Метель над катком

С первыми нотами музыки Виктор чувствует прикосновение снега к своей щеке. Это похоже на зов. Сбивающееся дыхание. Духи снежинок, проносящиеся мимо него, будто мотыльки на свет. В совершенно закрытом комплексе. В никак не холодной даже зимой Барселоне. Сердце у Никифорова отчего-то глупо заходится бешено-бешено, так отчаянно, будто хочет вырваться из груди и слюнявым щенком помчаться за звонкими снежными мошками, отчаянно облаивая их и пытаясь поймать неуклюжими лапами. Сегодня всё по-другому. Украдкой Виктор бросает короткий взгляд на Юри. Нахмурен. Губу зажевал в сосредоточении. У него сияют глаза, когда он ищет ответ, - когда он ищет ответ на что-то такое, на что искать его не стыдно и не зазорно. Сейчас в глазах у Кацуки цифры, сплошные, твердокаменные, неподъёмные – оттого и плечи так горбятся, и коленки дрожат. Запутался в расчётах, в попытках вычислить чужую слабость. Звучит как приговор. Никифоров знает, Никифоров это видел уже не раз и не два. Начал возиться с числами - не выиграешь. Самое главное здесь, на этом празднике жизни и звонкого льда – полное наслаждение своей программой, упоение другими, оставание самим собой. Это, можно сказать, настоящее правило. Ты пытаешься вычислить чужую слабость, Юри, но так находят только свою. С презрением Виктор отворачивается. Тонкие холодные звуки, снежные призраки манят его, заставляя забыть обо всём, даже о вездесущих глазах журналистов и вспышках камер. Затаив дыхание, Никифоров поднимается на стадион. Он видит снежную фею. Абсолютное наваждение. Невозможно тонкую и ослепительную фигурку в ореоле из пушистой белизны. Чертовски хрупкую… и настолько же крепкую, несломимую, неколебимую в каждом движении. Ледяного человечка, в каждой жилке которого – давление седых ледников. И метель, поднимающую его, как на крыльях. Юрка стал старше за эти месяцы. Виктор тогда, в Японии, разбудил в нём демонов (раньше, дурень, много раньше, просто только тогда ты заметил их, ощутимым чем-то в воздухе, второй тенью, зловещим хохотком коньков по льду), а Юрка сейчас приручил их, одел в драгоценную первозданную белизну и заставил возносить его к самой крыше стадиона. Пушистое и холодное режет Виктору щёки, вплетается в ресницы, уносит его дыхание, ледяным ветром треплет по волосам. Широко раскрывая глаза, отчаянно кусая враз пересохшие, истрескавшиеся губы, впиваясь до дрожи пальцами в ограждении катка, Никифоров, зачарованный, наблюдает пляску ледяного чёрта, смертельно красивый танец снежной феи. И он не знает, правда не знает, честное слово, и не хотел бы знать, как можно отвести взгляд, как перестать чувствовать эту ключевую, наполняющую сердце до краёв, будто давно готовую полую чашу, тоску… Виктор знает наизусть – это всё ещё больше прекрасно от того, что Юрка ни на кого не смотрит, Юрка весь в этом. Забывший про стадион, про тысячи замерших на своих сидениях (и миллионы – у своих телевизоров) людей, услышавший пение духов метели, древних и не знающих покоя, но готовых дарить свои ледяные поддерживающие касания тем достойным, в число которых Плисецкий, очевидно, входит. Бледный и прямой, безукоризненный, ледяной принц. Никифорову не помнятся камеры, которые могут быть направлены на его лицо, шёпотки внизу, где его хватились, робкий окрик Юри. Зато, кажется, он по памяти может назвать порядок появления на льду каждого свежего росчерка от коньков, по имени – каждую снежинку, запутавшуюся в Юркиных волосах. Виктору кажется, они на стадионе остались совсем одни. И только чудом он удерживается от того, чтобы вбежать на лёд и, даже забыв про коньки, закружиться рядом, тоже потеряться в этой хаотичной пляске снежинок. Музыка кончается – музыка, но не волшебство. Не всё. Стряхивая с плеч успевшие появиться там сугробы, Виктор несмело, смято, растерянно, искренне улыбается Плисецкому через каток. И он, в ореоле последних опадающих и тающих в воздухе снежинок, отпускает Никифорову невиданную щедрость – не обычный волчий оскал, а рассеянную усмешку принца фей, только что едва нашедшего в себе силы покинуть их хоровод ради жизни земной. Ради наставников, замерших у края катка со слезами на глазах. Ради беснующихся зрителей. Ради оценок, несомненно, высочайших. Но не ради Виктора. Он думает, что никогда ещё не испытывал такого прилива вдохновения, как сегодня. И, уж точно, никогда он не знаменовался такой чудовищной и ненасытной тянущей болью в груди. Будто теперь метель беснуется там. Правильно, чёрт возьми, несомненно правильно. Слышите? Это противники посрамлены, злодеи наказаны, и принц торжествует победу. С шёпотом свежевыпавшего снега история возвращается на свои рельсы.