Неземное

However long I stay I will always love you Как бы далеко я ни была, всегда буду любить тебя, Whatever words I say I will always love you Неважно, что я говорю, я всегда буду любить тебя, I will always love you Я всегда буду любить тебя. Whenever I'm alone with you Когда я наедине с тобой, You make me feel like I am free again Я снова чувствую себя свободной. Whenever I'm alone with you Когда я наедине с тобой, You make me feel like I am clean again Я снова чувствую себя непорочной.

— Как себя чувствует моя маленькая девочка? — Пошёл на хер! Я тебя вообще не звал! — Как я мог сидеть дома, когда моя фея заболела прямо в канун Нового года? — Пошёл. Блять. На хер. Лерой улыбнулся, разглядывая Юру. Выглядел тот и впрямь неважно: от природы бледная кожа сейчас была болезненно белой, покрасневшие глаза говорили о плохом сне. Он выглядел слабым и… беззащитным. Жан-Жак не знал, откуда у него такая страсть к таким чертам — особенно, когда Юру особо слабым не назовешь. Только на вид он казался хрупким, на деле — сплошная сталь и уверенность. Хотя, неважно, какая у него там страсть к чертам, важно лишь то, какая у него любовь к Юре. Лерой просто не представлял, как можно словами описать все то, когда он видит Юру. А уж когда касается — гладит по волосам, целует плечи, обнимает — и подавно. Это было что-то между восторгом и эйфорией, даже возбуждением. Жан-Жак ощущал себя подростком, который впервые познал чужое тело. — Единственное место, в которое я сегодня пойду — это твои жаркие объятья. — Ещё одно блядское слово — и я выкину тебя в окно. — Я могу нежиться в твоих руках молча, так уж и быть. Юра закатывает глаза. Иногда ему казалось, что Лерой живёт в каком-то своём мирке, где сам Юра говорит совершенно не то, что в реальности. — Это ещё что? — Юра смотрит на протягиваемый ему пакет. — Мандарины, бананы, сок, анальная сма… — То есть, даже когда я болею, когда двигаюсь едва, ты думаешь в первую очередь о том, как бы меня трахнуть? — Это на будущее, вообще-то, — Жан-Жак как-то обидчиво фыркнул, стаскивая с себя пальто. — Маме дома расскажешь. — Да правда! — Лерой будто взвился, недовольный тем, что ему не верят. — Буду я тут тебе в штаны лезть, когда у тебя температура тридцать восемь! Юра как-то недоверчиво посмотрел, принимая пакет. От Лероя пахнет морозом и улицей. Запах свежий, приятный. Лерой пахнет искренностью и счастьем, которое у них на двоих. И Юра, смотря на него такого — эгоцентричного и недовольного, но родного и важного — действительно верит. — Ладно-ладно, ты не думал о моей заднице, когда шел ко мне. Лерой что-то бубнит под нос, снимая дорогое пальто, а Юра заглядывает в пакет. И невольно улыбается — а сок-то гранатовый. Юра всего один раз говорил, что его любит, а Жан-Жак запомнил. И от этого становится тепло-тепло. — Ты хоть к Новому году собираешься выздоравливать? — Лерой касается рукой чужого плеча и смазано целует в щеку. — Ты что, не побрился? — Плисецкий трет щеку, а Лерой как-то обидчиво хмыкает. — Мало ли, что я планирую — не от меня зависит. — Ну, если не выздоровеешь, то никуда не денешься от ужина один на один. — Ты что, собираешься в новогоднюю ночь сидеть со мной и поить меня сиропчиком от кашля? — А что поделать? Ты же сам забываешь. Юра пытается спрятать улыбку в свитере. Юра пытается выглядеть серьёзно, но щеки краснеют моментально. Плисецкий не знает, как так вышло, что Лерой — комок эгоистичности — до такого неприличия влюблен в него. И не просто влюблен, а именно вот так вот — искренне, отдавая всего себя. И в такой ситуации не любить в ответ просто не получается. Хоть и Юра вовсе не привыкал — просто влюбился внезапно и совсем некстати. Влюбился в объект своего раздражения и самого нежного помутнения. И не жалеет об этом ни капли. Потому что то, что испытывает Юра, что-то выше всего земного. И испытывать это можно только рядом с Жан-Жаком. Нежность в периметре ласковых касаний. Теплота во взгляде, когда они случайно встречаются и тут же умирают, восставая тогда, когда умение дышать возвращается. Умирать каждый раз при случайном взгляде в этих родных глазах. В этой такой неприлично близкой глубине. Утопиться, забыться, не поднимаясь со дна. Оставаясь там навсегда — в чужих мыслях, в плену собственного грешного наслаждения. Юра путается в собственных ощущениях, мыслях, эмоциях. Юра чувствует сквозь туман непонятных эмоций его. Теплоту его кожи, ласковость касаний, грубость мускул. Он как маяк — иди на свет и где-то получится разобрать в себе. Но Юра разбираться в себе не спешит — слишком велико значение этого теплого внутреннего ощущения, когда они рядом. Магнетизм кожи, ток в крови, возбуждение и желание — всегдавсегдавсегда. Всегда быть рядом — порочным ядом, пошлым красным пятном на шее. Всегда ощущать, как мир вокруг рушится, ломается и растворяется в чужих касаниях, и все вокруг искривляется в их личном отражении, кривом зеркале. Лерой для Юры — тот самый запретный и самый сладкий плод. Сладость на губах, непомерное удовольствие где-то в грудной клетке и импульсами по всему телу. — Так уж и быть, пинками тебя не выгонишь. — Меня ничем не выгонишь, если в этом доме есть ты. Лерой обнимает за плечи и пожар где-то в груди вспыхивает и горло пересыхает. Руки дрожат, в голове — муть и обрывки понимания того, как сильно он его любит. Пальцы, к слову, тоже дрожат. И внутренний пожар мешает дышать и думать. И успокоить собственное помутнение никак не получается. Юра смотрит на ёлку, которую они два дня назад украшали. Просто стояли и украшали — вешали гирлянду, мишуру и шары. И улыбались. И были самыми счастливыми в этом мире. Жан-Жак валит на диван, обнимает, прижимая к себе и, целуя в шею, говорит: — Посидим вместе, по-домашнему, мне большего и не надо. Юра зарывается рукой в тёмные волосы, перебирая пряди и улыбается в плечо. В груди тепло-тепло, что-то будто жмется, как пружина, и от этого давления какая-то эйфория. В груди теснится что-то больше «любви». Все эти слова — земное. Между ними — что-то космическое. Россыпь звёзд под веками, космическая пыль в волосах и многомногомного притяжения. На улице идёт снег, резные снежинки и мороз. На улице сказка в миниатюре — такая естественная. И всю эту тихую красоту замечаешь именно сейчас — такими вот влюбленными глазами. В комнате много мишуры и гирлянд. В комнате пахнет мандаринами, уютом и счастьем. И Юра хочет улыбаться широко-широко. И гранатовый сок кажется самым лучшим чудом. И все это только в такие моменты бывает — когда грудь сдавливает счастье, пальцы дрожат от чужих касаний, а в чужих глазах целый потоп мирового масштаба. Юре хорошо-хорошо от поцелуев Лероя — горячие, нужные, родные. От них Юра жмурится, тихо смеётся и обнимает за широкие плечи. Лерой теплый-теплый — и теплота эта тоже особенная. Такая родная и близкая, что не улыбаться просто невозможно. Совсем скоро Новый год, но Юре желания загадывать уже вовсе не обязательно. Все, что он хотел бы испытать — испытывает сейчас. Все, что он хотел любить — любит его в ответ. И о большем думать совсем не хочется. У Юры своё новогоднее чудо — самое-самое. Такое пускай немного самоуверенное, но главное, что родное и самое важное. Юра прощает долю эгоизма за весь тот спектр волшебства, что дарит ему Лерой лишь своими касаниями. В доме пахнет уютом и скорым праздником. Огни яркие, невероятно красивые, и мишура в их свете блестит и отливается глянцем. — Я и не против вот так посидеть, — Юра пожимает плечами, целуя в щеку. — Конечно не против, тебе же от меня никуда не деться. — Это на что сейчас намёк? — Ну, например, на моё великолепие. Лерой смеётся, и Юра, улыбаясь, кладет голову на чужое плечо. Лерой шепчет в макушку: — Этот вечер будет волшебным. Лерой целует так нежно-нежно, и в поцелуе таят слова Юры: — У меня каждый день с тобой волшебный. Пахнет уютом, праздником и счастьем. Ёлка переливается яркостью огней, и внутри Юры — такие же краски. И внутри Юры — что-то больше, чем любовь. И самое прекрасное в этом то, что Жан-Жак знает это без слов.