Но если я понимаю, что не вернусь...

Вечность — то самое зловещее слово, от которого веет проклятием, которое некоторые не слишком умные, но храбрые мальчики выкладывают на ледяном полу из зеркальных осколков. Оно не означает ничего хорошего, все и ничто одновременно, это как клеймо, Каинова печать на лбах полуночных детей. На самом деле, разумеется, ее не видно, но метка ощущается тем безграничным ужасом, что спутывает ноги тугими путами, стоит лишь встретиться взглядом с бессмертным, родившимся на заре человечества существом. Герберт, усмехаясь, ладонью потушил свечу, от чего синевато бледную кожу уродует расползающееся пятно ожога, на глазах заживающее, не оставляя после себя и намека на рубцы. Бесчувственное к боли, подобного рода, по крайней мере, тело вампира восстанавливается достаточно быстро, чтобы не позволить забыть, насколько отличается он от человека. Вот он, наглядный пример бесконечности, и виконт сомкнут в этих кровожадных объятиях. Не по доброй воле, но для таких уточнений уже поздно, людские установки о выборе и справедливости утеряли свой лоск. В его новом мире эти понятия иссыхали, тлели, умирали во славу его сиятельства графа фон Кролока, и ему подобных братьев и сестер. Именно поэтому, когда Сара, с залитыми кровью лицом и шеей, вернулась в замок, держа под руку едва удерживающегося от падения на подгибающихся ногах Альфреда, Герберт потерял дар речи. Алое платье королевы бала на груди стало черным от крови, впитавшейся в хрустящую ткань, но в глазах новообращенного вампира не зияла пропасть неутолимой жажды. Легко было догадаться, кто первым пострадал от все-таки, несмотря на все усилия двух самонадеянных ученых, умершей и воскресшей Сары. Альфред прошептал, оседая вниз, одно-единственное слово: «Помогите», и давно остановившееся сердце графского сына едва ли не сделало предательский, с точки зрения всего сущего невозможный удар. Альфред потерял сознание, и в его темных волосах таяли бесчисленные снежинки, таяли и хлопья снега на коротком полушубке, который тут же пришлось снять, дабы не позволить вздумавшему умирать мальчишке подхватить еще и простуду. Когда ассистент бесследно пропавшего профессора изнеможенно закрывает глаза, в голове Герберта вертится только одно слово: вечность. Она робко стояла на пороге, собираясь с силами, чтобы костяшки особенно гулко и звонко ударились о запертую дверь. Горькое, мерзлое, навязанное силой слово. Герберт помнил, какую темную сторону растормошило в нем обращение, помнил, должно быть, поразительно ярко для минувшего столетия, и потому для этого отважного, застенчивого юноши, такой квинтэссенции противоречий, хотелось иной судьбы. Когда он увидел его впервые, виконт не смог побороть голод, желание притянуть к себе нежданного гостя, чтобы сделать хотя бы пару глотков приторно сладкой крови… Когда он видит его теперь, то с поразительной ясностью понимает, насколько студент не подходит для роли, заготовленной его отцом. Пусть тот подавится своей рыжеволосой простушкой, которая теперь-то уж точно никуда не денется за пределы столь радушно принимающего посетителей замка, особенно подобных его господину. Пусть смотрит в ее глаза, полыхающие адскими искрами самодовольства, под стать своему родителю и повелителю. Но этого человека оставить на ту же волю судьбы попросту невозможно, как бы самоуверенно то не прозвучало. Герберт впервые в жизни точно мог сказать, что у него появилась какая-то определенная цель… Вопреки опасениям и ужасу первой, тяжело и с трудом пережитой ночи, и стойкое неверие младшего фон Кролока, Альфред не умер и, что равноценно по важности, не возродился из могилы таким же «монстром», на коих предпочитал раньше охотиться. Хотя почему в прошедшем времени, ведь вряд ли тот факт, что любимая девушка пыталась сожрать тебя к чертовой матери посреди лесной глуши, способен изменить подобные увлечения? В любом случае, Сара не выпила столько крови, чтобы восстановление сил стало невозможным, чтобы ночь и усталость все-таки уничтожили бы Альфреда. О, бедный мальчик… Виконт не знает, уместно ли такое обращение, ведь свой последний вдох он сам сделал в семнадцать лет, а Альфред был старше, но привычку относиться снисходительно ко всем прочим он успешно перенял от своего отца. Но подобное Альфреду не понравится, значит, лучше всего отучаться, чтобы не обратиться подобным образом после… если он все-таки очнется. Пережитая одна ночь не вернула весь запас необходимых для пробуждения сил. Спекшиеся губы, прилипшая ко лбу влажная прядь, по-прежнему слишком бледен, и Герберт не мог найти в себе смелость поверить, что рано или поздно эти щеки снова зальет румянец смущения. Но Куколь продолжал настаивать на том, что критический момент миновал, притом с такой уверенностью, будто бы лучше всех столичных врачей разбирался, как обращаться с хрупким человеческим телом, и как понять, что именно уже пройдено. Разумеется, верить ему не получалось, ровно как не получалось найти другой способ успокоить страхи. Герберт сам сменял одеяло, прикладывая ко лбу ладонь, ощущая то вполне нормальной температуры кожу, то вновь разгорающееся пламя лихорадки. Закутывая от бьющего озноба тощее тело, вампир прикусил губу. В этот вечер его не покидало странное предчувствие, к тому же где-то за спиной недвижимой статуей стоял отец. Ни обреченных вздохов, ни обвинений и споров, ведь его сын достаточно взрослый и умный мальчик, чтобы понимать все без лишних слов. Графу происходящее не нравилось, он-то надеялся поскорее обратить ученика профессора-пустомели, обрести нового достойного сына, который составил бы компанию ставшему в последние годы омерзительно меланхоличным Герберту. Он видел достойного ученика, которому передать Темный Дар было бы достойным поступком, и теперь с неудовольствием фон Кролок мог только наблюдать, как Альфреда с завидной настойчивостью выпутывают из лап смерти. Таким образом, Альфред душой совсем не с ним, а с… Следом за нареченным сыном граф тоже втягивается в тяжелые раздумья, на что у него свои причины. Соглашаясь с духом прошлого, он верил, что обращение — это преподношение великого темного дара, с которым налагалась обязанность покорно вступить в круг избранных. Это рок, предзнаменование, то, в чем твое мнение участвовать не могло. Герберт верил в возможность распоряжения своей жизнью. И оба не смогли бы решить, чей взгляд более наивен. Ведь как можно называть великим Даром то, что передается и случайным пропойцам, и продажным девкам, и тупоголовым служакам, которые попросту припозднились вечером домой, решили срезать путь через вон тот соблазнительный темный переулок. Шутка в том, что когда тобой правит голод, ты не думаешь, кого убиваешь в ту секунду, когда клыки пробивают жизненно-важную артерию, раздирая к чертям беззащитное, слабое горло, и не заботишься о том, чтобы оставленное тело было уничтожено, изувечено так, чтобы возрождение не представлялось возможным. Ты выше этого, сыт и горд. Как смазливый принц борделей, оставляющий очередную миловидную девочку публичного дома, не думая о том, какое имя будет носить ребенок, через девять месяцев покинувший ее чрево. Разве что, вампиры рождаются во тьму куда быстрее и проще, и это не подарок. А выбор, право управлять своим будущим… один только плюс. Ты всегда можешь выйти на солнце, достаточно для удовлетворения, не так ли? Герберт зашел в комнату с графином воды, бережно прижатым к груди, и не сразу пришло осознание, почему он пораженно замирает на месте, что не так. Инстинкты срабатывают быстрее и лучше голоса разума. Альфред сидел на кровати и пристально на него смотрел, прижимая пальцы к зарубцевавшейся ране на шее. Ничего, что напоминало бы о рваных краях кожи и едва остановленной крови, блеклое розоватое пятно, почти не повторяющее губ Сары, очнувшейся от смерти и достаточно голодной, чтобы наплевать на аккуратность в обращении своего спасителя. Медленно виконт приблизился к кровати, не находя первых слов. Да и нужно ли вообще начинать разговор? Альфред согласно с ним молчал, слабо качая головой, а затем рывком подрывается с места вперед, выхватывая графин. Жадные глотки драгоценной, необходимой для осушенного болезнью организма, он давится чуть ли не на каждом последующем. Смотря на Альфреда, Герберт чувствовал себя виноватым в чужих страданиях как никогда остро. Он опустился на край кровати, протягивая ладонь, на которую не обращают, по сути, никакого внимания. — Я рад, что ты в порядке, mon chéri… — В порядке? Вы, черт возьми, серьезно? — Альфред хотел бы швырнуть наполовину опустевший сосуд, не до конца определившись с тем, попадет ли тот в собеседника или в стену прямиком за ним. Но сдерживается, даже не потому что ему все еще стыдно совершать такого рода поступки или из-за уважения к хозяевам замка, но потому что он сам не верил, что умудрился выжить. Последнее, что сохранила память, — это Сара Шагал, склонившаяся над ним при почудившимся кровавым блеске луны. И верно, ночное светило словно залило кровью, струящейся по белизне снегов. Он ощутил дыхание смерти, словно эта сказочная карга умела дышать, ведь, например, ее детям в этом нет никакой надобности. Альфред видит это по не сдвинувшемуся ни на дюйм Герберту, и сам делает глубокий, до резкого спазма, вдох. Все же, он бы попал. Но что-то мешало подчиниться своему порыву, злости. Он устал. Да, этим будто все объяснялось, и чем дольше Альфред смотрел на своего посетителя, тем больше давила тишина. Прикрыть бы глаза, завалиться в недра подушек и простыней… В зеленых глазах вампира все больше того, что напоминает холодный блеск стали, блеск незримого меча, повисшего над шеей студента. Больно. Альфреду было больно и от предательства Сары, и от непонимания его сиятельства виконта, который с первой их встречи внушал ужас и отвращение. Зачем ему?.. — Ты выжил. А это уже что-то, — Герберт поднялся на ноги, поджав губы, глядя глаза в глаза. В самом деле, это означало многое, то, что не было доступно младшему фон Кролоку, что он не познал от рождения, от первого и до второго. И Альфред, удивительно, кажется, понимает это, умолкая, рассеянно глядя на уходящего вампира. — Я попрошу принести тебе ужин, ты еще очень слаб. — С… сп… спасибо, — благодарность забилась, словно пойманная в клетку птица, в начале в горле, затем в помещении, в воображении Альфреда предостерегающе ощетинившимся. Он боялся. До сих пор боялся каждого движения виконта, да и любого другого обитателя этих мест. И он ничего к тому же не помнил о событиях, произошедших до… после побега с полуночного бала. Его шепот можно было бы и не услышать, но виконт слабо кивнул, прежде чем затворить за собой дверь, как обычно, не запертую и легко открываемую изнутри. Глухой хлопок. За ней виконт безуспешно пытался унять дрожь. Он слаб. Они оба. *** Герберт наблюдал за юношей издалека, позволяя ему спокойно все обдумать. Еще бы, стать невольным узником в замке, сплошь кишащем недружелюбными в большинстве существами, тут испугался бы любой, будучи самым обычным человеком. В эти годы прогрессивного девятнадцатого века мало что знали о составе крови, ни оборудованием, ни знаниями для этого ученые умы пока что не владели, однако, единственный наследник графа готов был поклясться, что сладость чужого страха, циркулировавшая по венам, по всему такому слабому, как раньше, телу, вынуждала держаться дальше, нежели хотелось. Ужас делал кровь гуще, насыщенней, что проверялось неоднократно на тысячах жертв, и Герберт вполне оправданно задумывался, какова на прочность его выдержка. Сорваться было так легко. Переключиться на голос инстинкта и забыть что-то человеческое внутри себя, живое по ошибке, для этого хватило бы и одного неосторожного движения горе-ученого. К тому же, он уже давно убедился в том, что может остановиться после первых двух-трех глотков, тем самым не убивая. Но мог ли он поклясться, что подобное не уничтожит Альфреда, не сломает окончательно тот дух борьбы, что теплился внутри? Неделя, как он пришел в себя. За последние два дня они, можно было сказать, сблизились, перестав при одном случайном зрительном контакте разбегаться по разным концам коридоров. Возможность нарушить такое шаткое равновесие велика, слишком. Поэтому, твердил самому себе Герберт, покусывая нижнюю губу, шаг назад. Еще. У него не было никакого права разочаровывать своего гостя еще сильней. Только смотреть на пестрящее недостатками на вычурный вкус аристократа этакое произведение искусства нынешнего столетия. Изъянами, кажется, и очаровался в первые мгновения знакомства вампир, но кроме как того случая он более ни разу о подобных чувствах не упоминал. О любви говорить нельзя, слишком чуждое слово для холодности и болезненной неправильности бессмертных, и Герберт вообще не говорит от греха подальше. Он не способен ничего испытывать, если верить отцу, только жажду обладания, спустя столько лет после обращения душа уже должна была начать похрустывать от налетевшего слоя инея. Альфред в библиотеке, видимо, в единственном, кроме спальни, удобном для него месте. Пальцы перебегали с одного корешка на другой, соскальзывая с рельефа кожаных обложек. Лишенные уверенности прикосновения к выцветшему тиснению и обтрепанным ляссе, столько несметных древностей и истории под руками, которым не хватит и пары лет, чтобы изучить их все на ощупь, не говоря о том, чтобы их обладатель успел прочесть собрания и гордость графа от и до. На госте надет чей-то камзол черного, подчеркивающего даже человеческую меловую бледность цвета, позаимствованный у кого-то из наиболее великодушных посетителей бала, и он велик в плечах. Эта одежда с серебряными пряжками и пуговицами чужеродна, и даже она не роднит Альфреда с немой тенью за колонной. Но можно ведь на секунду представить обратное, что-то, от чего неожиданно словно бы изнутри обожжет забытым жаром… Альфред взял с одной из полок небольшой томик, не самый древний среди своих собратьев. — Выходите, — тихо сказал он, прищуриваясь, чтобы в полумраке различить открытые страницы. На переносице собралась морщинка. — Только не шумите, прошу вас, я думаю над одним экспериментом. — Надеюсь, он отличается от научных изысканий твоего профессора и никак не связан с… — «Истреблением подобных мне?», вертелось на языке виконта, но мирное общение выдавалось и без того редко, чтобы сводить его к едкому припоминанию прошлых прегрешений. К тому же, Герберт знал, что у людей есть обоснованные причины для ненависти к таким, как он, — Препарированием безобидных летучих мышек? — облокотившемуся о белый мрамор колонны вампиру не позволяли слиться с ней разве что улыбка и изумрудный блеск глаз. Смотря на столь искренне приподнятые уголки губ, Альфред не в силах понять, как создание перед ним могло быть мертво. — Даже если бы было и так, вас бы я все равно не смог бы тронуть, — Альфред отлично понимал намеки, поэтому, отвечая, он отвел в сторону взгляд, сильней сжав пальцы на обложке книги. — И почему же? — голос вампира звучал ниже обычного, если то не игра воображения. Лицо его было таково, будто бы Альфред месяцами подкарауливал его с осиновым колом и вдруг отказался от своей идеи. — Во-первых, и вы, и ваш отец сильнее. Во-вторых, — он продолжал изучать пол под своими ногами, перенимая чужой жест и прикусывая губы, — я все-таки знаю, что такое долг. Вы спасли меня. — Ты сам спас себя, mon chéri, — Герберт отрицательно качнул головой, делая шаг ближе, но не переступая мысленно очерченных границ. Он высок и тонок, но Альфреда не сбивала с толку эта жеманность, выбившая из колеи в первый миг знакомства, теперь он отчетливо видел в глазах внимательность и осторожность хищника. — Я лишь уговорил отца позволить тебе остаться здесь, но с твоим неудачным обращением я никак не связан. Сара выпила недостаточно крови, ты — оказался просто невероятно сильным, вот и все. Но дочку Шагала на твоем месте я бы благодарить не стал… Но Альфред думал уже о другом, зацепившись за слова виконта. «Неудачное обращение» — для Герберта оно являлось таковым, просто потому что ему был удобен явно противоположный исход. Но как все обстоит на самом деле, для самого Альфреда? Разумеется, лучше всего остаться человеком, или же… В другом случае перед ним бы не стояло никакого выбора, только принятая данность. Одно понималось сейчас отчетливо: если он решит оставаться тем, кем родился, откажется от великодушно предложенной вечности, ему уже не выбраться из замка живым. Узнано слишком много тайн для молодого человека с образованием, к которому могут прислушаться и поверить, и разве дети тьмы отпустят подобного от себя? Безопасность. Раз уж замок великого фон Кролока был сокрыт от посторонних глаз кромешной тьмой, она точно имела значение, так был ли выбор у Альфреда на самом деле или только его упоительная иллюзия? Или он станет для них кем-то, подобным Куколю, этому горбатому, уродливому слуге, который, однако, не порождение вампиризма, спокойно касается распятия и ходит днем? Нет, пока Альфред не в состоянии решить эту головоломку, не пока он готов упасть прямо на месте спустя жалких два часа на ногах. Раз тело не окрепло до той степени, чтобы контролировать себя, то что и говорить о такой куда более сложной штуке, как сознание. — Вы кормили меня, а я догадываюсь, что раздобыть нормальную пищу здесь было сложно, — больно сжался желудок от воспоминаний о первом завтраке в замке. — Вам же не нужны никакие запасы, верно? И столько сделать ради простого человека — это достойно благодарности с моей стороны, — не поднимая головы, Альфред направился к столу, опуская на тот книгу, в добавок успевшей прилично возвыситься стопке. Хлопок, громкий и резкий звук, но ни один из собеседников не вздрогнул, только Герберт, прищурившись, испытующе смотрит на жертву гостеприимства бессмертных. Мальчик, видимо, привык к жуткому антуражу своей новой обстановки и стал еще сильнее с момента гибели возлюбленной, ее предательства, а в конечном итоге и вовсе предпочтением другого. А первая ли Сара была у кёнигсбергского студента? Раньше сын графа решался судить по румянцу, наползавшему на скулы, щеки, шею при любом не самом галантном намеке или, еще хуже, прямолинейном возгласе, но, быть может, дело в том, что перед взором юноши была не прекрасная девица? Несмотря на длинные волосы и манеры, спутать Герберта было все-таки невозможно, хватало одного взгляда на резкие черты лица. — Это ради тебя, дорогой друг, и только. Будь на этом самом месте кто-либо другой, — «Я бы не нанялся на роль его сиделки…» — все было бы совсем иначе, Альфред — Значит, дело в вашей влюб… — Альфред осекся, подбирая подходящий и менее яркий синоним к мыслям в своей голове. Но слово уже метко бьется о стену тишины, и звон ее осколков уже громыхает о пол и стены залы. — В ваших желаниях, а не доброте, и вампиры все еще страшные существа из сказок? Мне стоит вас опасаться? — О нет, mon chéri, ты не прав, — странно, чудовищно странно, но робкий ученик не отпрянул назад, когда на плечо легла ледяная ладонь, лишь перевел на нее взгляд. Ни испуга, ни удивления, разве что выражение лица, встречающееся у человека, которого резко разбудили от или крайне приятного сна, или кошмара. — В сказках нам, увы, слишком тесно, мы живем за их пределами. Герберт совсем разучился общаться с кем-либо, срывающиеся слова прежде тисками сжимают тонкое горло, а затем произносятся совсем иначе, нежели они звучали в голове, искажаются, портя весь вкладываемый смысл. Но, удивительно, Альфред все еще стоит на своем месте, как будто или прирос к нему, или совсем не опасается за свою жизнь. В первое виконт поверил бы с куда большей вероятность, если на то пошло. — Герберт? Вы ведь убьете меня, да? Не на этом балу, так на следующем или когда-нибудь еще, так зачем весь этот балаган? После моей смерти все труды пойдут насмарку, — теперь вампир понимает то выражение лица, не дававшее покоя, и оно оказывается вовсе не сонливостью от сбившегося режима дня и ночи. Это мучительная тьма безысходности, болото, в котором Альфред успел накрепко увязнуть за дни их игр в молчанку, будучи предоставленным самому себе. Но Герберт плохо соображал, да и владел собой неважно, делая один шаг, чтобы оказаться вплотную к собеседнику и, подобно ивовому прутику, такой же тонкой и быстрой ладонью оставляя на щеке жгучий, мгновенно краснеющий след. Бессмертный не думал о прилившей к расположенным под тонкой кожей капиллярам крови. Он не хотел чего-то подобного, совсем, совершенно нет…, но удар весьма действенно возвращает Альфреда к реальности, к чувству страха, самосохранения, той же растерянности от поведения такого обычно заботливого виконта, которого не мог предсказать никто. Альфред молчал, приоткрыв рот в попытке что-то прошептать. Герберт почти успевает разобрать несколько отдельных звуков, прежде чем тот захлопывается с клацаньем стукнувшихся друг о друга зубов. — И это твоя благодарность? По отношению к твоей судьбе? Признаюсь, я был бы счастлив знать, что ты хочешь этого треклятого обращения, но не когда Темным Даром плюют в лицо, говоря об… убийстве. Будто я хочу разорвать тебя на тысячу лоскутков. В отличие от тебя, у меня выбора не было, — отступив назад, на прежнее место, сказал Герберт. Движения так быстры, что не успели шелохнуться и кончики белоснежных прядей, оставалось продолжать зачарованно смотреть в глаза, словно бы ничего не замечая. Пьянящая пряность, оттенка абсента горечь, растворенная в радужке. Но поверить такой вечности сложно, почти что невыносимо… — У меня тоже его нет, — со всей клокочущей злостью огрызнулся Альфред, сжимая пальцы, но, увы, он не похож на и относительно неплохого бойца. Герберту чертовски стыдно за совершенную им ошибку, окончательно все испортившую слабость. — Не лги, Альфред, — как можно мягче выговорил он, — я дал возможность… — Выбирать из двух смертей наиболее приятную? Или между смертью и пожизненным заточением в замке? Какое поразительное великодушие. Я не знаю возраст твой и графа, но вы оба окончательно позабыли людей, и тем лучше, ведь таким не скрыться, не притвориться подобным человеку. Они другие. Они не видят разницы между двумя клетками: вашим замком или ночной жизнью… не жизнью, или еще лучше, быть выставленными добродушным графом за пределы ворот, без еды и оружия, к стаям оголодавших волков в окружении снегов. Я — не вижу! Но ты давно мертв, и поэтому ничего не понимаешь. Благо, Альфред не так смел и взбешен, чтобы бросить это в спину медленно удалявшегося прочь Герберта. Он придерживался за край столешницы, оседая на каменную кладку пола, с тоской уголком сознания припоминая тысячу лет, кажется, не растапливаемый камин, обнаруженный в противоположном конце соседней гостиной комнаты. Юноша поджал под себя ноги, почти уткнувшись в колени стремительно бледнеющим лицом, случайно прикусывая язык, в попытке сдержать душащий ком рыданий. Последний раз так хотелось плакать, когда во время родов младшего брата умерла мать, а самого его по назиданию отца отправили в частное училище для мальчиков, подобно ему, никому не нужных зверят. Но Альфред не плачет. Он должен стать сильнее. *** В другой раз Герберт находит незадачливого охотника на вампиров, как бы то не было удивительно, пьяным, видимо, добравшимся до тайных запасов отменного вина в погребах замка. Граф питал слабость не к человеческой пище, однако, отказаться от любимого титулованными особами напитка не смог даже после смерти, от того, годами неспешно созревая в до краев наполненных сосудах, бродивший в алкоголе виноградный сок успевал стать крепким пойлом. Сам фон Кролок частенько, пребывая в размышлениях о своей участи, об избранных, о Звездных Детях, наливал с излишком один-единственный бокал, просиживая с ним до утра в излюбленном кресле напротив камина, иногда все же растапливаемого, как бы там не думал обратное Альфред. Его мирный треск успокаивал, как и языки пламени, пойманные в суровую ловушку. Перед самым рассветом граф выливал все вино в охотно раскрытую пасть огня, до последней капли, и удалялся спать. В такие ночи и на последующую Герберт старался не попадаться на глаза уважаемому и чтимому отцу и вел себя поразительно тихо, не притрагиваясь даже к единственному своему развлечению — пианино… любопытно, может на Альфреда музыка подействует куда более благоприятно, нежели попытки переубедить словами? Ведь абсолютные монстры точно не смогли бы играть так прекрасно. Когда-нибудь потом виконт обязательно решит проверить это, но лишь когда гость будет в состоянии воспринимать прекрасное в полной мере. Сейчас же, кажется, впервые, он задумывается над тем, насколько уязвим днем, раз даже перепуганный и подавленный Альфред нашел в себе отвагу и силы спустится в темные замковые подземелья, чтобы отыскать желанное забвение. Он лежал поперек кровати в выделенной ему изначально комнате, и с того момента, как ему впервые представилась возможность уверенно говорить о «своих покоях», прошло очень много времени. Достаточно, чтобы все и каждый, включая теряющего терпение графа, успели определиться в своих решениях, кроме одного-единственного студента. Видимо, здесь чертовски увлекательные потолки, раз почти что выучившийся ученый нашел в них предмет для исследования, и судя по скорости его размышлений над вопросами виконта, именно им он занимался все свободное время. Хотя с такими вспомогательными средствами любой эксперимент покажется чудом науки. У одной из ножек ложа стояла пустая, за исключением небольшого осадка, бутыль. Хищник, приученный к совершенно иному пропитанию и другим вкусам, поморщился от стойкой нотки алкоголя в воздухе. Привкус оседает на небе, языке, зубах. Если бы Герберт в самом деле жил в легендах, то он предпочел бы оказаться в Шотландской мифологии, стал бы одним из фейри*, и тогда Альфред, попробовавший что-то из его пиршества, был бы вынужден остаться здесь навсегда, добровольно, забыв о другом доме. Герберт закрыл за собой дверь, чтобы спустя секунду присесть на край сбившихся в нижний угол простыней. Альфред даже не приоткрыл глаза, плавая либо в отчаяние, либо в выпитом им до остатка дурмане. Но веки предательски вздрогнули, выдавая, что он точно не спит. — Тебе будет очень плохо, мой хороший, — констатировал виконт, убирая со лба прядь непослушных черных волос. — Не новость, — со вздохом ответил неожиданный собеседник, подрывая на корню задумку полуночного пришельца о нравоучительном монологе. Он по-прежнему не смотрел на своего единственно возможного собеседника, что усердно ограждал его от контактов с самим графом. — А разве когда-нибудь было иначе? Нет. Едва ли, сколько себя помню после смерти матери, отец только и делал, что хотел поскорее справить мое отбытие в любое, самое бездарное училище. А я, подумать только, во всем ему потакал… привык так, думаю, вы меня хорошо понимаете в этом. В итоге я оказался под руководством профессора, который терзал меня со своими работами почти три года, и плевать ему было на мои, — мои! — научные интересы. Словно не было их вовсе. Так сложно просто стать кому-то нужным, даже если и самому себе… Герберт, подумайте только, мне двадцать один, а я еще не разу не напивался! — Я бы уже не брался судить столь категорично, — усмехнулся виконт, ведь с разницей в возрасте он все же угадал. Это странно, но вся ненависть и раздражение так благополучно утонули в хорошем вине. На полу осталась одна непоколебимая истина и искренность, которую, подобно пресловутой губке, ему и хотелось впитать в себя. — Так что ты решил отпраздновать, mon chéri? — Бесцельно, бездарно проходящую юность, mein Liebling**, — виконт от удивления мог бы подорваться со своего места, восхититься или наигранно вскрикнуть, прижав ко рту ладонь, но за Альфреда говорит боль, свернувшаяся калачиком где-то под сердцем. Это чувствовалось слишком явно, и несмотря на собственные чувства, кольнувшие неосторожно оброненным обращением, Герберт не смог позволить себе уйти, не вмешиваться в это метание посреди границы яви и сна. — Одна твоя просьба, и я могу замедлить для тебя время, — уже после вампир понял, что шутка вышла на редкость неудачная, и Альфред нахмурился, вызывая стойкое желание разгладить собравшиеся на лбу складки. Он должен был чувствовать обиду, но вместо этого внутри разливалось тепло, больше похожее на умиление. Холод пальцев все-таки касается чужого лица, от чего распахиваются с трудом фокусирующиеся на чем-либо глаза. — Я не хотел расстраивать тебя сильнее, прости, Альфред. Я пойду… — Почему? — тот резко приподнялся на локтях, оказываясь так близко к вампиру впервые, если не брать в расчет тот танец. Но там он только и грезил о побеге, сейчас же он добровольно замирает на своем месте, только пальцы слишком сильно вжимаются в жесткую перину под ними. Он не отстранился, и это тоже заслуга вина? Боялся ли, что точно упадет, если попытается подняться на ноги и придется затем падать в распростертые объятия вампира? Да, Альфред точно не собирался доставлять ему такого удовольствия, но что-то в его темном взгляде явственно говорило о совсем иных мыслях, иных опасениях. — Почему я хочу оставить тебя в покое? Помилуй Люцифер, сколько же ты выпил? — но Герберт, несмотря на продолжавшийся диалог, поднялся. — Нет. Почему ты сказал «замедлить», если в силах спасти от времени в общем? Полностью? — Альфред поерзал, пытаясь понять, сидит ли он достаточно ровно и это лишь комната норовит накрениться под причудливым немыслимым углом. — Вечность — она же в самом деле… — Тсс, — Герберт снова оказался близко, стремительно и успокаивающе, как нечто само собой разумеющееся, анестезия от укусов одиночества. Светлая фигура возвышалась, склонившись к самому лицу, и указательный палец, запечатывая их, плотно прижался к губам. Это сложно, потому что они так же приоткрыты, влажно поблескивая в освещении свечей, и покрыты бесчисленными трещинками с капельками то ли вина, то ли сукровицы. Язык вампира обвел контур собственных. — Я правильно понимаю твое предложение? — Но я еще ничего не предлагал. Или ты читаешь мысли? — алкоголь зло, бесполезное, развязывающее язык, и Альфреду даже не сразу удалось осознать меркнувшим и снова вспыхивающим сознанием, что было сказано, буквально только что. Признание, неважно, в какой мере откровенное. Герберту не терпелось поддеть эту неосторожность прозвучавших слов, зацепившую куда сильнее сладкого безотчетного обращения к нему, но в нем нет ни капельки злорадства, только одно из тех чувств, что вспоминаются с трудом, спустя годы забвения. Будь проклят чертов студент, посланный, видимо, в наказание, ведь мысли читать он так и не выучился, а значит все равно требовалось злосчастное уточнение своего вопроса. Только после прозвучавшего у графского наследника кончились все шутки. — Если это то, о чем ты сейчас думаешь… так значит… ты решил. Утвердительно. Альфред чуть заметно кивнул, падая обратно на слегка пружинящую под его весом поверхность, вынуждая говорящего опуститься следом, и Герберту не пришлось слишком долго размышлять над тем, как. Под острыми коленями остаются две четкие вмятины, когда он усаживается сверху, прижимая своим телом другое, такое теплое, горящее, что кажется, еще немного, и у самого начнет биться сердце. Альфред смотрел на него, часто дыша, таким взглядом, что и подобный виконту не-человек умудрился растеряться, в удивлении приподняв бровь, как бы ожидая пояснения. — Вы так… красивы, виконт… я просто, я думал, что подобные увлечения неправильны, невозможно, но это единственный шанс, поэтому… ох, простите, я всегда… несу вздор, но и подумать, что подобное будет… — Для начала: Герберт. Мы вполне успешно перешли на «ты», не так ли, Альфред? — удивительно, но спутанная речь выстраивалась весьма стройной историей, и как-то интуитивно удавалось понять, какие увлечения казались двадцатилетнему юноше невозможными, и почему он вдруг вцепился в вечность, вдруг ощутив, что правда кому-то нужен, весь, целиком. И почему он столь отчаянно вцепился в Сару. — И в продолжение: это не единственный шанс быть счастливым, мой дорогой, ты скажешь мне это на более трезвую голову. — Герберт… спасибо в… тебе, — приподнявшись, уже бывший студент едва-едва касается кончика острого носа своими губами, чисто случайно, но замирая и неожиданно отзываясь коротким смехом, однако, не напоминающим истерику. — Я не замечал, что у вас… ох, то есть у тебя, хотел сказать… что у тебя веснушки. Как же так, они же… от солнца? Матушка называла их поцелуями солнечных зайчиков, — и младший фон Кролок боится объяснять что-либо в этот момент, портить его рассказом о том, что он всего-навсего умер с ними, оставив навсегда рыжеватые крохотные пятнышки на своем безупречном лице, где с посмертной синеватой бледностью те попросту потерялись. И Альфред был первым, кто обратил на них свое внимание, за последние лет пятьдесят… Герберт поцеловал тыльную сторону поднесенной к себе ладони, поднимаясь выше по сухой коже, переплетая пальцы. Вторая свободная рука выводила узоры от шеи до ключиц, покуда позволял расстегнутый воротник рубашки, под шум хриплого, севшего дыхания и какого-то задыхающегося шепота. Клыки так легко, мягко вошли в запястье под тихий вскрик. Говорят, что когда вампир осушает тебя без остатка, ты испытываешь самое высшее наслаждение из тех, на что физически способно твое тело, но он позволяет себе ровно три глотка, чтобы оторваться от него, зализывая оставленные аккуратные ранки, быстро, в спешке, чтобы проигнорировать еще не успевший смолкнуть стон и накрыть чужой рот. Поцелуй. Сладкий, упоительно пьянящий, медный, виноградный, слишком многогранный не только по вкусовым ощущениям, но и более того. И если бы воздух не был бы необходимостью для них обоих, то черта с два Герберт смог бы оторваться так быстро, успев забраться под одежду, с основной частью пуговиц на которой успел ненавязчиво разделаться. Холодные прикосновения оглаживают грудь, забирая должное удовлетворение от затянувшегося ожидания, от укрепившейся веры в невозможность ответа. Нужно время, чтобы восстановить навыки, он разучился обращаться не только со словами. — Я… стану вампиром? — словно Герберт выпил часть мешающего контролировать дикцию вина, произнес Альфред, неловко путаясь в длинных волосах на затылке почти невесомого возвеличивающегося над ним ночного творения. Не божьего, но, если подумать, особенно сейчас, что хорошего в принципе принесла ему вера? — Возможно когда-нибудь, но не сейчас. У нас впереди еще вся вечность, mon chéri, вся вечность. Ты, помнится, упоминал о ней? Утром ты будешь волен вытащить меня на солнце, запрячь лошадь и сбежать в ближайшую деревню, где тебе, как заблудившемуся путнику, точно помогут христианские души. Ты волен решать, и я хочу снова дать тебе понимание этого… Несмотря на привитое отцом собственничество, он все еще не отбирает данное право выбирать, а эта ночь и без того выходит поразительно славной. Прекрасной, лучшей из всех возможных. И обладание вполне способно замениться на нечто куда более упоительное — влюбленность. Но даже если и нет, глядя в счастливый блеск глаз напротив, Альфред вполне готов смириться и с этой жаждой. Утром пока что человек заботливо кутает в плед из толсто сваленной шерсти своего до невольной улыбки беззащитного ночного соседа по комнате. Садясь на край кровати, поборов перед этим отвратительную тяжесть в висках, что намеревалась утянуть обратно к подушкам, и глядя на первые солнечные лучи, Альфред думал, что именно таким прекрасным и должно быть оно — последнее увиденное им солнечное утро…