Зеленые стёкла

Гаюс рассказывал о тех временах, когда колдовать можно было открыто. Гаюс рассказывал, как люди шагали по улицам, а между ними проносились наколдованные драконы, задевая своими изумрудными хвостами плечи людей и оставляя золотистые искры в волосах. Гаюс рассказывал, как в воздухе парил сладковато-лимонный запах магии, а небо могло менять цвет трижды в сутки по желанию пары мальчишек из соседнего двора. Как на клене в городском парке могли вырасти мандарины в июле, а фиалки пели рождественские песни в феврале. Гаюс рассказывал это все с такой тоской в глазах, что Мерлин даже верил. Но не мог понять. С самого детства ему приказывали заталкивать свою магию как можно глубже в себя, чтобы никто даже не мог подумать, даже не мог заподозрить. С самого детства Хунит твердила ему, что нельзя, не правильно, мерзко. Магия не должна существовать в нем, и, если бы она могла, она бы вырезала её ножом из самого сердца сына. А Мерлин не мог понять, почему мать смотрит на него с такой жалостью, если магия — это то, что живет в нем, разливаясь изумрудной нитью по венам каждый раз, когда он прикрывает глаза. Мерлин многое не мог понять, но страх в ясных голубых глазах матери заставлял его прокусывать губу и молча кивать, обещая никогда-никогда не использовать то, что было частью него. Осознавать, что с миром что-то не так, Мерлин начал уже в старшей школе, когда его лучший друг Артур презрительно смотрел на то, как скручивают их одноклассника, Мордреда, милого кучерявого мальчишку, магия которого непроизвольно вырвалась в приступе обычной мальчишеской потасовки и зависла над школой огромной грозовой тучей, будто бы пытавшейся проглотить небо, безразлично смотрящее на произвол. Артур тогда не отводил взгляд от вырывающегося, плачущего парня, бьющегося в истерике в руках трех огромных, угловатых мужчин, нехорошо скалящихся и тащащих его в отделение по борьбе с несовершеннолетними нарушителями, где его будут долго пытать на допросах, изобьют словами и оскорблениями, заклюют вопросами и в итоге бросят умирать в одиночную камеру, или, в лучшем варианте, запрут в психбольнице на долгие годы, превратив задорное голубоглазое чудо в безвольный, бесхребетный овощ. Мерлин помнит, как Артур тогда, со злобным прищуром, проводил взглядом уезжающую машину, презрительно сплюнул и, повернувшись к Мерлину сказал, что такие уроды, как Мордред, не должны существовать. Потому что в Англии двадцать первого века колдовать было запрещено под страхом смерти. Но иногда, лежа ночью в кровати, Мерлин позволял магии струиться через кончики его пальцев, создавая зеленоватых бабочек, порхающих по комнате, проворных ласточек, бывающих иногда слишком суетливыми, и которые часто врезались с глухим стуком в окно. Он позволял магии жить своей отдельной жизнью, чувствуя, как тепло обволакивает его самого. Он мог поклясться, что, когда колдовал, чувствовал кисловатый запах лимона и трепет сердца где-то в горле. Мерлин знал, что если Артур когда-нибудь узнает о том, что магия ближе, чем он думает, что магия живет в его лучшем друге, он наверняка взбесится. Мерлин знал, что Артур будет орать, кидать ему в лицо оскорбления и ножи, он знал, что Артур будет в отчаянье, борясь с самим собой. И Мерлин боялся увидеть в его глазах то же холодное презрение, каким Пендрагон одаривал Мордреда в последнюю их встречу. Поэтому Мерлин молчал.

***

Артур иногда слетал с катушек, и это было совершенно нормально. Артур был взбалмошным, темпераментным и очень-очень запутавшимся. Мерлин начал замечать, что с его лучшим другом что-то не так, когда на последнем году обучения в старшей школе Артур стал срываться буквально из-за ничего. Он пропадал днями, не отвечал на звонки, а позже приходил к Мерлину домой, усталый, совершенно несчастный, садился рядом, закрывал глаза и просто молчал. Мерлин чувствовал запах дорогих сигарет, въевшийся в золотые волосы, в серую рубашку и даже дрожащие пальцы. Эмрис тогда лишь вздыхал, сжимал предплечье друга посильнее и пускал змейки успокаивающей магии по венам, слушая сумасшедшее сердцебиение Артура и заражаясь от него непонятным беспокойством и тревогой. Когда они поступили в университет, Артура будто немного отпустило. Он стал чаще улыбаться Мерлину в коридорах, пока тот спотыкаясь о развязанные шнурки конверсов несся на пару по какой-нибудь очередной культуре цивилизации Майя и матерился такими низкокультурными выражениями, что их не подобало бы знать даже студентам-строителям, не то что будущему культурологу. Артур часто поджидал его у дверей аудитории с чашкой капучино, если удавалось слинять с пары пораньше или выпадало окно, Мерлин же благодарно кивал головой и начинал рассуждать о Платоновских ценностях и на какой именно странице «Апологии Сократа» у него начал дымиться мозг. Но чем ближе наступала зима, тем больше мрачнел Артур, а с его хмуростью вернулась привычная раздражительность, нервное курение в перерывах между беззлобной грызней и попытки Мерлина выведать, что же творится. В середине февраля Артуру окончательно снесло крышу. У них с Мерлином были запланированы традиционные четверговые посиделки у Эмриса, залипание на YouTube, попытки не подраться за игрой в Call of Duty и прочие прелести обычной жизни. Артур тогда привычно ногой постучал в дверь, потому что руки были заняты коробкой пиццы, а в зубах болтался пакет с пивом. Артур был привычно потрепанный и немного замерзший после неожиданно выпавшего снега, поэтому выглядел одновременно мило и жалко, о чем успела намекнуть открывающая соседнюю дверь красотка Софи, отчаянно пытающаяся флиртовать, в то время пока Артур тяжело вздыхал и пожимал плечами, а Мерлин ковырялся с заевшим замком. Когда же злополучный замок все же был побежден, а дверь распахнута, Софи уже успела практически положить грудь на коробку с пиццей, лукаво заглядывая Артуру в глаза. Завидев Мерлина, Артур выплюнул пакет тому в руки, очаровательно улыбнулся девушке и, пожелав хорошего вечера, прошел в квартиру друга, аккуратно водрузил коробку с едой на ближайшую горизонтальную поверхность и тяжело вздохнул. Мерлин, уже успевший сгонять на кухню, взирал на друга с небольшим удивлением, явственно читая на его лице неприкрытое облегчение и даже какое-то отвращение. И Мерлину, видимо, в тот момент не следовало язвительно шутить про возможную голубизну Артура. И совершенно не следовало продолжать развивать эту тему, пропустив предупреждающий взгляд. И совершенно точно ему не следовало вспоминать тот засос на шее Артура, который он заметил на прошлой неделе и высказывать предположение, что он оставлен умелыми мужскими губами. Возможно, тогда бы Артур со всей силы не впечатал Мерлина в стену, наплевав на стекающую с ботинок грязь. Возможно тогда бы Артур так бешено не смотрел на Мерлина, ошарашенно вглядывающегося в потемневшие глаза Пендрагона. И возможно тогда не случился их первый поцелуй, когда Артур неистово кусал Эмриса за губы, вжимал ребрами в стену и скользил своими горячими, как пламя, руками по тонкой домашней футболке Мерлина. С того дня началась их увлекательная игра «Ты иногда слетаешь с катушек и целуешь меня, а я старательно делаю вид, что это в порядке вещей». Эти качели продолжались бы вечность, если бы не одно но, ворвавшееся в их жизнь фиолетовым ураганом, звенящей напряженной тишиной и тихим испуганным вздохом. Фрея, милая Фрея, забывшись, поддавшись лавине чувств и эмоций, такая живая и такая естественная, всегда улыбающаяся и готовая помочь, милая Фрея, смешно хмурившая брови и нервно жевавшая прядь волос, не удержала всплеск магии, повинуясь своим чувствам, раскрылась. Глупо, случайно, но необычайно ярко. И Мерлину теперь уже было до одури больно видеть тихие слезы девушки, лишь мелко подрагивающей в руках у, казалось, тех же амбалов, что и тогда, когда забрали Мордреда. Мерлин помнит, что до ужаса боялся смотреть на Артура, страшась увидеть в его глазах все тот же стальной блеск безразличия и презрения. Мерлину было страшно представлять, что такой же взгляд провожал бы и его, будь он менее осторожен и более беспечен. Смотря, как тоскливо смотрит Фрея сквозь него, смотря, как ее глаза потухают с каждой секундой, чувствуя раскаленную руку Артура у себя на спине, Мерлин ощутил фантомный вкус последнего поцелуя и как невесомо закололо губы. И тогда Мерлин понял, что тянуть дальше нельзя.

***

— Я гей, — сказал Артур, разорвав образовавшуюся тишину в комнате. За окном разноцветными пятнами проносились машины, а Мерлин смотрел на них и будто не видел. Они стояли друг напротив друга в его комнате, а казалось, что между ними пропасть размером в Марианскую впадину. — Я заметил, — коротко хмыкнул Мерлин, не отрывая взгляд от окна и слыша раздраженный вздох Артура, которому наверняка, пускай на мгновение, очень захотелось придушить одну худощавую сволочь, — трудно было не догадаться, когда тебя почти каждый день зажимают в наиболее темных углах и пытаются вылизать. — Ты портишь все романтику, придурок, — фыркнул Артур, кажется, потихоньку начиная отмирать, — я не закончил, — голос Артура чуть дрогнул и сорвался, заставив Мерлина перевести взгляд на друга, — я гей, и я люблю тебя, Мерлин. И я больше не знаю, что с этим делать. Эмрис опустил голову, пристально смотря на блондина и чувствуя, как его сердце разрывается на мелкие части от щемящего счастья. Которое должно оборваться. Мерлин вздохнул так глубоко, что его легкие затрещали. Мерлин прикрыл глаза и отпустил. Отпустил себя, свою магию, то, что рвалось наружу сквозь грудную клетку уже двадцать три года. Он позволил изумрудной тишине окутать каждый атом его тела томной негой, позволил проворным нитям тянуться сквозь время и пространство к материи, из которой была соткана его вселенная. Позволил своей магии нежно коснуться щеки Артура, тут же отпрянув и, чуть вздрогнув от собственной же наглости задеть краем сознания зеленую бутылку от вина, мгновенно превратившуюся в хрупкие стекла, зависшие неподвижно в воздухе Ниагарским водопадом. Мерлин впервые в жизни позволил себе взглянуть на Артура золотом глаз и попытаться найти там хоть отблеск той холодной ненависти, которая сквозила несколько часов назад, вслед уходящему фиолетовому пламени со смешным именем Фрея. Но он находил только первобытный страх, наивную детскую обиду и растерянность, обезоруживающую и заставляющую стыдливо перевести взгляд. Мерлин позволил себе хоть раз в жизни быть собой. — Ты не можешь любить меня, — хрипло сказал он, когда магия, все еще взбудораженная, неистовая, счастливая, бродила у него по венам, отдаваясь легкой щекоткой и как будто мурлыканием, — потому что должен меня презирать. В Англии двадцать первого века те, кто обладает магией, должны умереть. Мерлин же умер, когда с тихим щелчком закрылась входная дверь.

***

— Магия убила твою мать, сынок, — говорил Утер каждый раз, когда Артур смотрел на портрет красивой белокурой женщины в зале, — она убила, отобрала у нас ее. Магия влечет к себе, но она и есть смерть, — повторял он одно и то же, вглядываясь в голубые, как лед, глаза своей жены. Артуру лишь оставалось кивать и ненавидеть магию так сильно, на сколько могло позволить его детское сердце. Он рос, взращивая в себе эту ненависть. Он повторял это каждый раз, проходя по улице, повторял это вслух, когда кто-то пытался доказать обратное, доказывал это Моргане, с тоской смотрящей ему в глаза и лишь медленно кивающей его словам. Он говорил это Мерлину, сидящему с ним рядом на химии, говорил это самому себе, будто эта ненависть могла все объяснить. Он не чувствовал ничего, когда на его глазах увозили рыдающего Мордреда. Помнится, по приходу домой он долго мыл руки, будто хотел оттереть все те рукопожатия, все те разговоры, которыми удостоил существо и его магию. Прокаженного, в мире нормальных людей. Он помнит, что не чувствовал ничего, когда уводили Фрею. Он смотрел как дрожат её худые плечи, как разбиваются о кафельный пол её слезы, как она не может надышаться последними глотками воздуха в её жизни. Он помнит, как её радужки затапливали страх и отчаяние. Он помнит, что ему было абсолютно все равно, как будто сердце превратилось в огромную глыбу льда, и только дрожащий под его рукой Мерлин оставлял хоть какую-то связь с этой проклятой реальностью. А еще он помнит, как магия Мерлина отдавалась пульсацией в его горле, как мягко она скользила по его коже, будто бы невесомо целуя и замаливая грехи. Он помнит, как был напуган, разочарован, растерян, зол. Он помнит, как хотел ударить Мерлина в его острую скулу, которую до этого хотелось лишь целовать. Он помнит, как ему хотелось выстрелить себе в голову просто для того, чтобы дотянуться до своих мыслей рукой и упорядочить. К сожалению, он все это помнит. В Англии двадцать первого века стоит жесткий выбор между добром и злом. Жизнью и магией. И Артур, кажется, готов выйти на эшафот.

***

Первые два дня Мерлин смиренно ждал облавы. Ждал, когда его дверь с ноги выбьют, накинут на него ошейник и под молчаливое презрение невольных свидетелей увезут на убой. Третий день Мерлин непонимающе косился на людей, все же выбравшись из дома, но те оставались равнодушными к его боязливым взглядам, предпочитая разбираться с собственными проблемами и не глазеть по сторонам. Через неделю Мерлин появился на лекциях, где моментально получил выговор, сочувственные взгляды однокурсников и тонну работы с дополнительными штрафными рефератами за прогулы. Через две Мерлин увидел Артура в коридоре, от чего сердце провалилось куда-то вниз, оставляя за собой едкий кислотный след и головокружение. Через месяц Мерлин, недовольно ворча, рывком распахнул дверь, стук в которую оторвал его от очередного проекта для научной конференции и его работы по анализу несуществующего подтекста во вполне себе конкретных работах Диккенса, которого ненавидел всем сердцем даже больше, чем супрематистов. На пороге стоял Артур. Мерлин не успел сообразить, как его втолкнули вглубь квартиры, захлопнули ногой дверь и крепко прижали к себе. Артур же склонил голову, утыкаясь носом в шею парня, сейчас странно дрожавшего в руках блондина и пытающегося найти в себе силы хотя бы шевельнуться в попытках ответить на объятья, но не находящего в себя силы даже начать дышать. — Я все равно буду любить тебя, даже если ты в это никогда не поверишь, — голос Артура был на грани слышимости, но в оглушающей тишине, сквозящей по квартире, для Мерлина это показалось раскатом грома. Мерлин думал, что задохнется от счастья, сейчас заполнявшего его, думал, что они с Артуром задушат друг друга в объятьях, думал, что скорее треснут их ребра, чем они смогут отпустить друг друга. Артур не думал, что сможет кого-то целовать с таким отчаяньем, с такой страстью. Он не думал, что их с Мерлином первый раз будет на узком диване напротив приставки. На диване, на котором они провели сотни часов, оскорбляя друг друга, смеясь над чужими поражениями и ликуя в случае победы. Артур не думал, что Мерлин будет так трепетно выцеловывать линию челюсти, спускаться к ключицам. Он не думал, что Мерлин помнит, где находился тот злополучный засос, с которого началось это безумие, и тем более не думал, что Мерлин будет мстить. Артур скользил подушечками пальцев по бледной коже, забираясь под тонкую хлопковую футболку, из которой через пару минут самолично вытряхнет не особо сопротивляющегося парня, Артур наслаждался солоноватостью кожи и дрожанием тела под его прикосновениями. Артур наслаждался отзывчивостью, трепетом, с которым отвечал на его поцелуи Мерлин. И задыхался, когда чувствовал шершавый язык на своем прессе. Мерлин первым осмелел настолько, что под хриплое сорванное дыхание Артура стянул с него до ужаса узкие джинсы, проводя рукой по вставшему члену и толкаясь вперед бедрами, навстречу к выгнувшемуся блондину. Мерлин первый осмелел настолько, что, как будто в замедленной съемке, стянул последний элемент одежды с лежащего под ним парня, чувствуя, как горячие ладони сжимаются на его ягодицах, нагло преодолев два препятствия, от которых уже давно следовало бы избавиться. Артур судорожно цеплялся за плечи брюнета, чувствуя, как тот, подаваясь бедрами вперед, ласкает их двоих отрывистыми движениями. Артур видит, как Мерлин прикусывает губы и прикрывает глаза, он чувствует на коже горячее дыхание, а от удовольствия сводит колени. Единственное, чего они не видят, это как реальность взрывается зелеными осколками вокруг них, разбитым стеклом разрезая тяжелый воздух и нарушая привычную гравитацию. Они сейчас ничего не видят, они только чувствуют друг друга так ярко, так остро, что хочется продлить этот момент до окончания вечности. Уже после, все же свалившись с дивана и теперь лежа на мохнатом ковре, они не могут надышаться друг другом, устало смотря в глаза и без слов рассказывая о том, что обличить в грубую форму речи человечеству никогда не представится возможным. Возможно, в Англии двадцать первого века магия запрещена под угрозой смерти, но Артуру на это глубоко плевать. И он будет биться до последнего со своими страхами, убеждениями, предрассудками ради тех зеленых стекол, которыми осыпалась его привычная реальность, давая возможность посмотреть на Правду со всех сторон. И возможно, когда-нибудь все изменится не только для него одного.