***
Без палочки в Рождестве было неуютно только первые десять минут. На даче ему появляться было нельзя, чтобы не встречаться с собой, и поэтому он принял приглашение в оперу, куда последний раз ходил ещё до войны. Отлично выспался, получил подарки, открытку от Альбуса и приглашение на следующее Рождество. Геллерт пристально посмотрел на хроноворот, и в голове его несмело протянулись первые ростки нового Плана. Совершенно необязательно было делать праздник каждый день, достаточно было только как можно дольше оставаться в этом.***
Шёл семнадцатый день Рождества, хотя знал об этом только Геллерт. В опере всё так же неплохо спалось, особенно — в британской. На приёмах всё так же кормили и давали подарки, не подозревая, кому именно их дарят, потому что каждая собака, мышь и лягушка знали о том, что Геллерт прямо сейчас находится на вилле у Гитлера. Это было удобно. На двадцать четвёртый день Геллерт переместился порталом в Бразилию, но оказалось, что там Рождество на день позже, так что он остался без подарков. На тридцать первый день Рождества Геллерту пришлось расширить парадную мантию заклинанием. На тридцать шестой день Рождества подарки перестали помещаться в доме. На тридцать девятый день Рождества открытку от Альбуса принёс маггловский почтальон, потому что совы отказывались к нему лететь, о чём и было написано в открытке. Геллерт понял, что пора закругляться, потому что округляться уже больше некуда. Шёл сорок четвёртый, последний день Рождества перед сорок пятым годом. До этого, конечно, ещё надо было ждать почти неделю обычной жизни, но Геллерт настолько хорошо отдохнул в это Рождество, что совсем забыл, насколько плохим был год и общий политический расклад в реальности. Привычным жестом он соорудил портал — на сей раз сразу на Манхэттен, потому что в позапрошлый день Рождества не успел посмотреть в кино социальную рекламу с очаровательно мускулистым блондином в облегающем костюме. Он помнил, что ни в коем случае нельзя столкнуться с самим собой, и старательно себя избегал, вместо того, чтобы как и в прошлый раз, избегать Грейвза.***
Воскресенье незадалось с самого утра. Часть авроров пришлось вытаскивать из постелей (в основном — из постелей сотрудников архива), ещё часть — из запоя (потому что они прибыли на Рождество домой прямо с фронта, где Рождество уже почти наступило), а кое-кого было уже не вытащить (хотя Персиваль и грозился иногда, что достанет из-под земли). К обеду ограбили два банка и три ювелирных магазина. Все — с применением магии. Персиваль пожалел, что он не принял должность министра, который сейчас блаженствовал в кресле, выставив вместо себя очередного секретаря под оборотным. И не сбежал на фронт, как в прошлую войну. Там враг был определён и подлежал взятию или уничтожению. Здесь Персивалю сначала надо было убедиться, что тот, кого они ловят, не обладает дипломатической неприкосновенностью, не является родственником или другом министра… и ещё множество «не», из которых следовало, что вместо того, чтобы поймать, обезвредить и наказать нарушителя, следует аккуратно подтереть за ним память и следы пребывания. Вместо обеда Персиваль опрашивал, рассматривал, расследовал и распекал тех, кто решил, что показания стрелок на часах — достаточный повод бросить работу на середине и разбежаться по домам, кабакам и магазинам. К концу рабочего дня он уже хотел расстрелять каждого второго сногсшибателями, а остальных — разжаловать к Мордредовой бабушке (золотая была женщина, гостеприимная). Чтобы хоть как-то успокоиться, Персиваль решил пройтись по улицам, послушать гимны, полюбоваться на украшенные витрины и яркие афиши, наконец-то переставшие призывать всех и каждого набить морду Гитлеру и Гриндельвальду. Конечно, набить морду последнему Персиваль не отказался бы, но это было глубоко личным желанием, а не из ложного патриотизма. Персиваль шёл по узкому переулку между борделем и кинотеатром, хотя разница между ними, что снаружи, что по сути, была почти незаметна. Шёл неторопливо, раздумывая, куда именно завернуть, когда переулок выведет его к дверям, и вдруг заметил склонившуюся к окошку кассы смутно знакомую фигуру. Пятнадцать лет назад Персивалю удалось убедить колдомедиков в том, что он перестал видеть в каждом светловолосом прохожем Гриндельвальда. Десять лет назад — действительно перестал. Но сейчас, даже помня о том, что Гриндельвальд проводит Рождественскую ночь на даче у своего обожаемого маггловского художника, он всё равно не мог перестать видеть в этом незнакомце именно его.***
Шёл сорок четвёртый день Рождества, сорок четвёртый год, дождь на улице и короткий патриотичный фильм о приключениях бравого Капитана на экране кинотеатра, когда в кресло рядом с Геллертом опустился посторонний мужчина в аврорской мантии. — Какая жалость, что вы — галлюцинация, — сказал он. Геллерт посмотрел на него. Узнал. Ужаснулся. Показал пальцем на экран, чтобы отвлечь. Грейвз содрогнулся. Похоже, теперь блондины были не в его вкусе. — Самое ужасное в моей жизни Рождество. Даже после вас было не так… — он помолчал, подбирая слово, но так и не нашёл цензурного эквивалента. Геллерт пожал плечами. Он предпочитал быть молчаливой галлюцинацией. Капитан на экране с удовольствием бил морду Гитлеру, и Геллерт почувствовал ностальгию — он не виделся с любимым фюрером уже сорок три дня. Рядом завистливо вздохнул Грейвз. — Вот бы и вас так, — мечтательно сказал он, толкая Геллерта на безрассудство. Наплевал на главное правило хронопутешествий, Геллерт нащупал в кармане портал и перенёсся домой.***
Когда галлюцинация исчезла с характерным звуком портального перемещения, Персиваль ошибочно посчитал, что теперь-то уж точно ничего не сможет испортить Рождество ещё больше. — Чтоб тебе полвека в Нурменгарде сидеть безвылазно! — прорычал он и грязно выматерился на латыни. Вот уже более тысячи лет никто не использовал это заклятие, но формула сработала.***
До конца сорок четвёртого года оставалась неделя. По улицам Манхэттена шёл грустный глава отдела магического правопорядка, и даже дождь больше не составлял ему компанию. Где-то в горах Швейцарии Геллерт Гриндельвальд прикончил вторую бутылку шнапса и схватил со стола хроноворот.