растопи меня

– Ты у меня первый, – однажды говорит Отабек так же спокойно, как он говорит обо всем остальном. Главное, что Юра о нем знал, – суровый облик и каменное лицо были лишь ракушкой, скрывавшей человека бесконечно нежного и доброго, а мотоцикл и залаченные волосы – вуалью, которая хранила в секрете, что ее обладатель относит подальше от тротуара выползших во время дождя червяков. Юра щурится, поднимает взгляд, волосы лезут ему в глаза – они длинные, уже длиннее ключиц, скоро дорастут до середины спины. На запястье он носит резинку, но, честно говоря, ему нравится чувствовать, как ветер играет с льняными прядями. Между тем Отабек все три года упорно отказывается менять стрижку. Юра его не винит – выглядит она хорошо и, скорее всего, будет так выглядеть и в будущем. Хотя вряд ли получится найти стрижку, которая бы на Отабеке выглядела плохо. Вряд ли Отабек вообще может выглядеть плохо. Но об этом лучше не думать, так что Юра впивается ногтями в ладонь, наказывая себя. – Первый кто? – спрашивает он. Отабек на мгновение переводит на него взгляд – охра, тяжелые веки и выразительные брови – всегда достаточно, чтобы у Юры кровь притекла к щекам (остановись, прекрати, не испорти все, тупица). – Друг. Сейчас Юра тренируется здесь, в Алма-Ате, но только до конца лета. Он собирается вернуться в Россию – до окончания карьеры далеко, и Якову еще предстоит многому его обучить. Но пока что он остановился в квартире Отабека, которую тот уже несколько лет снимает в родном городе; жизнь идет, как никогда прежде. Они вместе рано встают, проводят весь день на катке или уходят в горы. Частенько на выходных они поднимаются так высоко, как только можно заехать на мотоцикле, – Юра прижимается к спине Отабека, от вибраций мотора у него жужжит в голове – и укрываются в местах, где трава высокая, а деревья редки, так что солнце окутывает их своим теплом. Они сидят возле мотоцикла, Отабек сосредоточенно плетет из цветов что-то вроде браслета. Венок, его предыдущее творение, покоится на золотых волосах Юрия. Юра ухмыляется, запрокидывает голову, позволяя солнцу прикоснуться к его шее. – Мы уже разговаривали об этом. Ты тоже мой первый настоящий друг. Ключевым словом стало «настоящий», словом, которое было очень важным и для Отабека, хотя тот и не произнес его вслух. Это не значит, что в детстве он никогда не играл с соседскими детишками, что у него никогда не было предпочтений в выборе партнера для катания или что он никогда ни с кем не смеялся, не ел вместе мороженое, когда на улице была жара. Это значит лишь одно: ты первый друг, который для меня важен. Чувство, которым делится Юрий, – об окружавших его он всегда думал скорее как о надоедливых родственниках, чем как о друзьях, которым можно доверить надежды и мечты. Мила, Виктор, Юко, Юри – это люди, к которым он нехотя привыкал, но с которыми не мог представить себя сейчас. Он может вообразить радостный обед с Юри или ожесточенный спор с Виктором, он несколько раз писал Юко, интересуясь тройняшками, а большую часть жизни провел, катаясь рядом с гибкой тенью Милы, всегда готовой подтолкнуть его, даже когда совсем не требовалось. Но все это – он не мог представить себя с кем-либо из них сидящим на чертовом лугу, в полной мере довольствуясь видом пальцев, сплетающих травинки в косу, радостно прислушиваясь к тихому жужжанию насекомых. Нет, Отабек был особенным (во многих смыслах, но сейчас он не хочет об этом думать). Отабек кашлянул, обращая на себя внимание Юры. Его пальцы замерли на нежных стеблях, спина прямая, а глаза серьезные, как и всегда. – Юра, тебе теперь восемнадцать. – Спасибо, что напомнил, Бека, а то я забыл, – он недовольно усмехнулся. Его улыбки, как правило, едва заметны, но от них на щеках появлялись намеки на ямочки. Юра ничего не мог с собой поделать: он смотрел на него и позволял этим осколкам, которыми при улыбке становились его глаза, поглотить себя. – Ты помнишь? В Барселоне? Уже года три прошло. – Конечно я помню, – бормочет Юра. – Мы тогда впервые заговорили. Там же он (против воли) был подвержен такой слащавой, романтичной скукотище, как помолвка. В прошлом году он был шафером Виктора. Отабек пришел для моральной поддержки. Все это было нелепо, но у Юры дома в Питере осталась вставленная в рамку фотография со свадьбы. – Я подобрал тебя на мотоцикле, а потом мы пили чай и съели целую тарелку мигелитос. Юра хмыкнул. – Было весело, – улыбаясь произнес он, с нежностью вспоминая тот день. Он помнит, что чувствовал неописуемое тепло, хотя был декабрь. Помнит, что ему казалось, будто лицо просто-напросто отвалится, потому что он еще никогда не улыбался так много, разве что с дедушкой. – Странно, – продолжил он, – это был мой первый финал Гран-при, а я помню, как сидел в том кафе с тобой, лучше, чем само соревнование. Ощущение горячего чая на языке, растаявший сахар на сладком тесте, прилипающий к губам. Отабек – новый знакомый, сидящий напротив. Диалог между ними течет легко, спокойно, никакой спешки или неудобства. – Правда же странно? – Юра смеется, запрокидывая голову. Так много изменилось с того дня, а может, не изменилось вообще – они все так же сидят вместе, иногда молча, просто растворяясь друг в друге. Единственное – если бы Юру заставили говорить – единственное, что изменилось, – это появившееся желание, обжигающее его грудь, будто свежепоставленное клеймо. Он не знает, откуда оно взялось. Он знает лишь, что однажды взглянул на Отабека – пока тот ел, или катался, или убирал червя с тротуара – и не захотел отворачиваться. Они молчат, Отабек просто смотрит на него, на лице нет никаких эмоций. Юри нахмурил брови. – Бека? – Я просто подумал, что хочу попросить тебя помочь мне с моими другими «первыми». – И что это значит? – звучит вопрос. Отабек как будто говорит загадками, специально неясно и таинственно. – Мы и так уже сделали кучу всего важного, – продолжил Юра. – Мы добирались до финала Гран-при, смотри, два года подряд – о, кстати, я все еще собираюсь надрать тебе задницу в этом году, не жди моего прощения за чемпионат Европы – что еще? Отабек оставляет браслет из травы лежать на земле и очень простым, легким движением прижимает указательный палец к своим губам. Он поднимает взгляд на Юру. – Поцелуй, – произносит он раздражающе лаконично. Юра смотрит не мигая. Какого. Черта. На мгновение игнорируя, что конкретно мог предлагать Отабек, Юра хватается за скрытый подтекст. – Ты никогда ни с кем не целовался? Тебе двадцать один! Отабек пожимает плечами: – Раньше я никогда не хотел. Юре в рот лезут волосы. Он как-то растерянно собирает их, быстро завязывает резинку, оставляя небрежный хвост лежать на плече. – Тогда почему сейчас? Тот глядит на Юру, как будто он упускает какой-то ключевой момент. – Потому что сейчас я хочу. У него все лицо горит, плавится под тяжестью темных глаз Отабека и нежного тепла весеннего солнца. У него пальцы в земле, тело напряжено, а сердце бьется так сильно, что не понятно, почему горы не дрожат вместе с ним. – И ты хочешь, чтобы я был твоим первым поцелуем, потому что…? Отабек отворачивается, хладнокровно, насколько хватает сил (как, как вообще можно быть таким спокойным?), и отвечает вопросом на вопрос: – Ты когда-нибудь кого-либо целовал, Юрий? «Нет, но, видит бог, мне хотелось», – это первая его мысль, и он изо всех сил пытается похоронить целую гору атакующих его воспоминаний – тысячи моментов, когда он ловил себя на том, что неотрывно смотрит на изгиб губ Отабека, представляя, фантазируя, желая… – Ну, нет, но ко мне это никакого отношения не имеет! – он говорит громко, почти кричит. Защищается, это заметно, будто на лбу написано. Отабек глядит на него с одной из легких, как перышко, улыбок, заставляя сердце Юры болезненно сжаться: – Конечно, это имеет к тебе отношение. Самое прямое. – Ну вот опять, – слабо стонет Юра, – ты ведешь себя по-дурацки. Прекрати разговаривать так, будто ты знаешь больше меня, это раздражает. – Юрий Плисецкий, – Отабек вздыхает, – ты просто можешь сказать «нет». – Что? – Это вопрос «да или нет», – произносит он, поднимая одну бровь, и это так привлекательно, что аж бесит. Бесит его четко очерченная челюсть, его прекрасный прямой нос. Просто бесит. – Ты позволишь мне тебя поцеловать? – Какого черта, – говорит Юра, закрывая глаза. – Какого черта, Бека. – Я что-то сделал не так? – спрашивает тот, хотя его голос звучит не слишком обеспокоенно. – Да уж, ты много чего сделал не так! Ты не думаешь, перед тем как выдать все это дерьмо! – Но я думаю об этом уже очень давно. Юра бросает на него свирепый взгляд, заставляя себя стиснуть зубы: – И что это должно значить? – Это значит, – начинает Отабек, – что ты совершенно не умеешь аккуратно есть, Юра. Тогда в кафе у тебя все губы были в сахаре. Ты на это внимания не обращал. Мне хотелось наклониться к тебе через стол… В этот момент он и правда наклоняется к нему, наклоняется, пока не затмевает солнце, и все, что Юра может видеть, – это глаза цвета обожженного дуба и едва заметные веснушки на скулах. Пальцы дотронулись до подбородка – большого и грубого. Для того, кто провел всю жизнь на льду, эти пальцы были удивительно теплыми. Юру лихорадило. – … и мне все равно хотелось тебя поцеловать. Он не двигается, глаза все еще блуждают, все еще ждут разрешения, и Юра осознает, что оно должно исходить от него. Осознает: Отабек говорит, что хочет поцеловать Юрия Плисецкого – зло, безжалостно, грязно – со дня их встречи. Его будто током прошибло, рот приоткрылся, пока глаза Отабека с явно ощутимым желанием за ним следили. – Давай, – хрипло выдыхает Юра. А потом он загорается, сердце выпрыгивает из груди, по телу проходит дрожь, потому что Отабек не колеблется ни секунды и сокращает расстояние между ними. Пальцы скользят по подбородку Юры, пока ладонь не останавливается на щеке; голова наклонена так, чтобы они не столкнулись носами. Он целует его, не раскрывая рта, аккуратно, как и все, что он делает. Он не сдерживает Юру, и тот может как улизнуть, так и прижаться ближе. Юра выбирает второе – он наклоняется, и очень низкий, болезненный звук вырывается из груди. Его пальцы дрожат, пока не сжимаются на знакомой, поношенной коже, тянуще, умоляюще. Ему нравится, как он пахнет, гораздо слаще, чем можно было бы предположить. Ведь это же Отабек – первые впечатления как обычно обманчивы. В нем всегда, всегда, всегда обнаруживаются более глубокие, нераскрытые уровни, и каждый еще прекраснее предыдущего. Когда Отабек отстраняется, Юра обнаруживает, что тянется за ним со все еще закрытыми глазами. Ладони обнимают лицо, и он медленно открывает глаза, губы кажутся опухшими, хотя к ним прикоснулись всего на мгновение. – Тебе было пятнадцать, а мне восемнадцать, – Отабек выдыхает; глаза блестят, и что-то написано у него на лице – восхищение – обескураженный Юра сводит его с ума. – Так что я ждал. – Ты ждал три года, – тихо повторяет Юра, затаив дыхание. – Да ты издеваешься. – Ты был ребенком. Было очень неловко испытывать к тебе чувства, – вздыхает Отабек, закрывая глаза. – Я ощущал себя виноватым. Знал, что не могу об этом говорить. Но сейчас… Отабек улыбается, на щеках появляются ямочки. – … сейчас ты уже мужчина. Однажды они стояли на площадке, с которой открывался вид на парк, и Отабек сказал, что у Юры незабываемые глаза солдата. И сейчас он говорит все это точно так же – как факт, неоспоримую правду. Юра достоин восхищения, достоин, чтобы им гордились. Он заслуживает, чтобы его целовали, обнимали и любили. Заслуживает дружбы и всего остального, что жизнь может предложить. Слишком тяжело, и Юра запинается: – Ну что ж, это… – он беспомощно смеется и упирается лбом в плечо Отабека, – … это очень по-твоему. Так по-глупому рыцарски и благородно, всегда так чертовски красиво и внимательно… Юра чувствует, что его легонько тянут за хвост, и поднимает голову. Они так близко, что перехватывает дыхание. «Я хочу еще один поцелуй», – думает Юра, и Отабек улыбается. – Ты стоил того, чтобы ждать, – шепчет он и наклоняется вперед.