Вертикаль

Все тела людей состоят из атомов, из звёзд, погибших миллиарды лет назад. Юра читал когда-то об этом в скучной книге, на которой вместо белого фона был серый со светлыми точками; наверное, это была имитация красивого звёздного неба. Наверное — потому что ему никогда не узнать, в его монохроме и небо со звёздами, и страницы, и бесконечное поле серые и безжизненные. Эта его особенность — проклятие или дар судьбы? Он не видит цвета, замечая то, что скрывается за ними. У него все комнаты обклеены серыми исписанными листками. Океан. Трава. Солнце. А рядом — бесконечные эпитеты, сжимающие слово в тесное кольцо, душащие своей безысходностью и смирением. Холодный. Противная. Далёкое. Слова написаны чёрным, будто сложены из тонких нанотрубок. Он не видит, что вода голубая — зато знает, что океан на самом деле прозрачный и холодный, нихрена не красивый. Он не знает, как видят другие траву, зато понимает, что она беззаботная, колющаяся и искрящаяся росой на рассвете. Он знает, что солнце, вообще-то, не жёлтое, а слепяще-белое. А в колбочках внутри его глаз плескается родопсин, потому что звёзды, из которых он состоит, были очень жадными. Или бедными. Или ехидными. На самом деле, нет никакой разницы. Потому что они давно мертвы и разнесены кусочкам по галактике. Винить их нет никакого смысла. Да и незачем. Потому что Юра всё ещё не может ответить однозначно: стоит ли ненавидеть их из-за этого или благодарить. Первый шаг к пропасти — сомнение. Хотя почему-то Плисецкому кажется, что он уже давным-давно падает. О его болезни кроме Якова, дедушки и ещё пары человек никто не знает — ему не хочется, чтобы от него воротили нос, чтобы жалели, чтобы считали инвалидом. Потому что он — не такой; «маленький гордец», «русская фея» — даже с этим смириться можно, но только не с ледяным сочувствием. Он не знает, идёт ли ему красный, жёлтый или цвет морской волны, поэтому всегда проверяет этикетки на одежде. Может взять только леопардовый принт, потому что именно он даже в чёрно-белом варианте выглядит прекрасно, и плевать он хотел на сочетание. Хотя на самом деле выходит красиво. Иногда Юра хочет повеситься на тигровом шнурке. Наверное, тоже хорошо получится. Такие мысли часто посещают его после встречи с Виктором, тоже тогда учеником Якова. Говорят, его глаза голубые и красивые до ужаса, в них Баренцево море плещется и задорно обрызгивает его холодными волнами. Но Юра не знает ни как выглядит голубой, ни как плескается море. Он-то видит там только пресловутый Северный Ледовитый океан и вспоминает свой листочек с эпитетами так вовремя, потому что сходство налицо. Для Никифорова это всё не более, чем забавная игра; в его улыбке — натянутая вежливость, предупредительно вскидывающая автомат перед каждым. Одно неверное движение — и ты мёртв. Одно купание в океане его глаз — и прощай, жизнь. Извините, мёртвые звёзды, я неразумно использовал ваши атомы. Хотя вам без разницы, а мне просто нужно пафосно попрощаться с жизнью. Юра решает, что он не любит голубой. Он надеется, что ему не придётся купаться в замерзающих морях когда-либо. Он слышал что-то вроде поговорки или цитаты из какого-то романа: «посмотри на океан и влюбишься в него». Считая это чепухой, Плисецкий на манеру героини той книжки (да, всё же дурацкий дамский роман) втрескивается. Ему вспоминаются старые дедушкины рассказы на ночь, вроде что-то о родственных душах. О том, как встреча с ними излечивала от самых разнообразных болезней. Юра улыбался и надеялся, что встретит своего человека, увидит мир так, как должен. А потом он понял, что никто ему ничего не должен, взял хрусталь своей мечты и кинул его в стену, попрыгав на осколках. Потому что все эти истории приукрашены мишурой слов; они блестят, как блистеры таблеток — тускло, больнично, так, как будто они придуманы, чтобы залечить больные сердца. Упс, в последнем осечка — слово «будто» тут лишнее. А при встрече с Виктором он собирает потускневшие пыльные куски, складывает вместе в попытке создать что-то похожее. Хрусталь сыпется под его руками, превращаясь в прах. Серый как этот весь грёбаный мир. Юра бы хотел, чтобы кто-то пришёл в его жизнь, взял краски и покрасил бы всё, пусть неровно, неправильно; но он до сих пор один. На акварели слой пыли, да и сама она валяется где-то на чердаке его сознания, старом и заваленном всякой хернёй. На того фигуриста, к которому уехал Виктор, он не злится, он не должен чувствовать этого — хочет — пусть купается и мёрзнет, пусть умирает и возрождается вновь; только глухая ярость клокочет внутри, сжигает бабочек, летающих до этого при каждом взгляде Никифорова, покупает билеты. Проигрывает. Умирает. Оставляет. Интересно, а бабочки тоже были серыми? Или нет? Теперь уже не узнать, потому что их прах навсегда осел под сердцем. Медали тускло блестят на солнце. А если Юра повесится на тигровом шнурке, будет ли это красиво? А Виктор будет горевать? А будет горевать тот, кто должен (был) раскрасить его мир? Солнце заходит. Медали перестают блестеть. Мир заходится в кашле ночи. Гран-При близко. А в Барселоне красиво. Только серо и светло. Номер в отеле такой же. Ощущение от своей жизни схожее, только с приторным запахом обыденности. Стены в Испании зимой холодные, а его фанатки всё такие же неугомонные. А выхода всё ещё нет. Ха. Ха. Ха. Есть Отабек. Чем не выход? Очень смешно, судьба. А в Алтыне звёзды с другого конца Млечного Пути. Он совсем не такой, как Юрий, сдержанный, терпеливый. Но всё же чем-то они похожи, жаль, не понять, чем. — У тебя глаза воина, — произнёс он тогда. Плисецкий ничего в своих глазах кроме отчаяния, глухих попыток бороться и сломанных попыток пойти против системы не видел. Но он не видел и солдат. Поэтому не берётся ничего утверждать и легко кивает. А солнце выцветшей радужкой закатывается за веко горизонта с пушистыми деревьями вместо ресниц, цокая и говоря им «Какие же вы все идиоты, смотреть тошно», но они держатся за руки и видят только горячий испанский закат. Чёрно-белый или цветной — сейчас не имеет значения. Юра думает, что друзья должны знать всё — поэтому после Гран-При, сняв бесцветное золото и повесив его в ряд таких же наград, он подходит к Отабеку с намерением рассказать. Он искренне надеется, что в чёрных глазах не увидит ни искорки жалости, которая кольнёт спицей Плисецкого и ухмыльнётся, мол, да, ты никчёмен, и я не устану это доказывать. Он говорит немного неловко, потому что не знает, как к этому отнесётся его друг, но тот стоит молча, прожигает взглядом и слушает внимательно. А потом порывисто обнимает Юру, чуть не сбивая его с ног. На ум приходят все эти глупые сказки о родственных душах. Он уже ищет акварель в чертогах разума, но до жути боится открыть глаза. Потому что у него — пистолет у виска, посмотреть на мир — нажать на курок. Пять к одному. Проснись и пой. Краски уже очищены от пыли, и он смело распахивает глаза. А вокруг мир блестит в своём великолепии сияя всеми красками что выделены от чёрного к белому блядски прямой вертикалью.