Бледный, пестрый и темный

      — Ты ночевал тут? — Хриплый ото сна голос раздается за спиной, и платиновый блондин взмахивает ладонью, мол «да забей, чел».       Под левой ладонью появляется бумажный стаканчик с зелено-белой этикеткой. Из-под пластиковой крышки доносится приторно-горький аромат кофе, оседает в самой глубине глотки едким кислым налетом, перемешивается с запахами акриловых красок и жженой резины. Небрежным движением облупившаяся отвертка укатывается мимо затасканных кед под некое подобие самодельного верстака, заваленное серебрящимся хламом, в котором присутствует собственный порядок.       Колонки вздрагивают в ритм музыке, пол едва ощутимо вибрирует под подошвами, а сознание под завязку забито басами и покалывающей болью в оцарапанном запястье. Дверь в гараж с треском поднимается, впуская влажный воздух в пестрящее вырвиглазными оттенками помещение, и опускается с характерным звуком сразу после взбудораженного Маркуса на полуживой тачке. От правой фары ничего не осталось, возле левой искрит оборванный провод, лобовое стекло рассекает трещина, одного из зеркал как ни бывало, а хакер небрежно хлопает дверью, закрывая ее ногой. В руках зажат голубоватый контейнер и две алюминиевые банки с кислотно-зелеными надписями — стандартный набор из забегаловки на углу и мини-маркета на цоколе в том же здании.       Он заглядывает и в третий раз, когда цветные огни Сан-Франциско смотрятся ярче обычного, а городские улицы окутаны легкой прохладой с побережья. Из наушников доносятся электронные мотивы, едва слышимые на расстоянии вытянутой руки. Приходит просто так, потрепаться обо всем на свете и в тоже время ни о чем совершенно. И темы пестрят разнообразием, словно осколки цветного стекла на песчаном пляже. Он оставляет мобильник на столе экраном вниз, подключая его к питанию в третью розетку, обклеенную странными наклейками с выпученными глазками. Скидывает сумку под пластиковой доской с кучей заметок и парой зарисовок прямо возле разворошенной коробки с дисками, падает на шаткий складной стул и закидывает ноги на металлический синий ящик, сдвигая ноутбук пяткой. И смеется, так тягуче и мягко, что кажется, словно на губах остается оттенок этого мятного смеха с нотками сладости с карамелью.       А за полночь неспешно уходит, отсалютовав напоследок и оставляя заднее сиденье какой-нибудь машины разложенным с перекинутым через подлокотник старым клетчатым пледом из хакерспейса. Он пахнет духами Ситары и пиццей, металлом и проводами, воспоминаниями и ассоциациями. Декоративные узелки из разномастных полублестящих нитей на углах растрепались, а с левого края, ближе к углу виднеется пара затертых золотистых брызг из баллончика. Вздремнуть на нем под утро кажется невероятным блаженством, текучей ртутью плещущимся под веками от накопившейся за распробованные дни усталости. И каждый раз вдоль спины мягко разливается приятное тепло от вязкого чувства в глубинках подбитого сознания.       И все повторяется по новой, словно все чертовы сутки зациклились в старом кассетном магнитофоне. Заглянул, оставил перекус, промелькнул позади, отпихнул отвертку к ящику с инструментами, сдвинул стул, переворошил бумаги, рассказал свежие новости и оставил полупустую банку ярко-оранжевой газировки на полу. Холлоуэй несомненно был уверен, что блондину крайне необходима своеобразная поддержка, но пару раз намекал, что в любой момент может прекратить, оставляя парню необширный и странный негласный выбор. Стоит лишь мягким действием указать нужный вариант.       Ренч терпеть не мог нарушения узкого и огороженного от внешнего воздействия личного пространства. Скрипел душой до полного кроваво-красных искр ощущения злобы в исключительных случаях пренебрежения этим пунктом. И в то же время не собирался просить Маркуса не заявляться с утра пораньше с будоражащими кровь идеями, а под ночь выворачивать наизнанку устоявшиеся понятия в свете неоновых отблесков, делая из всей этой единой ситуации одно единичное исключение из всех исключений.       — Впрочем, ничего нового.       И все приевшиеся действия с грохотом переламываются, когда в 6 часу утра Ренч вздрагивает от леденящего кожу холода, резко вскакивает на заднем сиденье, больно ударившись платиново-белой макушкой и непонимающе оглядывается на окружающую обстановку, почти задержав дыхание. А после внезапно решает нечто чрезвычайно странное, рушащее собственные взгляды на вещи и пешком ломится в мерцающий неоном хакерспейс, по дороге прикупив в кофейне шелестящую упаковку свежих пончиков с приторной глазурью.       В уличном густом тумане светофор кажется чем-то абстрактным, расплываясь парой мигающих пятен в белесой дымке. Колокольчик над дверью звонко бряцает, ударяясь о заляпанное пальцами стекло, писк нажимаемых клавиш разрывает раннюю тишину на блестящие лоскутки, Джош, дремавший на диване, недоуменно трет заспанные болотно-карие глаза и неясно бурчит. Ренч стучит по клавиатуре с паршивым остервенением, хмурится и пинает коробку в такт напеваемой мелодии. Кажется, той самой, что доносилась из запущенного плейлиста Маркуса. Эмоциональное табло переливается, пиксели быстро сменяются, ярко-светлые перекрывают тускло-темные и обратно.       Не замечая всю абсурдность ситуации, спустя утекающий с окружающей реальностью час перепутанных действий, он распахивает дверь одного из однокомнатных номеров с почасовой оплатой и замирает на пороге. Холлоуэй недоуменно вышагивает босыми ногами в одних пепельных джинсах и с пистолетом в руках. На немой вопрос, повисший в затхлом воздухе Ренч выдает что-то на подобии:       — Пончики.       И табло глупо мерцает, изображая подмигивание холодным белым.       К 11:48 Ренча уже совершенно не заботит, какого цвета была глазурь и сколько стоил тот отстойный электронный замок, теперь вовсе непригодный. Как и не заботит Маркуса дважды надрывно трезвонивший мобильник, закинутый чуть дальше блеклой полосы света на паркете. Блондин сипло стонет, и запрокидывает голову, понимая, что единственное окно занавешено плотной тканью. Он чувствует себя слишком открыто даже в темноте, цепляется ледяными пальцами за чужие плечи, оставляет продольные полосы и глубоко дышит, путаясь в эйфорическом головокружении и едва ощутимых взглядах медных глаз. Пиксели цвета белизны молчат в чернеющем мраке, а голос срывается на въедчивый шепот. Дыхание опаляет белесую кожу, заставляя прогнуться до хруста и потерять остатки эгоистичного контроля над темнеющим рассудком.       Множество небольших шипов жилетки глухо клацает о красно-коричневый паркет, в унисон с дребезжащими цветными значками. В толстовке невыносимо жарко. В комнате необычайно душно. Дыхание сбивается, а на фарфоровых бедрах расцветают темно-сиреневые отметины. Маркус сжимает запястье до боли, вжимая в кожу силиконовые браслеты, и сквозь переплетение вен проступает бешеный пульс от которого сносит крышу. И Ренч забывается в касаниях, и смазано двигается навстречу, и ощущает сладковатый привкус кондитерского сахара на губах с синхронно возникшими вспышками перед глазами. Отдаленно слышит свой возглас, не различая слов, обжигается страстным удовольствием, ножовкой входящим под ребра и глубже.       Раскрывает блестящие глаза, рассматривая контраст молочно-белого поверх черных чернил на животе и откидывается на спину. Сдувает с лица налипшую влажную прядь и тянет Холлоуэя на себя, стараясь прочувствовать близость до болезненных мурашек. Реджинальд смеется.       И не может осмыслить сомнительные идеи столь резкой спонтанности и ярчайшей вспышки страсти.