Проклятье в лепестках

Юри Кацуки цветет белыми лотосами. Как не заметил такое буйство сразу - загадка вселенной или слепоты Плисецкого, потому что Кацуки не стремился показывать эту красоту миру на льду. Но лотосы расцветали на шее, на руках, кататься после него совсем невозможно, и Юра откровенно бесится на каждый чужой бутон. Потому что белоснежные лепестки распускались рядом с Виктором. Потому что Плисецкий нещадно сдирал ногтями вялые васильки, которые нет-нет, да раскрывались своим тщедушным ароматом рядом с Никифоровым. Крохотные, маленькие, синие, как глаза Виктора - они проклятье с тринадцати лет. Виктор проходил мимо, всегда проходил, не оглядывался. Кофты носил открытые, в их вырезах кожа оставалась нейтрально чистой, мраморной, снежной… Красивый бесчувственный мудак. Сквозь его кожу не рвались никогда, небось, цветочные жесткие стебли. Крохотный василек выглянул у вены на запястье. Плисецкий не глядя впился в него до крови ногтями. Теперь они только на левом предплечье, а в тринадцать устилали руки до плеч - как ими Юра гордился! Плисецкий избавится от этого дерьма. Чего бы оно ни стоило. Виктор позвал вместе ужинать и улыбнулся. Чертов цветок распустился у самого локтя. Виктор перестал ходить с ними в онсен, а стесняться себя не мог по определению. Что случилось? Что он прячет? Блять. Бля-бля-бля, нет, только не это... В воде лотосы каждый раз выпускали длинные стебли и плоские зеленые листья и болтались на поверхности в естественной среде обитания; напоминало кувшинки в пруду у дедовой дачи, но как-то поблагородней. В пару их сладкий аромат становился ярче, на белых лепестках алмазами оседали капли, и погрузившийся по уши в воду Юри походил на русалку, только жизнью побитую. В Плисецком клокотали нелестные замечания, подколки про его цветник, а потом он подумал, что переносной сад без пары - это адская мука, и прикусил язык. Стыдливо спрятал жалкие, болящие от постоянного расчесывания, васильки под темную воду. Любовь Юри Кацуки оказалась чудовищно прекрасной. Глаза слепило. Вот у кого "агапэ" херово. - Кацудон. - М? - Ты как не сдох еще с этим дерьмом? Юра не мог не спросить. Юре сердце васильковыми корнями раздирало. Кацуки сонно мотнул головой; совсем мозги поплыли. Когда японец подслеповато прищурился, Плисецкий кивнул на его лотосовый пиздец. Как раз на ключице Юри вот-вот еще один распустится, бутон большой, полный жизни и соков. - А, это... Так у меня с двенадцати лет... - Кацуки пожал плечами. - Привык как-то... Юра шарахнул васильковой рукой, тупой-тупой рукой, о камни. Сдохните-сдохните-сдохните. Двенадцать лет. Как он еще не повесился на своих лотосах? А что, от воды стебли длинные, крепкие. Раз и не мучаешься. - Убрать пробовал? - почти сочувственно. Плисецкого и за год колбасило так, что водки попробовал, влетело тогда знатно, так же знатно, как наблевал в подъезде. А Юри так легко про это говорит, будто не один двенадцать лет. Это ведь раньше, чем тринадцать Плисецкого. Точно пиздец. - Да нет, - опять плечом дернул, ну что за тупой кацудон. - Они такие красивые... И мне нравится это чувствовать. Кацуки погладил ближайший к себе цветок. Любовь взращенная, любовь, которую никто не пытался уничтожить - лотосы цвели благодарностью за это. Под мечтательную улыбку Юри на поверхность всплыло новое соцветие, совсем нежное. Японец ласково тронул и его лепестки. Юра откровенно выругался. Так нельзя, так не бывает, так не должно быть. Ударил рукой о камень снова, зашипел зло. - Что? - удивленно. - Ты либо тупой, либо псих. Плисецкий сказал это спокойно, без интонаций. Констатация факта. - Ты в порядке? Руку саднило. Стоило немного посидеть в воде, чтобы не шла кровь. Потом врать Виктору, что тренировался отдельно сам и упал. Всегда срабатывало, прям как дома. А дома-то Яков проницательнее будет. Сонный Юри зевнул. Виктор так и не пришел в онсен, но оно и к лучшему. С ним не отдохнуть - смотришь только и думаешь, что не пойдут васильки к этому хрустальному совершенству. Пускай и оттенили бы голубые, как море, глаза... Море в Хасецу серое. В Питере тоже. Любые цветы умрут в нем. Пошел нахуй, Виктор Никифоров. Кацуки вяло выбирался из источника и принялся искать секатор. Стебли лотосов не висли вдоль тела Юри, а сами оплелись вокруг конечностей, но все равно мешали. Их было так много, что местами совсем терялась кожа - цветы прятали хозяина в живой кокон, и каким-то чудом Кацуки с этим еще и жить умудрялся. Юра представил Виктора, обвитого лотосовыми стеблями. Нахуй. - Поможешь мне? - улыбнулся Юри, секатором помахал. Плисецкий нехотя выбрался из воды, но Кацуки ничего особого без очков и не увидит. Тугой секатор, однако. Щелк. - Не больно? - Нет, это как волосы стричь. Щелк. - Или ногти? - Или ногти. Щелк-щелк. Стебли лотосов падали на землю и цветы сразу же увядали, брошенные и отделённые. Но на их месте, прямо на срезе у кожи, мгновенно распускались новые чистые соцветия. Почти идеальные. Юри был феноменально спокоен. Юра с трудом сдерживался от того, чтобы не ударить его по лицу. Поганые васильки напомнили о себе ночью. Плисецкий проснулся в удушающем мраке и обнаружил такое гигантское пятно крови, что бросило в холодный пот. Сердце плакало алыми слезами, и это было так больно, что Юра готов был облить его бензином и поджечь. А на деле всего-то прорвались вечерние синяки из онсена. Васильки не желали умирать. Васильки жадно грызли его плоть. На полпути к ванной Плисецкий чётко осознал, что никуда не дойдёт. Колени позорно тряслись, всё тело колотило ознобом, вдоль стены остались красные следы его ладони. Либо он умрёт прямо тут, в коридоре Ю-топии, ночью, либо здесь же опустится на пол и разрыдается. Вариант «подохнуть к сраной корочке» устраивал его намного больше. По крайней мере, никого точно не разбудит. Юра сдавленно всхлипнул от боли. Больно. Больно. Виктор, Виктор, Виктор… Плисецкому послышались шаги. Кацудонова сестра вывалилась в коридор с бейсбольной битой наперевес до того, как Юра успел скрыться, только кровящую руку за спину спрятал. - А? Это ты тут шумишь? - Я не шумел, - огрызнулся он. На левой ладони потекло. - Подумала, что воры… Бывало уже. Плисецкий глубокомысленно хмыкнул. Шла бы уже спать, честное слово. - А ты что тут делаешь? – с подозрением. - В туалет шёл. Мари Кацуки сразу показалась ему очень умной женщиной, несмотря на глупое «Юрио». Старше Виктора, она сразу видела Никифорова насквозь – талантище. Всех остальных, вероятно, тоже, поэтому быстро раскусила и Юру. Впрочем, могла просто увидеть кровавый, будто из жутиков, отпечаток его левой ладони на чистой стене. Но японские ужастики обычно другие: без крови и мяса, зато орёшь потом два дня так, что уши закладывает. Поэтому Мари ни чему не испугалась, зато нахмурилась. - Врёшь. - Нет. - Давай показывай! - Отвали от меня! Силы были не равны. Плисецкого и без того тошнило. Уставившись на его руку, старшая Кацуки вытаращила глаза. Было на что таращиться – сквозь разодранное им самим мясо пытались расти умирающие, в бордовых каплях, поломанные лепестки. Юра скривился от стыда и попытался вырвать запястье, но Мари держала удивительно крепко. - Пусти. Дай смою, - выплюнул Плисецкий. В ответ Мари болюче дёрнула его за ухо так быстро, что Юра на мгновение забыл и про цветы, и даже про Виктора. Затем добавила что-то ёмкое на японском, что Плисецкий перевёл для себя как «ёбанная драма». Или же: «ебанная фигуристкая драма». Юра даже не сопротивлялся, когда Кацуки его куда-то потащила. Мари напомнила, что он не Виктор или Юри, и с этого момента вокруг него раздулся мыльный пузырь апатии. Плисецкий совершенно не отреагировал ни на холодную воду, которая потоком хлынула на рану, ни на чистые теплые руки у себя на лице, умывающие глаза и лоб. Очнулся на кухне. Сидел за столом. Перед ним стояла исходящая паром чашка с неизвестным содержимым, а Кацуки Мари пинцетом выбирала из его руки лепестки, с которыми было всё совсем плохо. Рядом лежали закрытая упаковка бинтов и, наверное, антисептик. Однако. Юра уткнулся мордой в столешницу. Пристрелите, пожалуйста. - Выпей. Только рукой не дёргай. - Там яд? - Не нашлось. Успокоительное в чае. - Лучше снотворного, упаковку. - Не дури. Чай Плисецкий выпил залпом. Наверное, так не предполагалось, так как он обжёг язык. Серёжки Кацуки блестели. А ведь у неё кожа чистая, не замужем… Ни стеблей, ни цветов. Счастливица. Юра молча вернулся к общению со столешницей. Мари обработала всё очень осторожно. Антисептик почти не щипал: это ж херова Япония, тут туалеты в аэропорту с тобой треплются, ещё б у них антисептик болезненный был. Мягкий белый бинт обнял его руку от запястья до локтя. - Всё образумится. Я-то знаю, с таким братом. У тебя не так совсем. Скоро всё закончится. Всё закончится. Пожалуйста. Плисецкого вдруг снова затрясло, задушило влагой, комом в горле. К счастью, никто не лез ему в душу и не заставлял голову поднимать. Только на спину ладонь легла. До самых соревнований Мари держалась от него на расстоянии трёх метров минимум: спасибо, Кацуки, спасибо, что не лезешь в душу. Юра откатал первый, и уже знал две вещи: вышло скомкано и Виктору глубоко насрать. Нихуя не закончится. Не для него. Только для Никифорова – для которого ничего с Плисецким и не начиналось. Когда от катания Юри у восхищённого Виктора за ухом распустился робкий бутон лотоса, Юра развернулся, взял в раздевалке заранее закинутый туда чемодан и ушёл. В конце концов, все они знали такой исход заранее. Ведь Никифоров и не думал бронировать билет на самолёт. Юра ржал как конь под вопли Якова и Лилии. Ржал, когда в уши ввинчивалось яростное «Ты как вообще умудрился, мальчишка, и с ке-е-ем вообще?», ржал под «Да какое теперь «Агапэ», никакого смысла» от Барановской, да и просто так ржал, пока пресс не заболел. До финала Гран-При, до дивной короткой программы оставалось всего несколько часов. А у Плисецкого алые розы на руках распустились, за ночь всего. Юра не мог дышать. Соображать нормально тоже не мог. Его всё же облили бензином и подожгли, и в пламени мигом сгорели васильковые шрамы, после чего огонь обратился цветами яркими, как пролитая от меча кровь. Воин – он так сказал? Или солдат. Да плевать. Круто в обоих случаях. Лилия и Яков всё ещё ругались, на него и друг с другом. Плисецкий же ощущал себя настолько опьянённо счастливым, что если бы переломал прямо сейчас обе ноги и в финал бы не попал, то даже не расстроился бы. Рот сам собой растягивался в глупой улыбке, и, в конце концов, оба тренера оставили его в покое. Ура! Досидеть бы до финала, там пересечётся с… Короткую он откатал как-то быстро. Юра даже глаза закрывал, так как перед ними и так звёзды сверкали. Розы шипами рвали костюм «агапэ», который он отправил в мусорку сразу после выступления, и всем своим видом показывали: ты от нас не избавишься. Мы горим, мы тут. Плисецкий и не хотел, впрочем. Шипы его совсем не ранили. Так, оказывается, бывает, да? Так бывает, что спустя пять минут не так важен оставленный за спиной по очкам Никифоров? Произвольная ещё быстрее вышла. Отабек ему удачи пожелал. Здорово. На показательную он вышел без костюма, как на тренировку. Яков и Лилия опять орать будут, но Плисецкому было начихать. Просто штаны, просто футболка, просто перчатки, ведь он не мог душить сейчас цветы, не мог давить рукавами соцветия. Пусть так. Пусть сияют багрянцем в свете софитов. Юра знал, что на него смотрят. Только один человек просто обязан был смотреть, а остальные и не существовали вовсе. Наверное, себя так на льду Кацуки ощущал. Восхищённые вздохи прокатывались по рядам зрителей. Публика не знала, что сказать, а комментаторы тем более. «Я влюбился, мать вашу!», - кричал почти Плисецкий. Но и без крика его отлично слышали. Ему было хорошо. Ему было хорошо – с тринадцати лет впервые. Юра раз и навсегда избавился от василькового проклятья. Юри осторожно отвлекал Виктора в своём углу и не давал смотреть налево, иначе потом Юра отхватит слишком много ценных Никифоровских замечаний. Слева казахский фигурист тонул в своей кожаной куртке, пытался спрятаться в ней и между коленей почти на полу, но сквозь воротник ввысь, у покрасневших ушей, всё равно расцветали алые розы.