Раскрашенный мир

      Акутагава считал, что родственной души у него нет.       Во снах ему не являлся тот единственный особенный человек и не произносил роковой фразы, которую каждый не нашедший соулмейта ждал больше собственного дня рождения. «Я твоя родственная душа». Сны ему вообще снились редко. Учитывая то, чем он занимался, это было не удивительным.       Жизнь в мафии четко и порой безжалостно учила людей своим законам, соблюдение которых являлось залогом выживания в подпольном мире.       Засыпать на задании или на вражеской территории было глупой и последней в жизни ошибкой, которую мог допустить только полный дурак или непроходимый безумец. Сон в безопасных на первый взгляд местах тоже не был крепким: один шорох готов был поднять мафиози на ноги, чтобы убедиться, что рядом не было опасности. А если и удавалось забыться долгим, почти непробудным сном, то сновидений не было, или же это были кошмары.       Яркие, неожиданно реалистичные, похожие больше на фильмы ужасов.       Акутагаве снилось кровавое небо, что орошалось алым дождем, а под ногами хлюпали красные лужи, без зазрения совести окрашивающие его брюки в алый цвет. Весь мир, окружавший его, состоял исключительно из черного и насыщенного, уже невыносимо, красного.       Но это не было самым страшным.       Прогулку по такому городу он мог счесть за сущее везение. Пусть от алого цвета уже и воротило, он был лучше, чем то, что следовало за ним.       Чернильная тьма обволакивала почти мягко своими рваными острыми тенями. Ласково распахивала объятия для незнающих, для встречающих её не в первый раз опасно скалила зубастую пасть. Рюноскэ, будучи её частым гостем не по своему, впрочем, желанию, видел скрывающееся в глубине чудище, что за притягательными улыбками не могло скрыть истинной сути от человека, уже её разгадавшего. Но даже зная, что будет дальше, видя этот кошмар насквозь, он не мог подавить страх, что сковывал его, стоило лишь основному действу начаться.       Появлявшийся Дадзай в привычном для Акутагавы черном пальто, накинутом на плечи, одаривал его улыбкой. Это уже настораживало, заставляло все чувства обостриться, а мышцы напрячься, подвох ощущался даже в воздухе: пахло горелым.       Осаму в реальности никогда не улыбался Акутагаве.       Это если дело шло об обычной для людей улыбке: беззлобной, чистой и душевно искренней. Ведь на всевозможные ухмылки и оскалы он не был скуп: адресовал их своему ученику при малейшей выдавшейся возможности.       Однако недовольство им в такой малой степени — ухмылка была лишь проявлением того, что Дадзай чем-то недоволен, но это было таким мелочным, что не стоило особо его внимания — не заставляло мужчину начинать одностороннюю, впрочем, драку. Избиение начиналось, когда Акутагава совершал серьёзный просчет или же задевал друзей Осаму, это случилось всего раз или два. Поэтому он подсознательно не ожидал ничего плохого, как оказывалось, очень даже зря.       Фальшивый Дадзай — как окрестил его парень — правилам реального мира не следовал. Если у него и была цель, то только одна: причинить Акутагаве как можно больше боли. И, если честно, он справлялся с ней на славу, потому что после подобных снов Рюноскэ трясло так, как не могло после долгого стояния под поздним проливным осенним дождем.       Тот, кто создавал сны Акутагаве, мог собой гордиться: он доводил бесстрастного мафиози до истерической дрожи. Однако парень осознавал, такого человека нет, только родственные души изредка могли слать своим половинкам определенные сны.       Однако у Акутагавы, черт возьми, родственной души не было.       И разубеждаться в этом он не хотел. Это даже, был уверен он, делало его сильнее, независимее от других. На таких мыслях он поджимал губы, разбивал всё, что только мог, резким движением сметая вещи со стола или тумбы. Кого он обманывал?       Самого себя? О, тогда это было бесполезно. Потому что до белого каления ему было завидно, что у всех вокруг него были родственные души, но не у него. Что он снова был обделен.       Даже у его наставника — суицидника с садистскими замашками — была родственная душа: невысокого роста, но с уверенным хуком справа. Об этом, конечно, вся Портовая мафия была извещена в самые короткие сроки: Двойной черный ссориться тихо не умели. Впрочем, как и мириться.       Поэтому Рюноскэ имел возможность наблюдать за подобной парой некоторое время.       При разговорах с Чуей он был всё таким же веселым придурком, болтая без умолку всякую чушь, но при этом не упускал возможности дать их ладоням соприкоснуться при ходьбе. Или бросить на напарника горящий взгляд. Затащить в переулок на задании, когда этого и не требовалось.       Акутагава также видел и то, как это больно, когда родственная душа уходит. Все пьяные монологи Чуи он выслушивал как ближайший подчиненный и просто человек, знающий, какой Дадзай мудак. Накахара хвалился, что шлет мерзавцу отменные кошмары, его лицо в такие моменты говорило, что он сам видит сны не лучше.       В некой степени Акутагава мог радоваться тому, что родственная душа у него отсутствует. Потому что, когда у тебя что-то есть, терять это всегда больнее.       Вскоре он как должное принимает этот факт, пусть пустота внутри и вьется диким виноградом.       Через год после ухода Осаму сны Акутагавы окрашиваются в серый.       Это не так плохо, думает он про себя, оглядывая бесцветное солнце, что не слепит глаза. Улицы большого города Йокогамы безлюдны, время на них застыло, поэтому нет и слабого порыва ветерка. Что удивительно, облака над головой продолжают размеренно плыть по небу, иногда скрывая за собой небесное светило, от этого ничего не меняется.       Прогулка по городу не несет за собой чего-то нового. Людей нет, как и не меняются детали застывшего мира. Только облака над ним издеваются, продолжая свой ход.       Когда проходит довольно большой отрезок времени, а стрелка на часах не сдвигается ни на секунду, Акутагава натыкается на детскую, с виду заброшенную площадку. Изображение перед ним слегка плывет, как при сильной летней жаре, но не мешает заметить движение. В этом месте, где жизнь имеют, кажется, только облака и сам парень, подвижный ребенок становится потрясением.       В отличие от мира, что окрашен серым, мальчик, как оказывается при разглядывании с близкого расстояния, по-живому цветной. У него светлые пепельные волосы, а глаза — Акутагаве не сразу удаётся в них заглянуть, потому что взгляд ребенка направлен вниз на асфальт, на котором он выводил мелом рисунки — необычные по цвету. В чистый янтарь по ободку вмешивается аметист, и от этого радужка влажно сверкает, прямо как кошачьи глаза ночью. При дневном освещении это не так заметно, но парень уверен, стоит ночи опуститься на город, и мальчишка одарит его взглядом поистине кошачьим.       К нему Рюноскэ подкрадывается профессионально, даже больше по привычке, ведь что ему может сделать этот хилый мальчишка? Однако до конца не расслабляется: мафия быстро показывает, что внешность всего лишь искусный обман, за которым скрыть получается многое, даже смертельную опасность. И у таких детей тоже бывает скрыт в руке нож, чтобы вогнать его в глотку склонившегося над ними доброго человека.       Но стоит парню подойти на достаточное расстояние, чтобы его тень упала на мальчишку и тот обратил на него внимание, как становится ясно, словно белый день, что тот ничего не смог бы ему сделать.       Мальчик задирает голову, всматривается в чужую фигуру, закутанную в черный плащ, и на дне глаз его плещется ничем не замутненный страх. Он будто сжимается под изучающим взглядом Акутагавы, мог бы стать ещё меньше, чтобы и заметить было невозможно. Но законы физики таковы, что это невыполнимо.       Рюноскэ вглядывается в него ещё пару секунд, видит, как дрожат тонкие руки, от чего мел понапрасну крошится об асфальт, и отступает на шаг назад — не в его принципах трогать таких слабаков, не способных дать даже малейший отпор. Он отходит от ребенка, не желая пока выпускать его из своего поля зрения, и облокачивается о невысокую ограду площадки. Это единственный человек, которого он встретил в этом пустынном городе, и ему кажется, что это ключ к разгадке, поэтому он наблюдает за ним.       Солнце высоко над их головами, наверное, уже полдень.       Мальчик недоуменно моргает, и слезы, скопившиеся в уголках глаз, переходят на ресницы, будто бы это роса осталась на них после раннего утра. Рюноскэ фыркает — не хватало ему очутиться в сказке. Мальчик склоняет голову к плечу и задумчиво на него поглядывает, не осознавая реальность происходящего, легко хмурит бровки и в нерешительности приоткрывает рот. «Ничего не скажет», — разочарованно думает Акутагава и оказывается прав, мальчик молчит.       Всё заканчивается на моменте, когда мелом снова ведется белый след — Акутагава просыпается.       Следующей ночью всё повторяется: заброшенная детская площадка, живой мальчик, серый мир, вокруг только асфальт будто бы приобретает краски, становится густым черным, а мел на нем теперь более выразительный.       Подмечая это, Акутагава не уделяет достаточного внимания такой мелочи. Она просто есть и особо ничего не меняет.       Мальчик уже не отшатывается от него, как от ёкая, и смотрит, любопытно сверкая янтарем глаз. День за днем он решается подойти всё ближе, видимо, опасается того, что Рюноскэ это может не понравиться, поэтому и медлит — мафиози этот шаг оценивает. Наблюдает из-под ресниц за каждодневными перемещениями и гадает, на какой день мальчишка уже будет стоять рядом с ним, что сделать после этого, он ещё не знает. Его принципы неизменны.       Вскоре он-таки оказывается рядом.       Устраивается сбоку, садится прямо на землю, подтягивая колени к груди, и спиной прислоняется к ограде. Акутагава опускает взгляд и, натыкаясь на ответный яркий, свой не отводит, мягко прикрывает глаза и даёт немое согласие; говорить не хочется. Но нутром ощущает чужую робкую улыбку.       Вскоре и ограда меняет серый цвет на ослепительно желтый. Его рядом не оказывается.       Осматривается Рюноскэ слишком дергано, как на задании. Мальчишка обнаруживается быстро, он позади него прямо на проезжей части, вновь рисует мелом. Выдохнуть получается как-то облегченно, задней мыслью он даже радуется тому, что этот город не придет в движение и машины всё ещё стоят на месте. Через ограду Акутагава перемахивает без всяких проблем.       Держать его на виду спокойнее для самого себя.       С прикрытыми глазами, расслабленный Акутагава не сразу осознаёт, что его тянут за рукав, настолько слабо это было сделано, что и не ощутимо. Резко распахнув глаза, он готовится ко всему, чему только можно и, наталкиваясь на неуверенное выражение лица мальчишки, едва сжимающего пальцами ткань его плаща, теряется. Позволяет утянуть себя вниз, на уровень чужих глаз, и вложить в раскрытую ладонь кусочек мела. Сжимает он его в руке чисто на автомате, чтобы не упал, рефлекс, не более. Не понимая происходящего, он вглядывается в лицо мальчика, без слов интересуется: «Что происходит?» И когда детские пальчики вцепляются в ткань сильнее, а второй рукой он указывает на асфальт, Акутагаве кажется все происходящее странным.       Этот ребенок призывает его с ним порисовать. Раскрасить асфальт белыми узорами. Если бы он умел, то искренне рассмеялся, ведь это было… необычно.       Он почти раскрывает рот, чтобы сказать, что для подобной забавы он совсем не подходит, как сон прекращается. Рюноскэ улавливает правило того мира. Говорить запрещено.       После тяжелого рабочего дня в сон он проваливается быстро, и первое, что бросается в глаза, — собственные ладони, запачканные кровью. Он хмыкает, здесь нет ничего странного, в этот день он и правда снова окрасил их красным. Он осматривается в поисках мальчишки и видит его там, где всё прекратилось вчера. Он неспешно приближается к нему и, когда видит радостную улыбку и протянутую ладонь с мелом, отрицательно качает головой, демонстрирует свои руки.       Улыбка гаснет подобно спичке. Акутагава спокоен: мальчик, наконец, понял, с кем связался.       Он не ожидает, что после такого его сумеют схватить за руку, что потащат за собой по серым безликим улочкам. Река, у которой они останавливаются, переливается голубовато-зеленым на солнце; место, в котором его руки касаются воды, розовеет, кровь быстро растворяется. Мальчишка омывает его руки судорожно, осматривает, выискивая рану, а не находя таковой, облегченно замирает. Его пальцы оглаживают кисть, а взгляд так и говорит: «Нужно быть осторожней».       Рюноскэ снова качает головой: «Кровь не моя». Замершие на миг пальцы продолжают свои движения, парень остро ощущает повисшие в воздухе слова: «Будь осторожней».       Мальчик, каждую ночь находящийся рядом с ним, перестаёт удивляться и пугаться крови. Он смывает её с Акутагавы спокойно и только досадно поджимает иногда губы, считает, что парень слишком неосторожен. Потом он выводит незатейливые рисунки на асфальте и улыбается так, будто подобных моментов в его жизни не бывало.       Мир вокруг приобретает всё больше красок. Не хватает совсем немногого, чтобы серый ушел насовсем из замершего мира.       Днем руки Акутагавы заляпаны в крови, ночью ладони и рукава плаща испачканы мелом. К такой жизни привыкнуть удаётся на удивление быстро.       Только вскоре видя фото новой цели, он окончательно убеждается в том, что судьба его не любит, потому что на фотографии тот самый мальчик, только повзрослевший лет на десять. И после личной встречи он, наконец, может сказать во сне:       — Ну что же, здравствуй, Накаджима Атсуши, — и в ответ получить настороженный взгляд всегда любящих глаз.