из его граней. Кимура переходит в разряд опасностей привычных, обыденных, как бытовой газ или электричество, пугающе легко – наверное, все дело в том, насколько просто и беззастенчиво она возникает перед дверью ее квартиры с потрепанной сумкой за плечом, по въевшейся под кожу привычке обшаривает цепким взглядом каждый угол и только потом переступает порог. Ей не нужно приглашение, ее не остановят ни соль, ни святая вода, и в какой-то момент Лора даже испытывает странное облегчение от одной только мысли о том, что теперь будет проще помешать ей, если вдруг Кимура решит выкинуть нечто, не вписывающееся в рамки дозволенного. Лишь несколькими днями позже Лора понимает, что все дело именно в этом: если раньше Кимура была опасностью постоянной, но нестабильной, непредсказуемо исчезающей и так же непредсказуемо возникающей в ее жизни, то теперь она приобретает статус опасности хронической, с сезонными обострениями и периодами затишья, которые можно вычислить и даже предсказать, если наблюдать за ней достаточно долго. Лора не уверена, в чем причина – в том, что она плохо знает Кимуру за пределами четко очерченных границ тренировочного полигона и изъеденных до резкой, под стать запаху хлора, белизны стен, или же в том, что та отличается неожиданной, почти армейской дисциплиной, - однако она мало похожа на человека, страдающего от прогрессирующей амнезии. У нее ловко получается обходить собственные ограничения, упорядочивать информацию и никогда не делать дважды того, что однажды не оправдало затраченных усилий, но в какой-то момент Лора начинает обращать внимание на детали, и именно там кроется та самая страшная истина, о которой они обе молчат до последнего. Все начинается с мелочей: стакан недопитого кофе из Старбакса и его брат-близнец, исходящий паром на другом конце столика — разница во времени на чеках всего лишь в четверть часа, и Кимура хмурится, когда понимает, что напрочь забыла о нем; яркие квадратики стикеров на каждой дверце, потому что вспомнить, что и где хранится, удается далеко не сразу – и далеко не всегда; пухлые тетради, в которых Кимура в свободное время что-то набрасывает резким угловатым почерком, и внезапное понимание того, что если она перестанет – забудет, потому и торопится записать как можно скорее рваные клочья пока еще сохранившихся воспоминаний; горсть таблеток каждое утро как очередь холостыми – не остановит врага, но продержит на расстоянии так долго, насколько это вообще возможно, остается только гадать, кто выписывает ей рецепты и приторговывает из-под полы дефицитными лекарствами; тяжелое, ровное дыхание по ночам и запах пота, движение мышц под тонким трикотажем простой футболки без рисунка, когда Кимура отжимается до изнеможения во время очередного приступа ночной бессонницы, пытаясь физической усталостью вытеснить белый шум в голове, мешающий заснуть; пара армейских жетонов на стальной цепочке без замка и зазора, такую не снимешь, не сорвешь случайно и не потеряешь в сутолоке – прочные звенья скорее задушат, чем порвутся, хотя с Кимурой многое становится относительным, – их негромкое позвякивание до костей пробирает, продирает страшной догадкой о том, что Кимура боится однажды проснуться и не вспомнить себя; исписанный ее почерком брелок со шпаргалками, как у старшеклассников перед важным экзаменом, который она постоянно вертит в руках, по вечерам отмечая основополагающие вехи в ее жизни, то, что забывать никак нельзя, а если забыл – нужно вспомнить как можно скорее. Это не то, о чем Лора хотела бы знать. Она вообще предпочла бы не знать о Кимуре ничего, кроме трех слов «была – не стало», но… как-то так получается, что каждая деталь сама собой откладывается в голове, отпечатывается на внутренней поверхности век, складывается в неровный узор из битого стекла, да так и застывает – намертво, наживо. Наверное, Лоре стоило бы выставить ее за дверь, но она отдает ей старый, продавленный в нескольких местах диванчик и старательно держится на расстоянии. Поиски Эммы Фрост продолжаются вторую неделю. Понять, что главной подозреваемой в организации приступов Кимуры является никто иной, как Эмма Фрост, в сущности, не так уж сложно – простая логика и старая добрая троица мотив-орудие-возможность, и все они сходятся в одной точке времени пространства, сплетаются в тугой узел, как нити паутины. Лора не знает, гордиться ли ей или сокрушаться, но факт остается фактом: несмотря на то, что первые шаги в общении между Лорой и Белой Королевой можно смело назвать напрочь неудачными, Эмма принципиальна в одном-единственном, но крайне значимом моменте – никто не имеет права причинять вред ее подопечным. В том, что именно на этом Кимура и попалась, даже сомневаться не приходится. В конце концов, она та еще мстительная сука и очень не любит проигрывать. Найти телепата, который не хочет, чтобы его нашли – задача не из простых. Об Эмме Фрост нет вестей больше трех месяцев: никто не знает, где она и чем занята, и Лоре приходится скользить на грани, чтобы добиться ответа от каждого, кто может обладать хотя бы крупицей ценного знания, и постепенно обрывки этого знания складываются в неутешительную картину. Белая Королева и впрямь не хочет, чтобы ее нашли – смерть Скотта не прошла для нее бесследно, и, несмотря на то, что держалась она так долго, что все поверили в то, что она пережила это, перелом все-таки настигает и ее, проявившись в этом спонтанном всплеске мизантропии. Она спешно завершает все свои дела, обрывает все связи, напрочь блокирует любые попытки вступить с ней в контакт как с помощью технологий, так и с помощью телепатии, и у нее достаточно сил и опыта для того, чтобы бесследно исчезнуть со всех возможных радаров, заставив мир забыть о существовании Эммы Грейс Фрост. Лора понимает ее – настолько, насколько вообще возможно понять другое существо, не пылающее к тебе нежными чувствами, но внезапно оказавшееся в том же положении, в котором успел побывать ты сам. После смерти Логана ей не хотелось никого видеть, не хотелось ничего слышать, и самым ужасным чувством была гремучая смесь вины за то, что ее не было рядом, и неуверенности в том, что она действительно сожалеет о его смерти. Лора любила Логана, как могла, но горящая под кожей печать принадлежности к его ДНК странным образом преломляла взгляд каждого, кто смотрел на нее, отбрасывала длинную тень за его спиной, и эта тень не принадлежала ей. Бывали моменты, когда Лоре отчаянно хотелось не существовать самой – или чтобы не существовало его, ей хотелось быть независимой не только от личности, но и от образа Логана, и после его смерти она не раз вспоминала это чувство, терзаясь виной за него. Она не знает, что именно чувствует сейчас Эмма, но знает другое: когда любишь кого-то так сильно и долго, как она любила Скотта, это не проходит бесследно, остается под кожей, бьется пульсом в венах, отпечатывается на внутренней поверхности век и остается с тобой навсегда, просто переходит на какой-то другой уровень. Лора точно это знает, потому что это происходит не только с любовью – со страхом и ненавистью это тоже отлично работает, вот только, чтобы предсказать, на какой уровень способны перейти они, ее опыта катастрофически не хватает. По сути, его не хватает и для того, чтобы осознать неуловимые изменения, пока не становится слишком поздно, хотя знаков хватает. Все начинается с запаха Кимуры, которым теперь пропитана вся квартира. Просто в какой-то момент Лора понимает, что невольно принюхивается, ловит жаркую смесь раскаленной стали, крепкого кофе, оружейной смазки и терпкого, чуть горчащего на самой грани восприятия запаха самой Кимуры – неопределимого, но легко узнаваемого. Он не вписывается в рамки женственности, от него веет чем-то другим, непроизносимым и темным. Он взывает напрямую к инстинктам Лоры, минуя разум, к той части ее сущности, которую она поклялась держать под контролем, не позволяя другим видеть ее: это обещание крови на руках, крови на губах, безумной пляски неравного боя, горящего под кожей огня, яростного единения тела и духа, голой силы и отточенного мастерства против мастерства чужого – до самого конца, до дна, до последнего вздоха. Лора знает, что подавлять эту потребность бесконечно невозможно, рано или поздно она возьмет свое, но сейчас нельзя, никак нельзя тратить на это бесценное время. Его и так едва хватает на то, чтобы выспаться, и если самой Лоре ничего не стоит обходиться без сна достаточно долго, то на Кимуре недостаток сна сказывается самым пагубным образом, а оставлять ее без присмотра небезопасно как для окружающих, так и для нее самой. Приходится подстраиваться под ее ритм жизни, выбранный раз и навсегда с пугающей рациональностью, с точно просчитанной эффективностью, оставляющий определенные вехи неизменными константами, гарантирующими определенную степень стабильности и потому успокаивающими своей монотонностью. Вот только жизнь с присущей ей злой иронией хаотично меняет переменные в самый неудобный момент.

***

Ее вырывает из сна тихий звук – нечто неопределимо-скрипучее и почему-то знакомое, с горьким привкусом пепла и стылого страха. Лора вскидывается, напряженно прислушивается, и звук повторяется, продирает до самых костей узнаванием: она просто не может не узнать задушенный скулеж, когда горло сводит судорогой так сильно, что крик дробится прямо в глотке и вырывается наружу задушенным, искаженным, задавленным в самом зародыше. Так не скулят от боли, обиды или нетерпения – так скулят от страха, от дикого, животного ужаса, так скулят, мечась в затянувшемся кошмаре, когда никак не получается проснуться, вырваться из цепких объятий беспокойного сна, никак не получается открыть глаза и выдохнуть с облегчением, осознавая, что все это просто страшный сон. Кимура не спит, но и не бодрствует: отсутствующий взгляд направлен куда-то мимо, когда Лора осторожно переступает порог гостиной, в тусклых невидящих глазах висит плотной дымкой пелена, на бледной коже блестит тонкая пленка испарины, а тело бьет бесконтрольной дрожью. На какой-то миг Лору охватывает болезненный интерес – мучительное любопытство пытливо вопрошает, что же должно пригрезиться в полуночном кошмаре жестокой и садистичной суке Кимуре, чтобы напугать ее до хриплого скулежа, до немого крика, до холодного пота… Лора осторожно прикасается к Кимуре, и её тело действительно холодное, как лед, его трясет не то в ознобе, не то страха. Лора осторожно отирает со лба холодную испарину, сжимает пальцы на плече и трясет, пока расфокусированный взгляд не останавливается на ней, а сама Кимура не сжимает ее ладонь, поймав неожиданно резким, быстрым движением. Короткий рывок сбивает с ног, воздух вышибает из легких, а сверху давит, вжимает в старенький диван тяжесть чужого тела, натянутого до предела, как струна. - Лапушка, - тихо выдыхает Кимура, подминая ее под себя, торопливо ощупывая, словно пытаясь убедиться, что она реальна, но не веря в это до конца. Глаза у нее темнеют, в них нет ни дна, ни рассудка, ни осознания происходящего – только слепая, голодная жажда, под которой мутной взвесью на дне омута лежит глухое безразличие. Лору до самых костей пробирает осознанием того, что она для Кимуры сейчас не более, чем очередная галлюцинация, порождение воспаленного сознания, плод ее собственного прогрессирующего безумия, а значит, незачем скрывать свою больную, безнадежную привязанность. «Она ничего не вспомнит, - мелькает в голове предательская мысль, и щеки обжигает лихорадочным румянцем. – Если я ничего не скажу – она никогда не поймет, что это не галлюцинация, никогда не узнает, что это было на самом деле.» От этой мысли, подлой и эгоистичной, разом становится жарко, стыд грызет изнутри, как зверь, угодивший в капкан, но искушение так велико, что Лора никак не может собраться с силами, мешкает секунду, и еще одну, пока сильные руки тянутся к ней, оглаживают, одаривают рваными ласками. В уши сплошным потоком льется беспорядочный шепот, дразнит слух, растекается по венам сладким ядом чужого восхищения пополам с каким-то ненормальным обожанием, да и нет в Кимуре ничего нормального – никогда не было, а сейчас она и вовсе воплощенное безумие и вседозволенность. - Нет, - Лора запускает обе руки в спутанные пряди, до боли сжимает их пальцами и не знает, чего она хочет больше – оттолкнуть или притянуть ближе, ударить или подставить шею под рваные поцелуи, почти укусы, от которых саднит кожу, а по телу разливается сладкое томление. – Ты дала слово – пока я не попрошу, а я не просила. - Так попроси, - отзывается Кимура, хрипловатый голос дрожит от напряжения, в глазах плавится бутылочным стеклом нетерпеливое ожидание без единой тени сомнения, как будто иначе и быть не может, как будто у Лоры не выбора. – Попроси, Икс. Нет ничего проще, чем согласиться. Это – приемлемая альтернатива, так тоже можно выплеснуть напряжение последних недель, переплавить сводящую с ума жажду крови в жажду другого рода, заменить инстинкт убийцы другим, не менее древним, не менее сильным, разделить его на двоих, избавить и себя, и ту, другую, от раскаленного жара, сжигающего изнутри, кислотой расползающегося по венам. Искушение распахивает Лоре свои объятья, мягко целует в висок, вкрадчиво шепчет на ухо до боли знакомым голосом – давай, соглашайся, лапушка, скажи это, прими это, возьми это себе и никому не отдавай. К чему тебе сухая приторная свобода, скрипящая на зубах пылью выжженных пустошей, к чему тебе мучительный выбор раз за разом, когда все роли и без того определены, зачем тебе невидимые нити взамен честного короткого поводка, зачем тебе лицемерие тех, для кого ты навсегда останешься девочкой-из-пробирки, маленькой убийцей, бракованным товаром, жалкой подделкой, неудачной копией с неповторимого шедевра? Соглашайся – и не будет ни условий, ни правил, ни чужих теней за твоими плечами, только ты и я, так всегда было и так всегда будет, так зачем противиться, тратя силы и время, когда все давно предопределено? Нет ничего проще, чем согласиться, но Лора не из тех, кто идет простым путем. Она ненавидит тех, кто использует окружающих, пользуясь их беспомощностью, и не может поступить так даже с Кимурой – особенно с Кимурой, неспособной сейчас отличить реальность от подсознательных желаний. - Нет, - повторяет она, глядя прямо в чужие глаза, и внутри крепнет уверенность в том, что ее отказ становится той самой точкой реальности, которой не хватает Кимуре, чтобы выбраться из ловушки собственного разума, оборвать тонкую нить лихорадочного бреда. Она оказывается права – взгляд Кимуры неуловимо меняется, серая пелена стекает с глаз, как грязная вода по оконному стеклу, на поверхности отражаются блики тусклого света уличных фонарей. Она настороженно отодвигается, и Лору разом отпускает ощущение живого тепла и чужого присутствия, вызывая странную смесь облегчения с неясным сожалением, почти утратой, и от этого становится жутко. - Я… - Ты была не в себе, - торопливо перебивает Лора, не давая Кимуре высказать вслух то, что зависло в воздухе. Она могла бы сейчас указать на дверь, разорвать сделку, ведь по сути Кимура уже нарушила ее, дотронувшись без разрешения, но Лора не может поступить так. Что-то не дает ей воспользоваться возможностью, чтобы избавиться от Кимуры раз и навсегда. – Тебе приснился кошмар. Кимура только выдыхает прерывисто, прикрывает на миг глаза, окончательно стряхивая мутную пелену наваждения, и теперь только ток чужой крови под кожей напоминает о том, что в бреду, в лихорадочном жаре не-осознания наружу вырываются самые темные, самые потаенные желания, которым нельзя давать волю. Напряженная тишина звенит перетянутой струной на одной высокой надломленной ноте, от нее немеют губы и покалывает пальцы, а воздух становится вязким, как патока, и Лора вязнет в нем, как мошка в янтаре. Она никак не может собраться с силами и оторваться от дивана, в который ее совсем недавно настойчиво вжимали, а когда ей все-таки удается это сделать – что-то надсадно скрипит, пол едва уловимо вибрирует от сухого треска старого дерева, и не выдержавший всех кульбитов последнего получаса диван ломается прямо под Кимурой. - Ну охуеть теперь, - раздается спустя несколько долгих мгновений недовольный голос. Кимура неловко выбирается из груды обломков, и у Лоры невольно вырывается нервный смешок: ситуация отдает откровенным комизмом, совершенно неуместным в данных условиях, но в нем бесследно тает напряжение, не отпускавшее их до этого момента. - На кровати еще достаточно места, - неожиданно даже для себя говорит она. Кимура смотрит на нее с каким-то нехорошим подозрением, почти злостью, и Лора понимает – она считает, что ее жалеют, что всему виной проявленная слабость, равно унизительная и ненавидимая Кимурой до откровенного остервенения. - С чего бы такая щедрость? - Если ты не выспишься, толку от тебя будет немного. У нас и без того мало времени, – честно отвечает Лора и понимает, что это – правильный ответ. Не полный, но искренний, так что это срабатывает: Кимура коротко кивает, принимая объяснение. У нее напрочь отсутствует вера в благородные порывы, собственная выгода, извлеченная из поступка, видится ей куда более правдоподобной, и Лоре трудно обвинять ее в этом. У нее достаточно примеров «доброты» и «бескорыстия», чтобы принять чужую точку зрения, а в жизни Кимуры наверняка был собственный Папочка Зебра, вот только своей Кайден с ней не приключилось, и выбираться пришлось самой. Эта мысль не дает Лоре покоя, мешает уснуть, и подозрительно ровное дыхание под боком не добавляет спокойствия. От Кимуры веет почти осязаемым напряжением, пугающе знакомым, не раз прочувствованным страхом возвращения кошмара, повторения – снова, снова и снова, и так до бесконечности, без надежды на изменения, без надежды на избавление. Лора по себе знает это изматывающее ожидание, острую смесь горячего желания приблизить этот миг, чтоб наконец избавиться от него, и подсознательного стремления оттянуть его, и нет ни одного способа прогнать это липкое, навязчивое чувство… кроме одного. Лора решительно переворачивается, придвигается вплотную, обвивает руками напряженное тело, мгновенно застывающее под ее прикосновениями, утыкается носом между лопаток, предупреждает чужой вопрос за миг до того, как он успевает прозвучать: - Ты мешаешь мне спать. Живое тепло действует безотказно, простой и надежный способ прогнать кошмары, не раз испытанный самой Лорой, не дает сбоя и сейчас – Кимура постепенно расслабляется, дыхание становится глубже, из него исчезает искусственная размеренность, выверенный до откровенной фальши алгоритм вдохов и выдохов. - А как же сделка? – через пару мгновений интересуется Кимура, и Лора чувствует ее голос всем телом – низкая, глубокая вибрация, прокатывающаяся от горла до диафрагмы. – Разве это не нарушает ее условия? - Это ты не можешь ко мне прикасаться без разрешения, - уголки губ ползут вверх сами собой, и Кимура наверняка чувствует эту ухмылку не только в интонациях, но и кожей, скрытой тонким трикотажем футболки. – Про меня там ничего не сказано. - Сучка, - с досадой и чем-то, подозрительно напоминающим затаенное восхищение, выдыхает Кимура и засыпает раньше, чем Лора успевает досчитать до трех. Утром они выкидывают диван.

***

*** Одним из главных достоинств Марии Хилл является умение не задавать лишних вопросов. Информацию о местонахождении одной из исследовательских баз Гидры она прогоняет через несколько десятков фильтров, задействовав сотни агентов и терабайты данных, и где-то среди паутины путеводных нитей они сплетаются в прочный узел – достаточный, чтобы убедить ее собрать разведгруппу. Единственный вопрос, который она задает, касается только дела: - Как ты их вычислила? Лора медлит всего мгновение, прежде чем сухо проронить: - У них мой человек. Кимура исчезает на исходе второго месяца. Время утекает сквозь пальцы дорожной пылью, бетонным крошевом заброшенных зданий, в которых им назначают встречи информаторы, чашками кофе, который поглощает Кимура, старательно оттягивая момент отхода ко сну, литрами сожженного бензина и километрами дорожного полотна. Кимуре становится все хуже с каждым днем. Она переживает восемь приступов удушья и три остановки сердца, два раза теряет зрение почти на сутки, и один раз переживает мучительный приступ почти полного паралича, и Лоре приходится насильно кормить ее с ложечки под грязную ругань, менять простыни и разминать безвольные мышцы, разгоняя кровь. Под смуглой кожей искрит и кусает руки горячая ярость бессилия, но Кимура только щурится и дышит – слишком ровно, слишком размеренно, чтобы поверить в ее спокойствие. После каждого из таких приступов она надолго замыкается в себе, хмурится, мрачно сжимает непослушными пальцами ручку и старательно выводит неразборчивые буквы, как сакральные письмена, угловатые и до боли похожие на клинопись. Однажды Лора предлагает ей помощь, но та только усмехается криво и качает головой, секундой позже снисходит до объяснения – собственный неровный почерк она уж как-нибудь разберет, а вот чужому не поверит, и тогда… Лора уже не может с точностью отследить момент, когда начинает понимать ее без слов, но времени размышлять об этом у нее нет. У нее уже ни на что нет времени, оно все до капли уходит на поиски Белой Королевы, и с каждым днем надежда успешный исход их почти безумного предприятия тает, как весенний снег. Никто не знает об Эмме Фрост. Каким-то образом ей удается исчезнуть без следа, как кролику в шляпе фокусника – о ней нет вестей, от нее нет известий, на ее месте остается зияющий вакуум, который быстро заполняется людьми, событиями, явлениями, и впору позавидовать такому редкому умению, но Лора не завидует. Она ищет, упрямо и настойчиво, отслеживает призрачные следы, которые раз за разом оказываются пустышками или фальшивками, пару раз ловит знакомый запах, но он слишком стар, чтобы можно было полагаться на него. С каждым разом она уходит все дальше, а Кимура злится и бесится взаперти, но не может отрицать, что в ее состоянии боец из нее ни к черту. Это мало походит на доверие, но Лора никогда не отсутствует дольше двух суток, а Кимура связывается с ней каждый час, это – их константа, точка опоры, незыблемая твердь, и однажды она уходит из-под ног Лоры, как в дешевом бульварном романе. Просто однажды в назначенный час телефон молчит, издевательски отсчитывая секунды на гладком мониторе – молчит долгих тридцать секунд, и это не похоже на болезненно-педантичную Кимуру, для которой соблюдение многочисленных правил становится не просто важным, а жизненно необходимым в нынешних условиях. На тридцать первой Лора сдается и набирает номер сама и слушает монотонный пунктир длинных гудков, на шестом – нажимает до упора кнопку портативного телепортатора, одолженного на время у Ричардсов. Настройки на единственную точку координат неточны, но ее не пугает перспектива застрять где-то в толще бетона на полпути между Нью-Йорком и Квебеком, ей не мерещится укоризненный взгляд покойного Вагнера, ей хватает призрачного шанса мгновенно оказаться в собственной квартире, и этот шанс выпадает двумя шестерками на костях. В квартире пусто той особой, пронзительной пустотой недавно покинутого жилища: в воздухе застыл тревожный запах пота, крови и адреналина, от него под ложечкой сосет тревожным предчувствием непоправимого. Что-то неправильно, чего-то не хватает, и через несколько мгновений Лора понимает, чего именно – несмотря на следы короткой борьбы, в мешанине запахов нет принадлежащего Кимуре. Ею пропахли стены и полы, мебель и посуда, даже в ванной намертво въелась в кафель причудливая смесь пороха, полыни и оружейной смазки, но этот запах слишком стар. Он совсем не похож запах пота, соли и сожженных усилий, который всегда оставался после третьего-пятого-восьмого подхода – запах, который непременно должен был остаться после короткой яростной борьбы. Кто-то словно стер ее запах, но оставил свой: на дверной ручке, тускло поблескивая в свете фонарей, на прочной цепочке покачиваются в одной связке армейские жетоны и исчерканный угловатым неровным почерком брелок-шпаргалка, как у старшеклассников перед важным экзаменом, вот только сдавать его предстоит Лоре. Она знает ответ на этот билет: от чужого, нарочито-отчетливого запаха за милю веет ловушкой.

***

*** Незваные гости редко приходят при свете дня: для этого нужно обладать наглостью беспардонной сволочи и не иметь за спиной ничего, кроме жгучего желания, неважно какого – выжить или отомстить, главное желать достаточно сильно, и не бояться все потерять. Лоре есть что терять, и потому она приходит ночью, тенью скользит по наземному комплексу базы, успешно маскирующейся под складские помещения. Это легко до откровенной насмешки – в меру охраны, камер не больше, чем нужно для обычного условно промышленного склада, пара грузовиков с незапоминающимся логотипом и несколько десятков ящиков в каждом помещении, наверняка заполненных чем-то до отвращения законным, со всеми причитающимися по форме документами. Подставные компании хорошо себя зарекомендовали в узких кругах тех, кто не жаждет раскрывать тайну своей не вполне законной деятельности, и продолжают делать это с завидным постоянством. Под наземным комплексом - путаная паутина узких коридоров, ровное полотно серого бетона, едва прикрытого тонким слоем штукатурки, здесь не до красот и дизайнерских изысков, здесь правит бал функциональность, прочее же не более, чем позолота, которая никому не нужна. Лора скользит тенью, выворачивая наизнанку все, чему ее учили: идет не на ощупь и не на запах, здесь вообще нет ни одного знакомого запаха, даже того, который привел ее сюда – есть только ровный, размеренный гул генераторов, приглушенный писк каких-то приборов и спокойный, размеренный голос Марии Хилл в наушнике коммуникатора, пробивающийся через толщу бетонных стен на закрытой частоте. Лора не хочет думать о том, откуда у нее подробные планы подземного комплекса, в которых она ориентируется исключительно на слух, не хочет думать, как долго ЩИТ обрабатывал это место, пытаясь выискать слабину и не попрать не только дух, но и букву закона: официально этой базы не существует, не для широкого круга людей, во всяком случае, и никого не погладят по голове за нападение на честных налогоплательщиков без весомых доказательств. Неудивительно, что Хилл так легко пошла на сделку: она изначально знала об этом месте, ей просто нужен джокер, чтобы разыграть эту партию, а Лора подходит на его роль как никто другой – она знает, где искать, не остановится до самого конца и не является представителем государственных структур, даже официально не существующих. В худшем случае Мария Хилл просто спрячет ее под удобным эвфемизмом «надежный источник», засекретив имя информатора в целях безопасности, а в лучшем еще и получит то, на что рассчитывает. Беспроигрышный вариант для обеих сторон, надо только найти то, за чем она пришла. Ту, за кем она пришла. Коридоры выписывают слепые петли, скалятся глухими стальными дверями, из-под них пробивается ненавистный запах хлора и кварцевой лампы, за одной – отзываются на случайное касание глухим ворчанием, и Лора не может не думать о том, что за адскую тварь тут создали, для кого и чьи гены были взяты за основу. Несмотря на то, что ей несколько раз едва удалось избежать нежелательного столкновения с местными эскулапами, прельщенными лаврами доктора Франкенштейна, ее не оставляет стойкое ощущение того, что ее ведут, и это вовсе не Хилл. Чувство это в равной мере раздражающее и воодушевляющее, оно значит, что Кимуру не тронут до тех пор, пока не убедятся в полной мере, что ловушка захлопнулась, и глупая зверушка никуда не сбежит. Никто не предупреждал их о том, как опасно охотиться на росомах. Очередной поворот выбивает воздух из легких надежнее, чем хороший удар в солнечное сплетение: дверь открыта в издевательски приглашающем жесте, на ней тонкой слюдой застыл тот самый запах, который привел ее сюда, но не это заставляет Лору вскинуться, ощериться недобро и в несколько торопливых шагов, почти прыжков, оказаться в огромном помещении высотой в пару этажей. Где-то здесь оседает смесь запахов, одновременно знакомая и незнакомая – сталь, вымороженная до хруста, комья дорогой оружейной смазки, застывшей от холода в студенистую массу, терпкий запах остывшего кофе, полынная горечь разлетается острыми льдинками впивается в горло, тащит за собой, как на крючке. Руки упираются в ледяную поверхность стального кожуха, а глаза различают за изморозью толстого стекла знакомые черты, высеченные не из камня, но из мутного льда. - Нравится? Лора не повторяет ошибки. Она не бросается на голос в яростном порыве, хотя стоило бы сразу укоротить на голову ядовитую гадину – только медленно, мучительно медленно для самой себя оборачивается, сдерживает ползущую вверх в оскале губу, усилием воли загоняет поглубже рвущиеся наружу когти. Это почти физически больно, адамантий требует плату кровью за честную службу, и Лоре как никогда хочется отплатить ему прямо сейчас, не сходя с этого места, за два удара сердца и одним взмахом руки. - Бледновато, - рот кривится в недоброй ухмылке, когда она, наконец, видит ту, кто затеял все это. Она красива – той особой, опасной красотой, присущей смертельно ядовитым змеям: поцелуй их сладок, но смерть не всегда милосердна и быстра, куда чаще от такой сладости сутками бьются в судорогах и молят о смерти… когда удается молить, а не хрипеть от боли. Плавные линии притягивают взгляд соблазнительными изгибами, исчерна-зеленая волна обнимает плечи со сладострастием истосковавшегося любовника, и кажется, что сама тьма ластится к ней, как прирученный змей, вот только Лора слишком хорошо помнит, что у тьмы любимчиков нет. Она равно радушно привечает каждого, но до служения не опускается – это ей служат и ее благосклонности добиваются адепты ордена ея. Мадам Гидра насмешливо склоняет голову чуть набок, и в ее исполнении этот птичий непосредственный жест навевает ассоциации вовсе не с птицами, а с теми, кто не гнушается разорять их гнезда в погоне за яйцами и птенцами, после сворачиваясь плотными кольцами и нежась на пуховой подстилке из перьев и сухой травы. - В этом и весь смысл, дорогая. Ты похожа на отца – тот же взгляд и то же отсутствие вкуса: похоже на национальный флаг одной захудалой страны на границе цивилизованной Европы, то еще местечко, скажу я тебе… О, прости – кажется, это для тебя вопрос чести? Не волнуйся, милочка, я избавлю тебя от необходимости носить отцовские обноски и поддерживать сомнительную честь его глупого прозвища. - Ты так его ненавидишь, что тебе уже все равно, кто под маской? – не может не поинтересоваться Лора, но в ответе уже не нуждается – она видит его в чужих глазах так же четко и ясно, как тревожно-резкие линии чужого рта, красивого и злого. – Он умер. Все кончено – уже давно. - А ты милая, - усмехается Офелия. – Пожалуй, я даже понимаю, что она в тебе нашла. Ты знаешь, что я предлагала ей помощь в ее небольшой проблеме? На меня работают многие талантливые люди, и среди них есть весьма недурные телепаты – не ваш хваленый профессор, конечно, но их таланта хватило бы на стабилизацию ее состояния, но… Она отказалась. Бешеная сука Кимура, бессердечная и меркантильная сволочь, каких еще поискать, отказалась от выгодной сделки только потому, что в оплату я захотела тебя. «Девчонка моя, а мое трогать нельзя», - явно передразнивая, говорит она, и что-то в ее голосе знакомо до боли, до нервной дрожи, что-то на уровне не интонаций даже, а какого-то подсознательного сигнала, говорит Лоре – да, это слова Кимуры. – Кто бы мог подумать, что она так сентиментальна… - Осторожна, - поправляет ее Лора, хотя в ее словах только половина веры в разумную недоверчивость Кимуры. Вторая половина приходится на неуместную, какую-то растерянную радость и толику вины, но Офелии об этом знать необязательно. – Я бы тебе не доверилась, она – тем более. Мадам Гидра только усмехается, делает неуловимый жест рукой, и Лора чувствует, как воздуха в помещении становится меньше, а запахов – больше. Каждый запах принадлежит кому-то, кому платят за то, что он держит оружие, снимает с предохранителя и держит палец на спусковом крючке, за то, что держит ее на прицеле, за то, что без сомнений и колебаний расстреляет кого угодно за круглую сумму на банковском счету. - А мне плевать, - голос Мадам Гидры сладок и холоден одновременно, ей и впрямь плевать на всех и каждого. – Она выполнила свою задачу – привела тебя ко мне. Возможно, я найду ей другое применение, вот только ты этого уже не увидишь. Твой папочка соизволил сдохнуть раньше, чем я успела до него добраться, и значительно подпортил этим мои планы, но я не жадная, мне хватит и одной Росомахи. Ох уж это тонкое искусство грамотного планирования – сколько усилий приходится приложить, чтобы все вышло безупречно! - Не безупречно, - в горле клокочет низкое рычание. Саркиссян смотрит на нее с неприятным удивлением, словно недоумевает – как вот это вот вообще способно разговаривать? – Ты совершила одну серьезную ошибку. Видишь криокапсулу за моей спиной? Ты засунула туда моего человека, а мое трогать нельзя, - Лора едва ли не с наслаждением произносит прямо в коммуникатор, транслирует самый желанный для ЩИТа сигнал – подтверждение. – Цель «альфа» обнаружена. Росомаха на позиции, готова начать по команде. В ответ звучит эхо переклички, успокаивающе-привычное, как волчий вой, которым стая дает знать о своем местоположении. - Соколиный Глаз на позиции, готов начать по команде. - Зимний Солдат на позиции, готов начать по команде. - Черная Вдова на позиции, готова начать по команде. - Принято, - звучит в коммуникаторе спокойный голос Хилл. – Задействуем группу захвата. Задержите ее, насколько сможете, мы на подходе. От короткого, хлесткого взгляда изнутри поднимается волна шалого и злого веселья. Лоре никогда не надоест любоваться на то, как раз за разом ошибаются те, кто пытается мерять ее мерками отца. Она делает все, чтобы не уронить чести этого костюма, чтобы оправдать доверие этого прозвища, но разве это значит, что она должна раз за разом повторять ошибки своего предшественника, способного в горячке боя потерять голову? Логан бывал в таких ситуациях – ему или чертовски везло, или было нечего терять, но Лора не может позволить себе быть настолько самоуверенной, чтобы пробраться на базу Гидры в одиночку и надеяться уйти с нее, прихватив нечто ценное для себя, без особых потерь. Ей есть что терять – поэтому она не одна. Саркиссян ловится на ловушку собственной гордыни и самоуверенности: она ждет Лору и не сомневается в своем уме и изобретательности, она не видит за знакомой маской чужого лица, знает о нем, но не придает значения – и это позволяет Росомахе сыграть роль приманки. Тех, кто исчезнет с поста, тех, кого случайно найдут в коридорах без сознания или со вскрытым горлом, посчитают разменной монетой в игре «поймай Росомаху», а значит, никто не поймет, что в здании есть посторонние, помимо самой Лоры. К ней приковано все внимание, на неё направлены все взгляды, к ней стянуты все силы, и больше некому сообщить по рации, что Черная Вдова уже взламывает базу данных, что Зимний Солдат методично обходит каждое помещение в комплексе, устанавливая мины на самые уязвимые точки, что Соколиный Глаз зорко следит за каждым, кто пытается покинуть территорию наземной части комплекса, и никому не позволяет уйти. Это диверсия – простая и изящная игра на чужой слабости, и Лоре никогда не узнать, кто именно расписал все по нотам, ей хватит того, что Хилл прекрасно дирижирует этим оркестром, и уже настало время для крещендо. Серия взрывов гремит, разрывая напряженную тишину в клочья, солдаты Гидры мешкают только миг – но и его достаточно, чтобы сорвать Росомаху с места, не давая Офелии уйти, втягивая ее в безумную пляску боя. Ей до боли, до дрожи хочется изрубить Саркиссян на мелкие кусочки, но убивать нельзя, зато никто не запрещал перерезать парочку сухожилий или раздробить коленную чашечку: никто не уйдет далеко, когда ногу разрывает болью от каждого движения, а мышцы не слушаются и не желают шевелиться, исходя спазмами и судорогами. Но Мадам Гидра не томными взглядами создавала эту организацию: ее координацией впору любоваться, ее умением вовремя уклоняться от удара и бить в ответ стоит восхищаться, ее изворотливым умом, припасающим сто один способ выскользнуть из любого тупика, можно восторгаться – но только не тогда, когда она раздавливает каблуком капсулу, пахнувшую прямо в лицо знакомым, ненавистным, неотвратимым. - Триггер! – с ужасом успевает прохрипеть в коммуникатор Лора, пока еще способна предупредить, пока еще способна осознавать происходящее, пока ее не успело поглотить слепое безумие, вбитое в подкорки годы назад, безотказное, словно не спало внутри, свернувшись в клубок, все это время. Горячая ярость поднимается из самой глубины, как поток, которому Лора не может сопротивляться, сокрушительный удар, размазывающий ее сознание тонким слоем по каменистым порогам подсознательного, глубинное течение, вырывающее со дна дремлющие инстинкты, и нет силы, способной обратить это вспять, нет силы, способной остановить ее сейчас. Горячая волна растекается по извилистым руслам вен, пульсирует в висках, выламывает тело в судороге острой потребности, неистовой жажды того, в чем она отказывала себе слишком долго, и она растворяется в этой жажде без остатка. Сердце отбивает ритм древнее шаманских бубнов первобытных племен, сдирает с нее тонкую шкуру человеческого, выпускает наружу то, чего так жаждал Райс, то, во что когда-то безоглядно влюбилась Кимура, то, чего боялась та часть Икс, которая хотела стать настоящей девочкой, хорошей девочкой, умницей Лорой Кинни – но здесь ее больше нет, как нет и безликого, безымянного образца номер двадцать три. То, что сейчас пляшет в горячке неравного боя, не похоже на человека, не похоже на животное. Это нечто иное, это живое оружие, существующее ради одной цели – убивать, уничтожать, рвать на части, упиваясь горячей влагой, стекающей по рукам, оседающей солью на губах, металлом на языке. Это вкусно, горячо, и хочется больше, намного больше, столько, чтобы сбить раздражающий запах, от которого волосы на загривке становятся дыбом, а губы кривятся хищным оскалом. Здесь нет равных ей, здесь нет достойного противника, и это злит, заставляет ее нервно скалиться и ловить след скользкой гадины, пустившей яд ей по венам, хитрой ловкой твари, ускользнувшей прямо из-под носа. Лора мчится вперед, все дальше и дальше, жадно втягивает воздух ноздрями, раскладывает смесь запахов на составляющие, вычленяет из общего потока непередаваемый оттенок, принадлежащий той, что перешла ей дорогу, той, что покусилась на принадлежащее ей, той, что была настолько самоуверенна, чтобы поверить, словно способна убить ее – ее, дочь своего отца, Росомаху, порожденную убийцами и натасканную палачами, совершенную в своем мастерстве лишения жизней. Перед глазами алая пелена, лицо стягивает плотная корочка подсыхающей крови, словно ритуальная маска древнего божества, под ногами горит и плавится бетон подземного бункера, бесконечные коридоры норовят сбить с толку, но никто, имеющий запах, не способен уйти от Росомахи. Она мчится по пятам, не тратя времени на заживление собственных ран, для нее существует лишь цель, которой не уготовано легкой смерти, вот только цель слишком умна и хитра, чтобы дать себя убить. Гул лопастей разрывает пелену наваждения, когда Лора выскакивает на продуваемую всеми ветрами площадку. Вертолет уже набирает высоту, и ей остается только бессильно рычать от ярости, осознавая, что неуловимая Мадам Гидра сегодня стала еще на одну глупенькую Росомаху неуловимее. Только теперь она осознает, что именно произошло: Саркиссян самоуверенна, но осторожна, она припасла нечто особенное для Лоры, и когда расклад оказывается против нее, Офелия использует этот козырь, чтобы ускользнуть от ЩИТа. Ей безразлично, сколькими подчиненными приходится пожертвовать, чтобы спасти свою шкуру – главное, что в Лоре срабатывает давно и прочно вбитая реакция на запах, и вызванная ею суматоха позволяет Офелии уйти, пока агенты ЩИТа, предупрежденные резким окриком Романовой, благоразумно не суются под острые лезвия когтей, а сама Лора теряет драгоценное время, терзая рядовых бойцов Гидры. Над головой коротко взвизгивает распоротый стрелой воздух, тревожный красный огонек злой искрой впивается в хвост вертолета, с грохотом раскрывает острые лепестки толстого металла наружу, и огромная машина кренится вниз подбитым драконом, оставляя после себя шлейф пламени и дыма. Бетон и стальной каркас здания содрогается от взрыва, Лору обдает запахом раскаленного металла, горелой проводки и плавленого стекла, но запаха горящей человеческой плоти в нем нет. На место одного придут двое, но на месте одной не найдут никого. Хайль Гидра. Химическая ярость, впрыснутая под кожу через поры, разом перегорает внутри, словно кто-то перекрыл кислород, и жадному пламени больше нечего есть, остаются только зола жирным слоем по коже изнутри, как по стенкам глиняного сосуда – горький пепел и копоть. Лоре больше не хочется крови, ей хочется только забрать свое, утащить в свое логово и никогда не выпускать из рук, надо только дойти и не обращать внимания на то, как бетон проседает по щиколотку под ее весом. Она не может – нельзя переступать порога этого помещения, нельзя рисковать чужими жизнями, клякса триггера впиталась каждой клеточкой в бетон, и ей остается только ждать, пока Кимуру погрузят на борт одного из вертолетов, выполняя условия их с Хилл соглашения, запрыгнуть самой и натолкнуться на внимательный взгляд Романовой. В них есть нечто общее – в ней самой, в Романовой и в Зимнем Солдате, несмываемый химический маркер, пометивший каждую клеточку, едва уловимый привкус чего-то медицинского в крови. Они звери разной породы, но одного вида, у каждого за плечами немалый опыт, могильные курганы и стеллажи скелетов от потолка и до самого пола, у каждого свои монстры, но не каждому удается вытащить их наружу и положить руку на загривок. Наташе хватает одного взгляда, чтобы сложить все кусочки мозаики воедино: непонятное до этого «мой человек» в устах Лоры, которая всегда была одиночкой, а если и играла в команде, то только с теми, кого считала друзьями и семьей, приобретает новый смысл, но для полного понимания не хватает последнего штриха. - Это ведь она, верно? – в именах нет нужды, у ЩИТа есть отчеты Моралес и Капитана, а у Наташи – доступ к большинству засекреченных материалов, и сопоставить описание с неподвижным телом в криокапсуле для нее не сложнее, чем сложить два и два. Лора молча кивает. - Тогда зачем ты?.. Романова отлично умеет говорить, не произнося вслух, и в воздухе зависает непроизнесенное, выразительное, нелогичное в своем стремлении, и Лора все еще не уверена, что знает ответ на этот вопрос. Зачем она спасает того, кто столько лет мучил ее, угрожал ей и ее близким, отнимал у нее все, до чего мог дотянуться, шантажировал чужими невинными жизнями, чтобы добиться своего? Зачем идет на сделку со ЩИТом, ради чего хладнокровно вырезает каждого на этой базе, кто имеет неосторожность встать между нею и ее целью, почему просто не бросит все это и не развернется? Это не ответственность – у ответственности привкус типографской краски и монолитной усталости, а у Лоры на губах соль и металл, и немного полынной горечи на кончике языка. Это не соблюдение условий сделки – Росомаха как правительство США, она не идет на сделки с террористами, а в условия их уговора не входит вытаскивание чужих задниц из неприятностей, хотя Лора почему-то не сомневается, что сама Кимура вытащила бы ее из-под земли. Она всегда так поступала, и едва ли смена слагаемых и переменных заставила бы ее отказаться от этой привычки. Это не дружба – слишком мало доверия, слишком много стычек, ворох прошлого за спиной, всегда по разные стороны баррикад, и только временное перемирие последних недель сбавляет градус напряжения между ними. Это что-то иное, что-то, чему Лора не может найти названия, но и отрицать тоже не может. Безумие на двоих – без смысла и логики, на голых эмоциях и подсознательных инстинктах, и никакие рациональные доводы не способны это изменить. Лора смотрит мимо Наташи на хмурого Барнса, с неодобрением косящегося на криокамеру. Не нужно обладать сверхчувствительным обонянием, чтобы понять, что между этими двумя все очень непросто: это проскальзывает во взглядах, в повадках, в чем-то еще, неуловимо-отчетливом, знакомом до ноющей боли в висках. Там довольно боли, крови и смертей, слишком много нитей тянется из прошлого за каждым из них, чтобы оборвать их все одним махом, слишком много пространства нужно каждому из них, чтобы не чувствовать себя в ловушке, но сегодня они проснулись в одной постели и пили один кофе на двоих – едва ли впервые. Лора не знает наверняка, но чует, и спрашивает негромко: - А что бы ты сделала на моем месте? Романова отслеживает ее взгляд, и что-то неуловимо меняется в ее лице, отставляя на нем печать понимания куда более глубокого, чем можно было бы предположить. Не только она умеет говорить недосказанностями.

***

Криокамеру перевозят прямиком в научный отдел, и возражать у Лоры нет ни сил, ни желания. Остается только предполагать, что могли сделать с Кимурой там, на базе Гидры, и лучше узнать об этом как можно скорее. Хмурую и вялую после разморозки, но вполне живую, ее определяют в изолятор, куда нет хода никому, кроме узкого круга персонала с ограниченным уровнем доступа. Лоре иррационально не хочется оставлять ее без присмотра: каждый миг ей кажется, что еще немного – и она все забудет, полностью и окончательно, и эти опасения далеко не так беспочвенны, как могло бы показаться. Наташа добывает для нее пропуск, пользуясь собственными немногочисленными привилегиями, и это самое большее, что она может сделать для Лоры, и вместе с тем то единственное, в чем она нуждается. Лора не знает, что скажет, и не знает, что сделает, просто злополучный брелок-шпаргалка жжет руки, в висках бьется пульс, а за спиной с тихим шипением закрывается прочная дверь. - Лапушка? Ты-то здесь что делаешь?! Кимура смотрит настороженно, напряжение искрит в воздухе переменным током, шипит и рассыпает искры прямо на гладкий кафель. В каждом невольном жесте сквозит растерянность, и от всего этого сквозит чем-то до боли знакомым – беззащитной уязвимостью, потерянностью, потрясением всех основ. Канувшим в небытие миром, в котором никто не придет на помощь и не вытащит из промозглого холода, миром, в котором Кимура не нужна никому, кроме себя самой. Решение приходит раньше, чем Лора успевает его осознать. Просто как-то разом, легко и естественно, на пол слетает шелуха одежды, осыпаются пластины перенятых у кого-то принципов и привитых кем-то норм, и вслед за ними Лора сдирает с себя змеиную кожу застарелого страха, тусклую чешую чужих ожиданий, облупившуюся краску не своих надежд, и остается голой в самом низменном и самом глубинном смыслах этого слова. Где-то под потолком едва слышно жужжат камеры наблюдения, фиксируя каждое ее движение, но Лоре плевать на них, плевать на наблюдателей по ту сторону монитора, плевать на каждого в этом мире, кроме единственного человека, имеющего сейчас значение – того, кто делит с ней замкнутое пространство изолятора. - Пожалуйста, - тихо, но твердо роняет Лора и протягивает руки в безмолвном жесте принятия и всепрощения. Глухая тоска и животный голод сквозят в каждом движении, в висках дробным боем пульсирует кровь, перед глазами – только потрясение на чужом лице, граничащее со священным ужасом окончательного и бесповоротного грехопадения. Все застывает в одной высокой точке, качается на острие в недолгом равновесии, прежде чем рухнуть вниз, и продлить этот миг куда сложнее, чем толкнуть в спину, чтобы сорвалось, покатилось, погребло под обвалом не-пойми-чего, что сейчас трещит и искрит между ними. Кимура застывает на миг, в ее глазах плавится что-то темное, до боли похожее на одержимость, которой дали волю, а когда оживает – в каждом ее осторожном, плавном движении проскальзывает хищная грация готового к броску зверя, который очень старается не спугнуть свою добычу. Лора не добыча, она не собирается сбегать, она только прикрывает глаза и запрокидывает голову, открывая уязвимое горло, подставляясь под удар, проявляя то самое пресловутое слепое доверие, и ни одна из них до сих пор не уверена, что Кимура его достойна. Неуверенность разбивается вдребезги, стоит только шершавым ладоням пройтись по спине, по напряженному изгибу поясницы, подхватить под ягодицы, вжать в себя, присвоить – без единого вопроса, без тени сомнения в своем праве, и это так… правильно, что хочется кричать. Лора не кричит, Лора сжимает коленями чужие бока, напряженные и нервно вздымающиеся, касается губами искривленного словно в муке рта, и после ей остается только вцепиться в волосы, в плечи, в трикотаж футболки, отвечая на жаркие поцелуи, и сдавленно стонать в жадный рот, которому мало поцелуев, стонов, выдохов, ему бы выпить весь воздух из легких и последнюю каплю крови из жил, чтобы досыта, чтобы допьяна, чтобы наконец-то до самого дна – и только себе. Лора плавится в чужом тепле, живом и нервном, как пламя под ветром, тонет в запахе полыни и дорожной пыли, в запахе раскаленной стали и запеченного до блестящей глянцевой пленки песка, злится, когда не удается прорвать обманчиво тонкую пленку смуглой кожи, стонет на выдохе, когда касается спиной узкой больничной койки. Чужие прикосновения аккуратны, почти невесомы, словно Лора вдруг в одночасье превратилась в изящную статуэтку из тонкого фарфора, и одного неосторожного движения хватит, чтобы разбить ее вдребезги, оборвать тонкую, натянутую струну между ними, надсадно звенящую от каждого касания, от каждого выдоха, щекочущего вставшие дыбом волоски. Воздух царапает обнаженные нервы, сбитые простыни проходятся по спине наждаком, осторожные прикосновения непривычно нежны, и от этой нежности у Лоры спирает дыхание. Когда цепкие пальцы сдавливают лодыжку, с ее губ срывается задушенный вздох, но это – ничто по сравнению со скользнувшим по своду стопы влажным и горячим языком, отвоевавшим не то всхлип, не то стон, не то сдавленный хрип. Это грязно, смущающе и восхитительно одновременно, внутри все скручивается в тугой, пульсирующий узел, когда Кимура поочередно прикусывает каждый палец, обхватывает губами, скользит языком по тонкой коже между ними без малейшей тени стыда или неудовольствия, и в какой-то момент поднимает взгляд, от которого ноет под ложечкой, а в груди становится тесно. Никто и никогда не смотрел на Лору так – с немой тоской, с болью, с жаждой и тихим, пронзительным неверием в собственную удачу. Это правильный взгляд, нужный, тот, которого не хватало всегда: без осуждения, без оценки, без условий и ограничений, без планомерного раскладывания на составляющие. В глазах Кимуры она хороша почти до боли, до ослепительного ореола порочной святости, и вся суть содержится в этом крохотном, не больше пресловутого горчичного зерна, «почти». Лора бессловесно стонет, сжимает в кулаках вытравленную до надрывной белизны ткань казенной простыни и взахлеб тянет жаркую, пряно-горькую смесь тоски и восхищения. Чужие условности слетают вниз осколками лживых истин и опровергнутых постулатов. От больной, надрывной, вывернутой наизнанку любви становится страшно, потому что никто из хороших, добрых, правильных людей в ее жизни не любил ее так сильно, так безнадежно и упрямо – только бешеная сука Кимура, которая вдруг вот так просто, без таинства и знамений, оказалась человеком. Лора задыхается, Лора стонет, Лора плавится, пока Кимура ласково оглаживает дрожащие от внезапной слабости бедра, успокаивая нервную дрожь, поднимается выше, прикусывает нежную кожу чуть выше колена, оставляет россыпь ярких, быстро сходящих следов, намеренно игнорирует нервно вздрагивающий живот, лишь походя оглаживает кончиками пальцев отзывчивые, остро реагирующие на каждое касание мышцы. Кимура едва касается губами изломанной линии рта, очерчивает контур подрагивающих губ, утыкается носом под ухо, все так же неторопливо и почти невесомо прослеживая путь бешено бьющейся венки, и двигает пальцами медленно, очень медленно, чувствуя, как раздвигается что-то внутри Лоры - мягкое, влажное, уязвимое нутро. Ей наверняка стоит невероятных усилий не сорваться, не впиться зубами, губами, пальцами под кожу, но такой вариант ее не устраивает: так врываются в павшие бастионы, чтобы разграбить их дочиста и, может быть, сжечь дотла из чистой жадности и зависти, а потом уйти своей дорогой, позвякивая прихваченным добром, а Кимура не собирается грабить - она собирается владеть, полностью и безраздельно, и каждым неторопливым движением только утверждает свое право господства, с корнем выдирая тех, кто был до нее, напрочь сметая тех, кто мог бы быть после. Все настолько неправильно, что становится единственно возможным: слишком долго Лора пыталась быть хорошей девочкой в чужих глазах, слишком долго старалась поступать правильно, а теперь ей остается только принимать, чтобы вернуть обратно, и не думать о рамках и границах – хотя бы сейчас. Наверное, что-то из всего этого проступает на ее лице, поднимается со дна зрачка, потому что Кимура как-то разом напрягается, пытается отстраниться, но Лора не позволяет, запускает обе руки под футболку, проходится пальцами по грубым полосам змеящихся шрамов, ласкает их подушечками пальцев, настойчиво тянет тонкий трикотаж вверх. Эти шрамы не дают ей покоя, что-то в них знакомо до боли, до нервной дрожи, и спустя мгновение Лора понимает, что не просто видела, а чувствовала их сама – давно, в другой жизни, когда Кимура была ее дрессировщицей и палачом, когда сама сдирала с нее кожу полосами, когда точно знала, где надрезать и как потянуть, и только сейчас Лора начинает осознавать, откуда эти знания у самой Кимуры. Она всегда считала, что лучше всего информация усваивается на собственном примере. Вот оно, уязвимое нутро самой Кимуры, мягкое подбрюшье, не скрываемое больше прочной броней, вот ее суть, вывернутая наизнанку чужой волей: простой алгоритм действий, проверенный годами, прямой путь от жертвы до палача, до конца которого дойдет не каждый, но кто дойдет – уже не станет прежним. Страшная в своей простоте истина срывает пелену с глаз, и Лора только удивляется тому, что могла быть так слепа, чтобы не заметить – Кимура просто не знает другого способа завладеть силой, кроме как вытравить слабость из себя и из других. У нее не было выбора, не было другого пути, не было своего Гамбита и Логана, ее не научили, не показали, не спасли. Пришлось выбраться самой, и она выбралась, отыскав тот единственный способ перестать быть жертвой, который был ей доступен – стать палачом. Замкнутый круг, который Лора собирается разорвать, отказываясь от выбора здесь и сейчас. У Кимуры не так много чувствительных местечек: это расплата за ее неуязвимость, за прочность тканей, но Лора не оставляет без внимания не один из них – ласкает до тех пор, покуда Кимура не откидывается в изнеможении, не раскрывается перед ней. В воздухе вязкой патокой растекается запах предельного возбуждения, от него рот наполняется слюной, и невозможно удержаться, невозможно не приникнуть губами, растирая по небу терпкий солоноватый вкус, чувствуя, как невольно сокращаются мышцы бедер под ладонями, как вибрирует натянутое струной тело, слыша, как прорывается низкий хрипловатый стон, когда терпеть не остается ни сил, ни желания. После она держит сонную, разомлевшую Кимуру в объятиях до тех пор, пока та не засыпает, и это последний раз, когда Лора видит ее в сознании.

***

*** Хилл не нарушает правила без весомой на то причины. Лоре не положено здесь находиться – секретные проекты, тайные разработки и нарушения конституционных прав, варианты можно перебирать пальцами, как четки, и ни один из них не будет однозначно неверен, - но она здесь, слушает ровный, почти бесстрастный голос Хилл, в котором изредка проскальзывает едва различимое сочувствие, и будь у нее менее чувствительный слух, Лора бы не различила и этого. Ей некому рассказать об этом, некому раскрыть страшную тайну Марии Хилл, да и незачем: каждый платит свою цену за привилегию быть защитником человечества, а в таких структурах, как ЩИТ, излишняя чувствительность скорее смертный приговор, чем доказательство человечности. Ее могли бы не пускать сюда, ее могли бы не проводить через сканеры и закрытые зоны, ее могли вообще не ставить в известность о том, что Кимура не приходит в себя и медленно умирает, но все же она здесь, рядом, пусть это и все, что она может. - Сканирование выдало… необычный результат. Атеросклероз мозговых сосудов, боковой амиотрофический паралич, нарушение респираторных функций, острая сердечная недостаточность, спазматические сокращения гладкой мускулатуры, отказ почек, пищеварительной системы и еще черт знает чего, и все это – одновременно. Удивительно вообще, что она продержалась так долго, - Хилл сверлит ее пристальным взглядом, но Лора не может смотреть на нее, взгляд сам собой скользит поверх ее плеча, обтянутого форменной тканью, через толщу прозрачного плексигласа, упирается в знакомые до последнего изгиба, до последнего шрама очертания тела. – Скорее всего, все дело в криостазисе: что бы Гидра ни хотела получить, ей требовалось время, и она нашла способ его выиграть. Система искусственного жизнеобеспечения до боли похожа на инкубатор: нейропроводящий раствор передает слабые разряды тока напрямую через нервные окончания, стимулирует работу органов, мышцы под кожей непроизвольно сокращаются, смуглое тело опутано проводами датчиков, но лицо под кислородной маской до странности спокойно, безмятежно до полного отрешения, чего с Кимурой не бывало даже во сне. Тяжелая копна волос заплетена в косу, чтобы не мешать приборам, путаясь в проводах, но отдельные прядки расползаются в толще раствора причудливыми щупальцами воплощенной тьмы, и от этого становится откровенно не по себе. Лоре хочется вскрыть эту колбу голыми руками, продавить плексиглас до сетки расползающихся трещин, вытащить наружу, обрывая датчики, но она только сжимает ладони в кулаки, чувствуя, как невыносимо зудят изнутри костяшки, как чешется кожа от желания выпустить когти. Нельзя. Она здесь не для этого. - Криостазис сдерживал процесс деградации, но когда мы ее извлекли… Ты знаешь, что произойдет с мамонтом, если его разморозить спустя пару тысяч лет? Он разлагается за считанные часы. Здесь – то же самое, только с функциями мозга, всеми сразу, - Хилл не щадит, не пытается смягчить удар, и это жестоко, но все равно лучше, чем лицемерное сочувствие. – Сейчас капсула – единственное, что поддерживает в ней жизнь, но даже так она не продержится вечно. - Как долго? – тихо роняет Лора, губы едва слушаются, а голос отчетливо хрипит. - Несколько часов, суток, лет – как повезет, - Мария пожимает плечами и выдерживает паузу, Лора почти слышит, как жужжат колесики в ее голове, взвешивая все за и против. – Есть, конечно, другой способ… - Но? Хилл удовлетворенно кивает, делая негласный комплимент ее сообразительности. - Если мы сделаем это – Кимура полностью перейдет под наш контроль. ЩИТ не благотворительный фонд помощи инвалидам, я не могу тратить ресурсы организации на сторонние проекты, не связанные с ним напрямую. При всей моей признательности покойному Логану и тебе лично мои полномочия имеют свои границы. Кроме того, в случае согласия она будет нуждаться в постоянном наблюдении, техника еще ни на ком не применялась, и возможны побочные эффекты. Лора щурится, кусает губы, но заставляет себя слушать, потому что там, за спиной Хилл, плавает в вязкой студенистой массе специального раствора Кимура, и времени у нее все меньше с каждым неровным вдохом, а Лору сейчас волнует только одно – чтобы этих вдохов было как можно больше. Идея ужасна в своей простоте: нужно просто напрочь стереть тот участок подсознания, в котором засела программа, и залатать дыры в памяти внедренными воспоминаниями. Разумеется, специалисты ЩИТа постараются максимально сохранить личность Кимуры, но оставить ее нетронутой невозможно – именно из-за тех воспоминаний, имитирующих пережитый опыт. Остается небольшой процент вероятности, что часть настоящих воспоминаний вернется и вытеснит ложные, но с каждой секундой он сокращается вдвое, и это скорее к добру, чем к худу, потому что конфликт воспоминаний сам по себе способен свести с ума даже здорового человека с устойчивой психикой. Кимура сейчас не подходит ни под одно из этих определений, все, что в ней есть – это отчаянное, страшное, мучительное в своей силе желание жить, пробивающееся даже сквозь толстые стенки плексигласа системы искусственного жизнеобеспечения. - И какая вам с этого выгода? Что вы получите взамен? - Прекрасно тренированного бойца, обладающего уникальными навыками и способностями – умного, сильного и способного действовать в критических условиях. Кимура обладает множеством талантов, которые могут послужить на благо человечеству, к тому же, у нее есть ценная информация, к которой у нас весьма ограниченный доступ: связи, пароли, явки… Она будет считать, что работала под прикрытием, получила травму и теперь восстанавливается, - Мария внимательно наблюдает за ее реакцией, подмечает детали, анализирует полученную от рецепторов информацию и снова наблюдает. – Ее прошлое будет строго засекречено, грехи – списаны, а сама она сможет жить обычной жизнью рядового агента… насколько это возможно, конечно. - Делайте. Хилл щурится, сверлит Лору нечитаемым взглядом и сдержанно интересуется: - Вот так просто? Я ожидала более… бурной реакции. - Я знаю, - Лора и впрямь знает, не может не понимать… нет, не опасений, а принятых во внимание вероятностей, которые Мария наверняка учла – не могла не учесть, зная нелюбовь Росомахи к любым экспериментам над живыми людьми, особенно тем, которые проводятся без согласия самого объекта, да и сама Кимура наверняка отказалась бы, предпочла бы сдохнуть, но сдохнуть собой. Вот только сейчас она не в состоянии решать, а Лора до дрожи, до боли, до откровенного эгоизма не может отпустить ее – не так. – Но это – лучшее, что у нас есть. - Ты ведь понимаешь, что это значит? Никаких контактов, никаких визитов из прошлого – ничего, что может нарушить последовательность заложенных в нее воспоминаний. - Я понимаю. Делайте. Хилл только кивает, и этот кивок ставит окончательную точку в этом безумии, в котором Лора живет последние несколько недель – точку невозврата.

***

Жетоны Лора оставляет себе. Отдать их сразу после возвращения Кимуры с базы Гидры она не успела, а после пришлось бы объяснять, кто она такая и откуда у нее чужие армейские жетоны, передать же через кого-то было... нет, не глупо, но Лоре почему-то кажется, что это все равно, что крутить запись с тех видеокамер по всем каналам в режиме экстренного вещания – слишком личное. Лора вешает их на шею вместе с жетонами Логана: его нет рядом, а теперь нет и Кимуры, и где-то здесь она должна вздохнуть с облегчением, но почему-то не получается. Это оказывается сложнее, чем она думала – жить дальше, так, словно ничего не случилось. Даже после того, как она распахивает все окна и на две недели уходит из города, из страны прямым рейсом от Нью-Йорка до Ванкувера, и дальше, много дальше, босыми ногами по льду, голой кожей в снег, а потом возвращается обратно, каждый дверной косяк, каждая выщербленная чашка в этом доме слабо, но отчетливо пропитаны ее запахом. От этого хочется выть, но Лора держится, не позволяет себе идти на запах, когда случайно чует его на улице – не один раз, и это похоже на бесконечную пытку, в которой нельзя дать слабину. В какой-то момент она устает окончательно и уходит из дома, подальше от запаха, подальше от пропитанного тоской и болью логова, несколько дней бесцельно блуждает по городу, подолгу смотрит на людей, питается фаст-фудом и спит в городском парке на самой высокой ветке, куда не достают фонарики патрульных. Несколько дней Лора собирает себя по кускам, и под конец чувствует себя пусть не прежней, но, по меньшей мере, живой – животным, которому удалось пережить лютую зиму, еще не до конца окрепшим, но выбравшимся из западни. Ей до смерти хочется горячего шоколада, и это хороший знак, потому что несколько недель ей не хотелось ничего, и Лора наугад, на запах выбирает небольшое кафе из тех, которых без счета в любом городе, зато нет ни одного похожего, несмотря на типовые летние площадки и одинаковый набор ингредиентов в каждой чашке. В руках Лоры одна из них исходит паром, сладким и густым запахом, который хочется пить взахлеб, с ней хорошо устроиться у самого края, наблюдая за людьми и чувствуя, как медленно, но неотвратимо разворачивается в ней что-то легкое и светлое, что-то живое, о чем она уже забыла, о чем не надеялась вспомнить. Ей нравится быть живой, вот только жизнь с присущей ей злой иронией хаотично меняет переменные в самый неудобный момент. Хрипловатый насмешливый голос как поцелуй свинца – и навылет: сердце пропускает удар, и Лора обращается в слух, просто не может не слушать, хотя самым разумным сейчас было бы встать и выйти. -… высшая лига, и все такое – не могла же я упустить такой шанс! - И поэтому ущипнула его за задницу?! - За самую патриотичную задницу Америки, Бартон! Ты бы видел его лицо… - О, я видел, не сомневайся – у меня прекрасный прицел, дальность просто убойная. Оно мне теперь ночами будет снится, а это совсем не то, что я хотел бы видеть ночью в своей постели, если ты понимаешь, о чем я… Они проходят совсем рядом, практически вплотную – невозможно не заметить, не проследить взглядом, не задержать его на какую-то долю секунды дольше положенного, и это, конечно же, привлекает чужое внимание. Клинт на миг прикрывает глаза в знак приветствия, Лора отвечает тем же, и это все, что им позволено: здесь и сейчас никто из них не имеет права выдавать факта их знакомства, учитывая те обстоятельства, при которых оно состоялось. Так и должно быть – никаких контактов, никаких визитов из прошлого, ничего, что может нарушить последовательность заложенных в чужое сознание воспоминаний, так лучше для всех, только почему-то верится в это с трудом. Горячий шоколад разом становится безвкусным. Лора допивает его одним махом и ставит чашку на блюдце с оглушительным грохотом, ей становится душно здесь и хочется выйти, хотя под летней площадкой просто не может быть спертого воздуха, а под натяжным тентом гуляют сквозняки. Но что-то заставляет ее задержаться – и этого довольно, чтобы брошенная кем-то наверху монетка упала ей в руки орлом вверх. - Альварес, нет! – раздается за спиной страдальческий стон Бартона. - Альварес – да! – ехидно бросает на ходу его собеседница, прежде чем нагло подсесть к Лоре, не утруждая себя банальным разрешением – как будто так и надо, как будто у нее есть какое-то эксклюзивное право, особая привилегия постоянно врываться в ее жизнь и оставлять от нее только дымящиеся руины. Лору обдает непередаваемой смесью бензина, дорожной пыли, раскаленной стали, дешевого кофе и дорогой оружейной смазки, и еще немного – сладковатой горечью полыни, растертой между пальцев. В зеленых глазах пляшут озорные искры, по смуглому лицу пробегает тень чего-то неуловимо-знакомого – тонет на дне зрачка, прячется в изгибе губ, проскальзывает в каждом жесте, от него ноет в груди, чуть пониже сердца и повыше диафрагмы, и Лора никак не может заставить себя отвести взгляд. – Ну здравствуй, лапушка. Скучаешь?