Побратим змея

      «Никому эти дурацкие жертвы не нужны!» – крутились в голове Маруха последние слова старейшины Румара.       Не нужны...       Может, и правда?       Бывший вождь пошел медленнее, уверенно забирая в самую нехоженную часть Ближнего леса: столкнуться сейчас с кем-то из соплеменников желания не было ни малейшего.       В самом деле, ведь не этого же он хотел, когда мечтал, что сын будет участвовать в поединках за власть. То позорище, что он наблюдал на площадке, ему и вправду не нужно: не хватало только на старости лет увидеть, как над сыном, будто бы вмиг растерявшим все воинское умение, попросту начнут смеяться. А если Тур все же выиграет – будет только еще хуже. Это ведь не то, что разок победил, порадовался, да и забыл. Это похуже приговора будет – одолел противников – так и тяни потом эту ношу – пока сил достанет...       Не то, чтобы он не желал такой жизни своему сыну. Даже напротив. Мечта всей жизни, выраженная в словах «сын – будущий глава Рода» так просто сдавать позиции и умирать не желала. Однако чем дальше – тем лучше Марух сознавал, что, вспоминая этот лейтмотив, он думает о прежнем Туре – а к прежнему, по словам сына и его собственным ощущениям, – возврата не было. Чего же ожидать от незнакомца, в которого медленно, но верно превращался, – а по сути, и уже превратился, – его сын, Марух не имел ни малейшего представления. Знал только, что ничего хорошего от него уже, пожалуй, не дождется.       Так что ж тогда?       Он пошел быстрее, словно пытаясь угнаться за собственными мыслями.       Тогда и впрямь – все, что делает теперь Тур – пустая глупость, которая попытку поберечь чувства родителя превращает в какую-то изощренную насмешку. Значит, прав Румар? Подойти, остановить этот срам, сказать, так, мол, и так, сын – не трави сердце ни мне, ни себе. Не лежит душа – оставь...       Идея казалась вполне здравой и верной – и однако, представив эту сцену, бывший вождь ясно осознал: сказать этого Туру он не сможет. Не из эгоизма или тщеславия, побуждающего до конца цепляться за собственное желание увидеть свое чадо наследником. Не из глупой надежды, что все еще переменится, вернется на круги своя, и этот новый, непонятный и странный Тур исчезнет, уступив место ему-прежнему...       А просто потому, что от мечты, пронесенной через всю жизнь, избавиться ой как непросто. Да еще потому, что эти поединки, – и Марух это ясно ощущал, – были последним, что связывало его с сыном. Будто какое-то последнее общее дело, что-то, что было близко и ясно им обоим... Последняя сфера в жизни, которую они могли разделить на двоих.       Бывший вождь прекрасно знал, что и она приближается к концу: по-пальцам-руки восходов пронесутся как один миг, а вслед за ними уйдет и восход состязаний, который подарит Роду нового главу. Не вождя Тура, это было очевидно. И тогда сын окончательно...       Обретет свободу?       От такой формулировки стало больно – просто ощутимо больно в груди, и Марух, досадливо поморщившись, заложил по лесу несколько крупных петель, словно стремясь уйти от ранящего осадка в душе.       Что ж выходит – он сына неволил? Своей дорогой не давал тому идти? Помилуйте, да какая ж еще «своя дорога»? С каких пор воля родительская во зло обернулась? Он что, чаду своему враг? Ничего же, кроме добра, не желал. Чтоб лучшим был, Род возглавил, хорошую супружницу в дом привел... Чем плохо-то?!       Вроде и ничем.       Тогда почему, духи, почему теперь, когда сын напрочь отбился от рук, и сделал, виделось, абсолютно все, что было возможно, не так, как того желал родитель – у него словно крылья выросли? Да, выглядит он, пожалуй, не лучшим образом: измотанный, уставший какой-то... Но это, скорей всего, из-за тренировок – то есть, по сути, из-за попытки все же еще раз уважить родителя...       Марух остановился, утомленный долгой быстрой ходьбой, оперся плечом о ствол дерева.       Что же получается – пока он радовался, на сына глядя, пока его сердце становилось больше за успехи Тура – тот, что – страдал? Вот так вот – всю жизнь? Делал не то, что хотел? Нет, нет, неправда. Вон сколько всего хорошего было!       И бывший вождь, осторожно опустившись на землю, принялся перебирать в памяти те моменты, когда, как ему казалось, сын действительно был всем доволен и счастлив. Когда из Большого путешествия вернулся, например... Или когда оленей для Большой жертвы раздобыл... Или уходил по вечерам с молодыми любиться... А сколько пиров было, сколько смеха, сколько историй, рассказанных у Общего костра... Сколько потешных поединков с его приятелями!.. Как довольно он улыбался, когда оказывался лучшим – на охоте, в драке или получив больше, чем другие мужчины, подарков от молодых... И он, Марух, радовался вместе с ним, и желал только одного – чтобы в будущем у сына было только еще больше поводов так улыбаться. Так что ж в том плохого?!.       Большая холодная капля, упавшая на щеку, отвлекла его от размышлений, и, оглядевшись по сторонам, бывший вождь осознал, что во-первых, в лесу уже сгущались сумерки; во-вторых, сил на обратный путь ему уже явно недоставало; в-третьих, как оказалось, он уже довольно давно перестал слышать шум Ближней – а река служила ему надежным ориентиром, позволяющим достаточно точно определить, где находится селище.       «Заплутал», – пришел к единственно возможному выводу Марух. – «Совсем уж, верно, из ума выжил!..»       Он еще раз огляделся, прикидывая, в какой стороне должна была удаляться на покой Лучезарная: ее ложа сейчас не было видно за верхушками деревьев и собравшимися тучами. В целом разобрался, и даже предположил, в какую сторону нужно будет идти. Проблема заключалась лишь в том, что идти будет возможно только завтра: шататься по лесу одному в полной темноте – глупость несусветная, из тех, за которую и жизнью заплатить можно. Смерти Марух не боялся, но помереть вот так, заблудившись, как легко может оказаться, в трех соснах, было бы до ужаса обидно и как-то стыдно.       «Как Анх...» – почему-то подумалось ему.       При воспоминании о старом товарище на Маруха навалилась тоска. Что Взывающий чувствовал тогда, бредя по Запретному лесу? О чем думал? Дрожало ли его сердце? Или, может, он так жаждал найти ответы, что и не заметил, как покинул мир смертных?.. И знал ли он, что не вернется, когда перешагивал Белую границу? Наверное, да, раз решился пойти По-Ту-Сторону без всякой защиты – ни узоров, ни заклятий... Но с другой стороны – что могло с ним приключиться в ту последнюю ночь, что почтенную кончину в собственном жилище он променял на... Марух вспомнил распростертое на какой-то поляне тело и содрогнулся. «А ведь и я могу отсюда не выйти...», – подумалось ему.       Ночевать в лесу бывшему вождю было не впервой – правда, в последний раз это было уже очень давно. С оружием он не расставался, и теперь в его распоряжении был большой тяжелый нож и кинжал. Родичи, обитавшие здесь зимой, с наступлением тепла перебрались к Дальним горам, и их пения не слышно было уже больше, чем по-пальцам-двух-рук восходов. Оставались кабаны – но и от них он уж как-нибудь убережется. Чай не в первой.       Оставался, однако, еще один, самый лютый и беспощадный враг – холод.       Хотя днем Лучезарная прогревала воздух так, что многие поселяне уже щеголяли с обнаженными торсами, ночи были еще по-зимнему свежими. В довершении всего накрапывавший дождь усилился, лишая бывшего вождя надежды как развести огонь, так и найти сухое местечко для становившегося все более необходимым отдыха. Скверно, очень скверно.       Марух с тревогой поднял лицо к чернеющему небу. Тучи, его заволакивающие, явно были из тех, что могут висеть над головой восходы-восходы, неустанно поливая землю то мелким, то сильным, но неизменно мокрым дождем, который, учитывая пору круговорота, легко мог обернуться под утро ледяной крупой. Потом-то проснувшаяся Лучезарная живо ее изгонит, конечно... Только вот он может до этого и не дожить. Очень даже может.       И снова бывший вождь разозлился на собственную немочь. В молодости ему доводилось спать и под дождем, и на мокрой траве, и без огня – и ничего плохого не случалось. Но тогда он был молод, и кровь у него, верно, была горячее: холода он вообще не ощущал, а если и мерз вдруг, то согревался быстро – стоило только побегать туда-сюда да помахать руками... Ну да, побегать... Марух с горечью взглянул на собственные ноги, ноющие от усталости. Побегаешь тут, как же!.. Тогда он точно на куски развалится!       Тонкая, надетая по случаю Общего сбора, богато украшенная безрукавка набрякла водой, и он всерьез задумался, не снять ли ее совсем: мокрая замша тело холодила вместо того, чтобы согревать.       Попытался было забраться поглубже в ельник в надежде, что там будет посуше. Убедился, что дождь там сыпет в двойном объеме: сам по себе и каплями с колючих лап.       С трудом, поскольку уже совсем стемнело, вернулся на «свою» полянку и принялся, насколько мог быстро расхаживать по ней, пытаясь согреться. От ходьбы довольно скоро закололо в боку, а дыхание начало неприятно драть горло – однако холод из тела так и не изгнался.       Марух сбавил темп, старательно борясь с предательски подступающей слабостью и сонливостью. Весьма некстати вспомнилось, что ел он в последний раз только утром, и в животе тут же голодно заурчало. Впрочем, может, это было и не от голода, а от накатившего пока еще подспудного страха: у пожилого, голодного, промокшего, полураздетого Рослого пережить почти зимнюю ночь в лесу без огня шансов было весьма немного.       Ну нет, не проймешь!       Он энергично замахал руками, стащив все же с себя промокшую насквозь одежду. Подул на пальцы. Снова принялся расхаживать туда-сюда, старясь сделать так, чтобы как можно больше мышц было вовлечено в движение. Немного согрелся – однако и совершенно выбился из сил. И отчетливо осознал: до утра он так не проходит. Что говорить, он и до появления Светлоликого не выдержит. А значит...       Нога, наступившая, судя по всему, на какую-то палку, подвернулась, лодыжку прошило острой болью, заставившей его со стоном опуститься на мокрую холодную хвою. Все, теперь точно конец: слишком неотвратимо накатывало оцепенение. Слишком промерзли охваченные усталостью мышцы. Слишком сильно сводило голодными спазмами желудок.       Шорох в кустах, окружавших поляну, заставил его поднять голову – и сердце застучало чаще, поднимая волну душевной горечи: уйти за последнюю черту во сне было бы проще...       ...Проще, чем от клыков родича, бесшумно выскользнувшего на поляну.