Тонкий лед аврора Грейвза

— Никто не придет. — Гриндевальд гладит его по подбородку медленно-медленно, лезет грязными пальцами в рот, силой разжимает губы, но стоит Грейвзу щелкнуть зубами, тут же отнимает руку. Выражение лица он, впрочем, не меняет — Грейвз никогда, даже в самые хорошие дни, не выглядел так надменно-радостно, свое-чужое лицо все еще вызывает больше раздражения, чем разочарования. От Геллерта пахнет кровью и морозом, из незастекленных окон тянет дождем, и его, Грейвза, волосы на чужой голове начинают медленно завиваться у шеи. — Никого и не нужно. Я сам затолкаю твой язык тебе же в задницу, напыщенный ты ублюдок. В ответ ему бьют в челюсть, и Грейвз довольно плюет кровью в свое-чужое лицо, наслаждаясь потеками — он никогда бы не выглядел так глупо. Выжить и притворить в жизнь угрозу становится первоочередной целью. По крайней мере, не умереть ради этого — отличная цель. ****** После того, как в глубоком детстве компания глупых сверстников умудрилась потерять его в лесу, в котором его после этого искали несколько суток, Грейвз усвоил для себя несколько вещей: человек может прожить намного дольше, чем ему кажется, подпитываясь здоровыми порциями ненависти вместо обычной пищи, а так же что в начале всех невероятных авантюр стоит обязательно предупреждать старших о каждом, мать его, своем шаге, сколь незначительным он бы ни казался. Или, на крайний случай, грамотно расставить подсказки, чтобы кто-то достаточно умный и въедливый смог их расшифровать не слишком поздно. Находит его, как ни странно, Тина. «Просто замечательно!» — вот первое, что говорит ей обросший и воняющий как отходная яма Грейвз, пристегнутый к батарее за ноги. Они в северной части не магического Нью-Йорка, на последнем этаже трехэтажной развалюхи, у которой протекает крыша и отсутствуют окна как класс. Антураж стыдливо пытается разъяснить Тине о том, что их, окон, и не планировалось — старое складское помещение не подразумевало удобства в принципе, но она не обращает на это никакого внимания — только плачет и держится за косяк, в то время как Грейвз терпеливо ждет, молча смотря на её спасительный образ. Его воображение, кристально чистое и свободное из-за голода и ярости, рисует над её головой нимб — довольно смешной атрибут для ведьмы, особенно — для Тины, но Грейвзу уже не привыкать. За это время он успел придумать имена и фамилии каждой из костей Гриндевальда, которые он собирается в скором времени сломать. Если точнее, имен для каждой кости он придумал по двое-трое, чтобы даже самому не сомневаться в серьезности намерений, и за две гребанных недели они заменяют ему в памяти большую часть старых имен знакомых и сослуживцев, а некоторые родственники теряют лица и обретают интересные места в чужом теле: малая берцовая, лучевая правая, запястная… Грейвз в детстве увлекался анатомией и даже пытался рисовать, но вовремя взялся за ум и перешел к более приятным действиям, в которых строение человеческого скелета приносили ему больше удовольствия. В конце концов, он всегда знал, как и где повернуть человека правильно. Так, чтобы тот не только заговорил, но и скукожился, сломался, взвыл, потух, будто свечка. Грейвз любил задувать людей — черт, он был профессионалом в этом, но делал это только в крайних, самых крайних случаях. — Вы живы, я так и знала, вы живы! Тина с легкостью игнорирует слишком пустое место, которое, по всем правилам должно отлично охраняться, и ничего не выражающий взгляд Грейвза, густые брови которого настолько засалены, что волосы на них слиплись в две грустных мохнатых гусеницы. Тина смеется сквозь слезы, ужасаясь от самой себя, и в какой-то момент ноги перестают держать её от испытанного напряжения, и она медленно оседает на пол. Грейвз, оставаясь в первую очередь джентльменом, а все остальное — уже после, — пододвигает одну из вытянутых ног, освобождая больше места, потому что он, ну, все еще немного пристегнут и не может встать и утешить её подобающим образом. — Ох, Мерлин! — Тина приходит в себя достаточно быстро для хрупкой девушки, но ужасающе медленно — для прошедшего огонь, воду и нескончаемую вереницу насмешек мракоборца, который трудился бок о бок с Грейвзом не месяц и даже не один год. Когда Грейвз начинает рычать сквозь сжатые зубы, она уже думает встать и отойти в сторону, но тут босс начинает вести себя уж совсем странно: тот зло шипит на неё, не подпуская в определенный угол рядом с собой, и Тина начинает думать, что пытки совсем сломили его, пока тот не поясняет: — На этом месте я схватил его за шкварник и ударил головой о стену. Что-то точно должно было остаться. — Ищи. — Через несколько долгих, наполненных тяжелым молчанием секунд продолжает Грейвз, и Тина покорно опускается на грязный пол, покрытый Мерлин знает чем, чтобы почти сразу найти то, «с чем действительно можно работать» — так бы сказали медики, увидев Грейвза, но Тина видит и слышит не это: несколько седых волосков, измазанных в крови, почти сливаются с разбухшим от воды и грязи полом. Как только она поднимает их, осторожно держа двумя пальцами, Грейвз начинает смеяться — раскатисто и довольно, он даже запрокидывает голову, его кадык дергается, будто он пьет невидимый бурбон, и Тина пьянеет вместо него. У неё начинают дрожать руки, спине становится холодно, а взгляд ищет, за что бы зацепиться, но видит только то, что готова предоставить ей реальность. В помещении еще три батареи — две из них с темными, бывшими когда-то красной кровью подтеками у стены и пола, в помещении одна перегоревшая лампа под потолком и строительный мусор у самой двери. — Ты молодец. У Грейвза запавшие глаза с черными кругами, сальные волосы и одежда изрезанная, изорванная, а глаза темные-темные, она смотрит в ответ пораженно, будто никогда не видела у него такого разумного, трезвого взгляда, и пьянеет еще сильнее. — А теперь отстегни меня от батареи. На его запястьях глубокие окровавленные рытвины, и Тине кажется, что кожа там стерта не то, что до мяса — до кости, но когда она отстегивает его, Грейвз не издает ни звука. Куски его сломанной палочки лежат совсем рядом — Тина, кажется, даже наступила на что-то, что раньше служило сердцевиной, поэтому первое, что он делает, поднявшись на ноги, это протягивает окровавленную руку. Пальцы дрожат, но Тина без сомнений вкладывает в неё свою палочку потому, что привыкла идти за этим волшебником туда, куда он скажет. — Люмос. — На пробу взмахивает палочкой он, но та не спешит подчиняться чужаку. «Конечно, ведь подобное дозволено единицам», — думает Тина, когда Грейвз возвращает ей палочку. Его пальцы, подмечает она в эту же секунду, стремясь отметить все, что происходит, запомнить, понять, отразить в себе, потому что это кажется важным, будто последние сладкие вдохи перед глубоким погружением в неизвестность, — больше не дрожат. — Значит пока что рано отпускать вас, мисс Голдштейн. ****** Оборотное зелье он пьет жадно — так, что пара отвратительно бурых капель скатывается по шее, пачкая воротник, но Грейвзу положительно плевать на все, он размашисто глотает и, засмотревшись, Тина пропускает момент, когда чужое тело начинает оплывать: неровная щетина и сальные волосы пропадают, уступая место пижонской бородке, отвратительным усам-щетке и зализанными назад седыми волосами. Впрочем, прическа меняется не слишком сильно, что Грейвз исправляет достаточно быстро — он ведет рукой сзади-наперед, взъерошивая идеальную укладку, волосы ложатся отвратительным прямым пробором, разделяя его голову на две равных омерзительных части, и Тина с трудом держит внутри себя рвотный порыв. — Просто отвратительно, м? — У Гриндевальда выцветшие глаза цвета застиранного до дыр голубого хлопка, по которому сверху растекается вчерашний вишневый компот; у самых краев глаза краснеют, будто у кролика, и знакомое ледяное выражение на дне этих странных глаз заставляет Тину только глупо хмыкнуть. Она не отрицает, что Гриндевальд — великий волшебник, что он сильнее её, всех её стремлений, мечтаний и сил вместе взятых, но здесь и сейчас, в мешком висящей одежде, все еще пахнущий как подворотни у вокзала, Гриндевальд вызывает только смешливое сочувствие. И желание ударить по голове, отмечает Тина, когда Грейвз отходит в сторону двери и присаживается у кучи мусора. Пусти ранее Гриндевальд в Тину хотя бы на одно проклятие больше, она бы не выдержала сейчас — слишком открытая и уязвимая была поза у врага. Сдерживается она на простых собачьих инстинктах — там, под всеми этими слоями кожной грязи, под мантией и запахами, обороткой и планами, не обдуманными и не высказанными ей, все еще находится её начальник. А начальников, учила её в детстве сестра, чьи улыбки всегда были слишком кривыми, по крайней мере до того момента, пока она не научилась улыбаться идеально неискренне, так, что, наконец, поверила в это и сама, всегда нужно уважать. Однажды они покажут тебе, за что получили свое место. У Грейвза, начальника мракоборцев, стоящего коленями на грязном заплеванном полу в заброшенном складе на краю Нью-Йорка, есть определенный, четкий, выверенный долгими днями в одиночном заточении план. И он собирается придерживаться его. ****** Вытащив из кучи тряпья и переломанных палок ржавую металлическую трубу, он на пробу взвешивает её в руке, подкидывает, «и ей будет отлично ломать чужие позвоночники», — ловит отголоски чужих мыслей Тина, для этого ей не нужна телепатия, все и так просто, ясно и страшно. Грейвз сплевывает себе под ноги, поднимаясь, и протягивает ей руку. Она, чувствуя себя обычной сельской девчонкой из старой сказки с неподвижными картинками, вычитанной в детстве до дыр, вкладывает в чужую страшную лапу свою тонкую ладонь, и ей кажется будто вокруг не замшелые стены, где за оконными провалами не стучит по карнизам ливень, а своды огромной библиотеки, книги от пола до потолка, наполированные до блеска полы и настоящий говорящий столовый гарнитур, подсвечник, канделябр, подушка для ног и злые волки в страшном снежном лесу. Грейвз под оборотным — и волк, и лес, и снег одновременно; он щерит чужие губы в улыбке, злой-злой, и Тина уже начинает искать за его спиной заключенную в хрусталь розу, как тот вновь ломает весь момент: — Потом я, скорее всего, сотру вам память. — Зато сейчас просто отлично. — Отвечает Тина гулу в собственной голове, когда её утягивает в воронку аппарации. ****** Перед входом в очередную заброшенную после войны церковь Грейвз заботливо натягивает ей на лицо глубокий капюшон, по прежнему выглядя как разыскиваемый всеми ветрами и неправдами волшебник, и Тине хочется дать ему с разворота кулаком прямо в нос, но вместо этого она говорит «спасибо». — Пожалуйста, — спокойно отзывается он, пожимая плечами, и все его одежда, кажется, висит на нем так сильно, что тянется книзу складками, волнами, Тина могла бы утонуть, если бы хотела, но она знает правила этой игры еще с детства. «Расслабься, позволь течению нести себя. Ляг на волны, и тогда глубина не позовет тебя», — учила всегда более мудрая сестра, и сейчас Тина дышит глубоко и редко. В легких, кажется, плещется весь Атлантический океан с его ледяными, безжалостными течениями, и это действует как идеальное успокоительное для неё. В Грейвзе, — понимает она для себя то, что и так всегда знала, просто не расшифровывала по ненадобности, — совсем другая вода. В нем и раньше было заводей на несколько довольно крупных топей, а сейчас, стоит Тине приглянуться, и в ботинках тут же начинает хлюпать болотная жижа, сейчас он в своей яростной стихии, короткой и ревущей, ураганной, и ей остается только два варианта: позволить смести, стереть себя с этой земли или притвориться покорным земноводным. «Ква», — говорит она мысленно, и от того, как разглаживаются морщины у Гриндевальда над переносицей, ей и самой становится легче. — За время своего потрясающего, изумительного отпуска я вычислил две важные вещи: мистер Геллерт любит романтические развалины и отвратительно девчачьи жесты. — И сейчас мы накормим его тем, чем он кормил меня две недели. Две, Тина. Я собирался взять отпуск ближе к зиме. — Грейвз все еще медлит перед тем, чтобы зайти внутрь здания, и Тина не знает, что именно движет им — занятный подсчет будущих жертв в голове или медленные, вязкие, кашеобразные сожаления, так не подходящие ему ни по настрою, ни по содержанию. — Теперь если мне что и дадут, то только коротенький перерыв в больнице для восстановления. А затем с полгода будут дышать в затылок. Затем он вновь смотрит на неё, пристально и даже слегка удивленно — все это она видит в чужих блеклых глазах, уже не сомневаясь в правильности расшифровки эмоций. Грейвз дергает правым уголком губ и говорит уже другим, более заговорщицким тоном: — Сходи к Нарлоку и купи самую упитанную, самую злою и громкую Мандрагору, дорогуша. Она должна быть зрелой-зрелой, он её будет держать её под куполом и оглушенкой. Сейчас сезон, я уверен, парочка точно должна уже созреть. Счет пусть вышлют Альбусу Дамболдору, Британия, Хогвартс, — говорит он, а затем прячет трубу в складках мантии и уверенно заходит внутрь. Входная дверь позади него закрывается с гулким, похоронным стуком, будто крышка гроба, и звук аппарации уже никто не слышит. ****** Тина торопится изо всех сил, но заводчик, даже под прицелом палочки тоже имеет в рукаве парочку тузов: он в любой момент может ловко выдернуть то или иное существо из кадки, и Тине приходится следить не только за беспорядочно мельтешащими мелкими, узенькими поросячьими глазками, но и за испачканными в земле пальцами, за тембром чужого голоса, который плаксиво оправдывается, за дыханием, сбито-пораженным, задыхающимся, и уже через несколько минут общения с этим субъектом ей начинает казаться, что пытки — отличный выход во всех ситуациях. Дело она, конечно, решает мирным путем, но к церкви возвращается взмокшая, будто после получасового преследования по пересеченной местности. В церкви происходит тихая, компактная возня, дверь распахнута, и, чтобы войти внутрь, Тина переступает через чьи-то ботинки. Ботинки надеты на ноги человека с проломленной, измятой головой, от которой блестящей жирной лужей растекается кровь. «Три-пять минут», — бесстрастно отмечает время чужой смерти Тина, заходит внутрь, продолжая держать в одной руке палочку, в другой — горшок с недовольной мандрагорой, роющей землю корнями. Горшок тяжелый, она едва может удержать его одной рукой, и когда ближайший к ней волшебник поворачивается, вскидывая палочку, происходит настоящее чудо — он тут же меняется в лице, пучит глаза, будто раздавленная повозкой жаба, и отскакивает в сторону, тут же привлекая к Тине всеобщее внимание. До этого центром чужих взглядов служила поистине невероятная сцена, центральными фигурами в которых было два человека с одинаковыми лицами. «Даже одеты одинаково», — удивляется Тина, крепче обхватывая трясущейся горшок. Земля сыпется ей под ноги; там, в горшке, недовольно ворчит растение, способное убить их всех, и то, что в неё до сих пор не прилетело заклинанием, ничуть не удивляет её, сейчас она абсолютная королева положения, может требовать от них все, что угодно, потому что, сделай они хоть движение, хоть одну попытку отобрать или сдвинуть её с места… Столько страха в чужих глазах Тина не видела никогда в жизни. — По готовности, мисс Голдштейн. — Говорит ей тот Гриндевальд, который вколачивает второго лицом в пол. Проигравший — лицо давно превратилось в кровавое месиво, и Тина даже отсюда видит, что на полу прямо под ним — парочка выбитых зубов и много-много крови. Металлическая палка лежит рядом с ним, но ему не дотянуться. Ни запугиваниями, ни хитростью — Грейвз сидит на нем, упираясь коленями в пол, носки ботинок чертят неровные круги, и движения у него зацикленные, будто черпак в котле с зельем — разворот-удар-разворот, главное не мешать. У Тины всегда было «отлично» по тактике на курсах мракоборцев, Грейвз, помнится, всегда выделял её из группы за это. Именно поэтому она достает порт-ключ до МАКУСы, ставит антиаппарационный щит, быстро перемещается к Грейвзу, крепко хватает его, а затем подбрасывает горшок с мандрагорой высоко в воздух и активирует перемещение. В главном холле МАКУСы Грейвз долго лежит на полу и смеется, чужая личина стекает с него грязью Тине под ноги. Тина не смеется: она все еще слегка пьяна, но оглушена сильнее, и ей невероятно хочется спать. От Грейвза все еще нестерпимо разит помойкой, но ему плевать. Из леса он когда-то вышел, выйдет и из этой передряги.