Симфония Сальери

Sic transit gloria mundi*!       Его музыка окончена. Он проиграл, даже не начав сражение. Ведь куда ему тягаться с гением...       Опустился занавес в императорском театре. Отгремели последние восхищённые аплодисменты. А он, капельмейстер в строгом чёрном сюртуке, не чувствовал ничего - а может, чувствовал слишком многое сразу, и потому не мог сказать, какое из чувств превалирует.       Он безмерно гордился тем, что он был первым слушателем этого произведения. Да, именно он, Антонио Сальери, был первым человеком, который услышал со стороны одну из ведущих арий. От этого становилось и приятно, и противно на душе.       Приятно - потому что ничего более возвышенного, изящного, но при этом простого и элегантного он не слышал никогда за всю свою жизнь. Противно - потому что душу теперь разъедала навязчивая мысль: "почему я не додумался до этого сам? Почему я не написал подобной вещи раньше? Это ведь так легко!"       Сальери завидовал - и упивался этой горечью зависти. Пожалуй, это было первое столь сильное чувство в его душе за последние годы. Эта зависть была сродни любви: сильная, могучая, как волна, как неукротимый ураган, от неё хотелось выть в голос и скрежетать зубами. Но она не находила выхода: ведь придворный капельмейстер ничего не мог сделать юному и столь многообещающему композитору. На людях он никогда не показывал свои эмоции, и никто и помыслить не мог, что у него на душе: ни Розенберг, ни придворные дамы, всегда окружавшие его своим самым пристальным вниманием. И, не находя выхода, зависть разъедала всё его существо изнутри.       "Когда опускается занавес, ты возвращаешься к своим теням. Лишь они всецело верны тебе..."       Антонио тоже возвращался к своим теням: к демонам жгучей зависти, неодолимых желаний, неистовых страстей. И демоны с готовностью принимали его в свои объятия, душили, мучили, забавлялись над ним... Они были верны ему, они не отпускали его ни днём ни ночью, ни на минуту не оставляли его одного, с тех самых пор, как он впервые услышал арию, написанную Моцартом.       Но он наслаждался этими чувствами. Он был музыкантом, композитором, он чувствовал музыку намного тоньше, чем другие люди. Для него его страдания обращались немыслимой мелодией, такой, что ни один инструмент из существующих не смог бы её сыграть.       Он много раз пытался описать в музыке то, что он чувствует, но в его музыке было больше сухой математики, чем божественной гармонии, которая так восхищала его в произведениях Моцарта. Сам Вольфганг наверняка без труда бы излил душу на нотном листе, исписав его в несколько слоёв, с ремарками на полях, с вариациями разных пассажей.       Его музыка была изящна в своей простоте, возвышенна и грандиозна - будто огромный замок в облаках. А музыка Сальери - как тоненький льняной навес на мощных каменных колоннах. Непропорционально. Несоразмерно. Некрасиво.       Само существование этого богоподобного Моцарта - насмешка над всеми трудами Сальери, над тем временем, которое он проводил за инструментом днями и ночами. Антонио мучило то, что он не мог достигнуть этого же совершенства. Он посвятил музыке годы, он старательно учился с раннего детства у лучших музыкантов своего времени - и что же? Какой-то юнец, едва объявившись, обогнал Сальери на поприще, которое тот по праву считал своим.       Антонио всегда мечтал быть на высоте, купаться в славе, и ему казалось, что у него было всё, и не на что жаловаться. Но появившийся молодой композитор-бунтарь, он знал это, затмил его. И пускай его пока не слишком охотно принимали при дворе и на светских приёмах. Сальери был одним из тех немногих, если не единственным, кто видел талант, видел дарование свыше. И если сейчас Сальери наслаждается достатком, то Моцарт останется в веках. Спустя сотню лет, две сотни, три - его будут слушать и им будут восхищаться. Его душа переживёт века, поселившись в его музыке, в это божественном облачном замке. А про Антонио никто и не вспомнит, сколько бы произведений он ни написал. Его массивные каменные колонны погребут его под собой, а тонкий навес станет ему льняным саваном.       Порой он обнаруживал себя стоящим над роялем с ножом в руке. Как хотелось порой покончить с этим! Пусть кровь прольётся на клавиши, он напомнит им, кто такой Антонио Сальери, даже ценой своей смерти! Пышные белые манжеты будто бы с готовностью обнажали запястье, и холод лезвия медленно касался кожи...       Но нет. Даже для этого он был слишком слаб. Он не отваживался на последний шаг, не решался оборвать своё существование.       И тогда он играл до позднего вечера, пока шум за окном не сменялся звенящей ночной тишиной. Но играл он не свои произведения, а так восхищавшую его и столь ненавистную ему музыку Моцарта. Он ненавидел, - но не мог не любить. И пальцы, извлекавшие из клавиш всё новые и новые звуки прелестной мелодии, были и ангелами, услаждавшими его слух своими лирами.... и палачами.       Его музыка окончена.  Он проиграл, даже не начав сражение. Но больше он и не хотел сражаться... * Так проходит мирская слава! (лат.)