Амнезия

Они прибывают в Иерусалим, когда солнце уже утопает за линией горизонта. К концу второго дня Малика начинает тошнить от палящего солнца и робких сочувственных взглядов, направленных в его сторону. Собственное бессилие раздражает его сильнее, чем в дни, когда он только учился заново жить и уживаться с грызущей злой мыслью о том, что он больше и не ассасин вовсе — лишь бесполезный калека, в одночасье потерявший всё, что ему когда-то было дорого. Он надеется, что в бюро всё будет по-другому — что он вновь будет что-то значить. Для Аль-Муалима. Для Братства. Для себя. Их повозка останавливается на возвышении змеящейся вниз дороги. Иерусалим встречает их золотыми куполами мечетей, величественными минаретами и тысячью пыльных домов, скрытыми за высокой неприступной стеной. Они проезжают мимо стражников под видом монахов, и Малик усиленно делает вид, что молится, когда цепкий взгляд одного стражника останавливается на нём. Малику здесь всё знакомо. Ему кажется, что его глаза видели каждого встречного им в пути человека, его ноги ходили по каждой виденной песчинке, руки чувствовали каждый выступ крыши, а нос никогда не вдыхал ничего, кроме чуть прохладного к вечеру, сухого воздуха с ладанным ароматом, тянущимся из чьего-то дома. Минув узкие улочки и патрули стражи, повозка оказывается поблизости со зданием бюро. Снаружи, у светлых стен, Малик видит ассасина в серой робе, который ожидает его приезда, чтобы помочь Малику привыкнуть и разобраться в порядках бюро. Ассасин оборачивается по сторонам, периодически скучающе притопывая правой ногой. Это навевает незваные воспоминания. Малик видит его серую фигуру, в нетерпении ожидающую встречи и потому мотающую головой по сторонам. Кадар собрался за несколько мгновений, едва услышал речь Аль-Муалима, разрешающую ему выйти на его первое задание вместе с Альтаиром и Маликом в роли наставников. Было заметно, как его брат просиял от счастья и побледнел от страха позора, когда осознал, что за ним будет присматривать Альтаир. Малик скептически хмыкает, вспоминая об этом: в его глазах Кадар всё ещё так мал и так очарован Альтаиром, что это может стать настоящей проблемой. — Он восхищается тобой больше, чем ты того заслуживаешь. Не разочаруй его, Альтаир. — Малик вкладывает отполированный меч в ножны. — Кадар видит перед собой великого ассасина, на которого хотел бы равняться, — так будь им для него. — Разве я когда-либо разочаровывал тебя? — спрашивает Альтаир, ухмыляясь уголком губ, и скрывает свои короткие русые волосы под белизной капюшона. — Я никогда не возносил тебя на пьедестал почёта и никогда не приписывал тебе качества, которыми ты не обладаешь. В отличие от своего брата я знаю, что это не может закончиться хорошо, — произносит он и, столкнувшись взглядом с Альтаиром, добавляет: — Ни для кого из нас. В бюро пыльно и неухожено. Ассасин, встретивший его, объясняет, что недавно скончавшийся рафик был слишком стар и немощен — уборка проводилась редко и не так тщательно, как требовалось. Ассасин предлагает свою помощь в приведении бюро к его изначальному — свежему и чистому — виду, и Малик не перечит. Он убеждает себя, что это не потому, что он не способен справиться сам, а потому, что вдвоем будет проще и быстрее. Следующий день они посвящают уборке. Пыль стирается со стеллажей и свитков, перламутровая паутина снимается с углов, с полов выметается песок, выкидываются устаревшие и больше никому не нужные пергаменты. Камень на фонтанчике в бюро почернел от грязи и чернил и напоминает по цвету камни в до боли знакомой небольшой пещере. Даже вода в нём такая же льдисто-холодная. У подножья Масиафа, среди тёмных каменных скал протекает река Оронт. Течение её медленное и неспешное, а вода прохладная и урчащая, словно спящий кот. По утрам её каменистые острые берега покрыты серыми робами учеников, мокрыми следами их стоп и стареющим, но, как и прежде, зорким взглядом Аль-Муалима. — Очистите свои мысли и чувства, дети мои, — вещает он с довольной улыбкой в голосе. — Кадар, где твой брат? — Я не знаю, повелитель. — Твой брат законченный лжец, Малик, — шепчет Альтаир на ухо. Он проводит по шее Малика холодным кончиком носа — и мурашки пробегают по телу, растворяясь на линии талии, которую обивают руки Альтаира — горячие даже сквозь кожу перчаток и лён серых одежд. — Не забудь потом поблагодарить его за это, — произносит Малик, и на его губах появляется улыбка, которая устала прятаться за вечным ворчанием, надевать на себя обличье язвительной ухмылки и убегать в тесно стиснутые зубы. — Повелитель уже привык, но знай: однажды ты пожалеешь, что пропускал занятия по плаванью. Со стороны узкого входа в пещеру раздаётся плеск воды, звонкий мальчишеский смех и хриплые скрипучие нравоучения. Малик прячет за закрытыми веками серый рельефный потолок и ручейки, лениво ползущие под ногами, и, приподнимая голову, подставляется под чужие прикосновения. — Однажды, — вторит Альтаир, легко целуя его в шею. — Не сегодня. Не сейчас. Малик с ненавистной тщательностью вычищает камень фонтанчика, возвращая ему натуральный светло-серый оттенок, и больше не притрагивается к его воде. Миниатюрный куст жасмина, посаженный в углу комнаты отдыха, сбрасывает свои последние высохшие бутоны. Малик смотрит на эти желтовато-белые цветы, рассыпанные по полу, и воспоминание предательски пляшет на кончике его сознания. Кадар обращается к Альтаиру, спрашивая можно ли им задержаться на пару минут, даже не удостаивая вниманием Малика. Альтаир соглашается, и Кадар, сияя, точно новая монета на солнце, тотчас покидает их, направляясь к ближайшему дому. — Мы на задании, — скрипит тогда на зубах Малика. — Мы выполнили задание, Малик, — напоминает Альтаир. — Никто не умрёт от того, что мы немного задержимся. — Никто, кроме тебя. Тебе нужно показаться лекарю, Альтаир, если ты не хочешь остаться без губы. — Это всего лишь царапина. Из дома появляется тонкая невысокая девушка — она боязливо оглядывается по сторонам, прежде чем ступить за порог, к Кадару, стоящему в тени от навеса. — С каких это пор глубокий кровоточащий порез, после которого наверняка останется шрам, стал считаться «всего лишь царапиной»? Альтаир в ленивом жесте складывает руки на груди и, повернувшись к Малику лицом, произносит с насмешливой ухмылкой в уголке губ: — Не стоит так изощряться, когда можно просто сказать, что ты беспокоишься за меня, Малик. Малик с задержкой фыркает и переводит взгляд на Кадара, стоящего в десятке шагов от них рядом с незнакомкой. Он видел уже как минимум пять таких же девушек в разных городах, и все они одинаково преданно глядели на его брата — так, будто были готовы покинуть свои семьи и пойти за ним на край света, если бы он только попросил. Малик никогда не понимал Кадара и не хотел понимать. Кадар дарит ей белый бутон жасмина. Её щёки вспыхивают румянцем, она что-то смущённо лепечет и опускает взгляд, не беря в руки цветок. Это продолжается недолго. Кадар что-то говорит ей — и она, подняв на него глаза, принимает жасмин; на её губах расцветает такая влюблённая и счастливая улыбка, словно прежде никто никогда не делал ей подарки. Малик невольно хмыкает, краем глаза замечая, как в чертах Альтаира проступает подобие дружелюбной гордости и одобрения. Кадар довольно улыбается, когда подходит к ним. — Бабник, — выплёскивает своё недовольство Малик. — Всего лишь в поиске «той самой» и «единственной». Увы, не всем повезло так же, как тебе, Малик, — беззаботно тянет Кадар, проходя между ассасинами. — Идёмте. Малик сжимает руки в кулаки: его пронзают замешательство и раздражение, смущение и злость, но он не хочет повторять ошибку предыдущей минуты — у Кадара в рукавах неисчерпаемый запас шуток и намёков, а на кончике языка Малика не так много укоров и колкостей, сколько он хотел бы иметь. Когда Кадар оказывается впереди, он устремляет мрачный взгляд на Альтаира. Тот лишь ухмыляется уголком губ, стараясь не потревожить рану, и многозначительно смотрит на него. Малик выкидывает упавшие и засохшие бутоны и надеется, что однажды этот куст жасмина окажется под сапогом какого-нибудь рассеянного ассасина. До тех пор он будет исправно его поливать. Стражник не замечает, как Малик оказывается у него за спиной. Он отточенным движением зажимает ему горло правым предплечьем и выслушивает два сдавленных хрипа, прежде чем опускает бессознательного стражника на песок. Малик убийственно смотрит вперёд и цедит сквозь зубы: — Альтаир. — Я бы и сам справился, — скалится тот; меч в его руке блестит под лунным светом. Малик широкими спешными шагами пересекает крышу и оказывается прямо напротив Альтаира; на его лице написано холодное раздражение и желание избавиться от той желчи, что успела в нём накопиться за текущую ночь. Альтаир вкладывает меч в ножны и уверенно и гордо заглядывает Малику в глаза, приподняв подбородок и затаив ироничную ухмылку в крае губ. Море не может быть спокойным вечно. Их взгляды скрещаются с металлическим лязгом. — Аль-Муалим позволил нам выйти на задание. Он сказал просто добыть сведения, не привлекая лишнего внимания, и обойтись без убийств. Какая часть его речи тебе не понятна, Альтаир? — его имя скатывается с губ Малика наичистейшим ядом, смертельным проклятьем. — Я не... шайтан! — неожиданно выкрикивает Альтаир и с силой отталкивает Малика от себя. У Малика сердце бьётся где-то в горле. Он отшатывается и едва ли не падает от неожиданности, в последний миг заставив себя устоять. Альтаир кривит лицо: из его правой руки торчит длинная стрела с белым опереньем. Малик переводит взгляд на стражника на соседнем здании, вновь натягивающего тетиву. Малик на уровне инстинктов нащупывает метательный нож на своём кушаке, бросает его и попадает стражнику прямо в голову. Тот вскрикивает в последний раз и тотчас оседает на крыше. Малик быстро оглядывается в поисках других стражников. И, когда никого не находит, оборачивается к глубоко дышащему Альтаиру: по его белоснежному рукаву стремительно расползается алое пятно. — Пошли отсюда. — Мы не выполнили задание, — напоминает Альтаир, с треском ломая древко стрелы и морщась. — Пошли отсюда, — повторяет Малик со сталью в голосе. Когда они приходят в бюро, Малик молчит так напряжённо и зло, что почти физически ощущается вся глубина его ненависти, направленной на Альтаира. Тот молчит в ответ — лишь тихо глухо шипит, если случайно напрягает правое плечо. Малик оставляет его на подушках, а сам уходит к рафику: сообщить о ранении Альтаира и взять всё необходимое для извлечения стрелы. Спустя минуту он уже расставляет масляные лампы возле Альтаира. Затем разрывает испачканный рукав и омывает кожу вокруг раны водой, чтобы избавиться от корки застывшей крови. Тёмное, поломанное Альтаиром древко стрелы торчит из руки на длину указательного пальца. Малик берёт в ладонь нож и делает два диаметрально противоположных друг другу надреза; Альтаир на мгновение морщит лицо, по его руке растекаются тонкие кровавые линии. Они не произносят ни звука. Ложка Альбукасиса спускается по древку, подцепляя зубчатый наконечник, увязший в плоти, затем Малик аккуратно тянет её на себя, извлекая её вместе с останками стрелы. Он в мыслях проклинает расплавившийся воск, скрепляющий древко и металлический наконечник, и Альтаира — без энтузиазма, скорее по привычке, чем по необходимости: в конце концов, эта стрела могла предназначаться и ему. Игла острым серпом вгрызается в покрасневшую кожу около раны. У Малика мелко дрожат руки, и он останавливается на миг, поднимает глаза на Альтаира — у того взгляд чистый, внимательный, словно он совсем не чувствует боли, и точно тихо шепчущий: «Ты справишься, Малик, у тебя всё получится». Малик прикрывает глаза, чувствуя, как звенящее в голове напряжение покидает его, шумно выдыхает и, когда вновь открывает глаза, делает первый мелкий стежок; шёлковая нить окрашивается в красный. Альтаир отворачивает голову и так сильно стискивает зубы, что на линии его челюсти проступают желваки. Рафик склоняется рядом, привычно щурясь. Когда-то он был хорошим лекарем, известным на весь Масиаф, но теперь там говорят о нём как о покойнике — он стар и подслеповат и в глазах Аль-Муалима он больше негоден ни на что, кроме повторения одних и тех же указаний и раздачи перьев молодым ассасинам. Рафик протягивает ему маленькую глиняную чашу с жёлтой вязкой жидкостью. — Это яичный желток и масло розы, — объясняет он тихим, шелестящим, как опавшая листва, голосом. — Обработай его раны, дитя, и они не загноятся впредь. Малик не смеет перечить ему, только в тайне думает, что рану лучше было бы просто прижечь. Его холодные кончики пальцев находят горячую кожу Альтаира. Их взгляды на мгновение пересекаются — усталый Малика и спокойный Альтаира, — и Малик, вздохнув, начинает смазывать зашитую рану. Когда мазь заканчивается, Малик накладывает повязку аккуратнее, чем хотел бы; у него уже не хватает сил на то, чтобы сильно затянуть узел — так, чтобы Альтаир поморщился от боли, вспомнил лишний раз, кто изначально виноват в его ранении. Закончив с раной, он молча уходит и возвращается только спустя полчаса, когда сообщает рафику о проваленном задании и заручается поддержкой в желании исправить ошибку. К тому времени Альтаир уже дремлет, откинув голову на прохладную стену, но едва Малик выходит от рафика, как он раскрывает глаза. Малик садится с ним рядом под сопровождение взгляда, ещё подёрнутого мутной пеленой сна, и закуривает трубку. — Я тебя ненавижу, — выдыхает он сизым дымом, оседающим на корне языка привкусом земли и цветов. Альтаир лишь кладёт голову на плечо Малику, слабо кривясь, когда случайно напрягает мышцы правой руки. — Странно, что это не помешало тебе спасти мою жизнь. Малик фыркает — чуть громче, чем обычно, и как-то веселее. — Держи. Он протягивает Альтаиру длинную трубку, набитую гашишем. И когда тот затягивается, Малик предлагает: — Мы можем найти информатора. — В обмен на информацию он прикажет делать за него всю грязную работу, — на выдохе произносит Альтаир. — Нет, у нас нет на это времени — сделаем всё сами: утром сходи на рынок... Малик забирает у него трубку, намеренно резко выхватывая её из чужой ладони. Альтаир обращает на него взгляд исподлобья. — Я схожу к мечети, а ты — на рынок. Или тебе напомнить, как не так давно ты пытался слиться с толпой монахов, забыв, что выглядишь как ходячий арсенал? Выражение глаз Альтаира смягчается, и он тихо усмехается: — Теперь ты будешь напоминать мне об этом до конца жизни? — Разумеется, Альтаир, — соглашается Малик, неспешно затягиваясь. — Кто же, кроме меня, не даст тебе покорить вершину твоей гордыни и самонадеянности? Он поднимает голову наверх, чувствуя себя так спокойно и расслабленно, как не чувствовал себя уже очень давно, и краем зрения замечая, как улыбка на губах Альтаира меркнет, а его веки медленно закрываются. Он вновь засыпает; его щека приятно греет плечо Малика. Через сетку увитой плющом крыши пробивается рассвет. Малик перебирает знакомые подушки и, когда находит на одной из них застарелую кровь, без сожаления выкидывает их все. Он найдёт им лучшую замену. Время течёт незаметно. Малик быстро привыкает к чёрной джеллабе* рафика; быстрее, чем он рассчитывал. Спустя несколько дней в заигравшей новыми красками комнате отдыха появляются ассасины — первые, кого Малик видит уже в роли рафика. Двое новичков, удачно справившиеся со своим первым заданием, смеются и предлагают Малику сушеный инжир. Он вежливо отказывается и уходит в соседнюю комнату, чтобы положить свиток. Они сбегают с главного рынка на окраину Иерусалима под жизнерадостный смех Кадара и его подначивания бежать быстрее, а не тащиться как навьюченные верблюды, и останавливаются только спустя несколько минут около небольшого каменного фонтана, желающие отдыха и воды, но полные искрящегося задора. Альтаир с улыбкой похлопывает Кадара по спине, когда тот, напившись, садится на широкий бортик фонтана. Альтаир тотчас присаживается рядом, и они быстро начинают делить добычу между собой, ни на мгновение не теряя азартного блеска в глазах (Кадар предлагает Альтаиру взять большую часть, на что тот отрицательно мотает головой и делит всё поровну — Кадар едва ли не сияет от его решения). Малик продолжает кашлять от пыли и горячего воздуха, расцарапавших его горло, когда смеряет их недовольным взглядом. — Если бы не Альтаир, тебе отрубили бы руку, — произносит он почти холодно. — Наверное, стоит поблагодарить его за то, что твой брат не остался калекой, да, Малик? — спрашивает Кадар, насмешливо улыбаясь. — Или мне стоит укорить его? Быть может, лишившись руки ты, наконец, перестал бы быть таким беспечным глупцом. Раскрой глаза, Кадар, ты едва не попался на краже! И всё ради чего? Ради горсти плодов инжира! — с ненавистью выплёвывает Малик, когда Кадар, не стесняясь, откусывает высушенный янтарный бок. — К слову, очень вкусных плодов. — Да, Малик, попробуй, — предлагает Альтаир, протягивая Малику инжир. — Вдруг, поев, ты перестанешь быть таким злым. — А ты, Альтаир, не потакай ему, — шипит тот, метнув раздражённый взгляд к глазам Альтаира. А после обращается к Кадару, повернувшись к нему лицом: — Если ты хоть ещё раз... — Как скажешь, мамочка. Кадар, широко раскрыв глаза и чуть приподняв голову, внимательно и серьёзно смотрит на Малика, но в уголках его полных губ заметно пробивается улыбка. Рядом Альтаир расплывается в привычной ухмылке, ожидая ответной реакции. Малик представляет, как его речь звучала со стороны. И тотчас невольно улыбается: — Шайтан с тобой. Малик выхватывает инжир из ладони Альтаира и садится сбоку от него. На периферии зрения он видит, как Альтаир и Кадар несильно пихают друг друга локтями, будто говоря: «Ты только посмотри на это». Малик старается не рассмеяться, делая вид, что он действительно очень увлечён едой и не замечает, как они перекидываются невероятно красноречивыми взглядами. Нежная мякоть инжира мёдом растекается по его языку. Когда Малик возвращается в комнату, эти два ассасина самозабвенно целуются — так, словно они одни в этом мире и никто и ничто не сможет нарушить их уединение. Малик чувствует себя неловко и до крайности неправильно, когда видит это. Он на мгновение теряется, не зная, как поступить, и отчего-то боясь, что его присутствие могут обнаружить. Но ассасины продолжают не замечать его, прикрыв глаза и полностью отдаваясь во власть собственных ощущений, и Малик бесшумно уходит, чтобы не мешать им. Альтаир жадно целует его, кусая нижнюю губу и касаясь щеки своей правой рукой. Его губы горячие, как солнце, и сухие, как песок под ногами. Малик понимает, что он должен оторваться от него, от его настойчивых губ, пока не стало слишком поздно, но он не может. Он не может заставить себя прекратить, потому что это нравится ему до мурашек по позвоночнику, до дрожи в кончиках пальцев, до тихого стона, бессознательно вырывающегося из его груди. Он не может заставить себя прекратить, поэтому лишь сильнее прижимается к Альтаиру, отвечая на его глубокий властный поцелуй, и втайне надеется, что этот миг продлится как можно дольше. Малика хватает только на громкий злой шёпот, когда Альтаир сам отстраняется от него: — Альтаир, ты сумасшедший, шайтан тебя подери! — Но тебе это нравится, — парирует Альтаир с бесстыдной ухмылкой. Сердце Малика бьётся как бешеное, не давая сохранять ровный тон, поэтому слова звучат чуть сдавленно и почти неуверенно: — Не когда мы пытаемся спрятаться от стражников, чтобы нас не поймали! — Обрати внимание, — понизив голос, произносит Альтаир, — я не нарушил ни единого правила кредо. — Только моё личное пространство, — ворчит Малик. Альтаир подносит указательный палец к своим припухшим губам, призывая Малика к молчанию. Полуденное солнце лучом окрашивает его глаза в чистое, по-звериному дикое золото и превращает взгляд Альтаира во взгляд орла, гордо и степенно взирающего на других мелких птиц. Малик невольно замирает, затаив дыхание; его завораживает эта древняя как мир магия, неизвестная и притягательно опасная в своей красоте. В следующий же миг тень орла пролетает по беседке. Звонкий клёкот раздаётся над головой — и уголок губ Альтаира растягивается в хищной ухмылке. Он чуть приподнимается над беседкой и спустя минуту выпаливает: — Бежим! Альтаир выскакивает из беседки, и кроваво-красное полотно на миг скрывает его фигуру, прежде чем хлестнуть Малика по лицу, когда тот выпрыгивает следом. — Я вижу их! — выкрикивает голос стражника позади, но они уже далеко и не слышат его. Малик сквозь веки нажимает на глазные яблоки, оставшись наедине с четырьмя стенами и тысячью свитков подсобки. Он должен оставить это в прошлом. У него новая жизнь, а он застрял в зыбучих песках воспоминаний рядом с Альтаиром и Кадаром, рядом с заданиями Аль-Муалима в Иерусалиме и краткими мигами мальчишеской беспечности. Он не должен этого помнить. И Малик клянётся себе забыть. Малик вычёркивает, вырывает с корнем из своей памяти все воспоминания, связанные с Альтаиром. Он начинает убеждать себя: «Я не знаю никого по имени Альтаир и никогда не знал». Он заставляет себя забыть — спрятать так глубоко, чтобы больше никогда не найти, — образ Альтаира, превращая того в блёклый силуэт ничем не примечательного незнакомца. И у Малика получается. Он подкармливает голубей пшеном, вычерчивает карту Иерусалима, дополняя её со слов других ассасинов расположением безопасных укрытий, и раз в пару дней ранним утром ходит на рынок. Там его встречает молодая смуглолицая продавщица с приятной улыбкой и спокойным нравом. Они недолго общаются: до тех пор, пока на соседнем доме не промелькнёт человек в белой робе или на улице не станет заметно многолюднее и жарче. Иногда Малик думает, что, быть может, у них могло что-нибудь выйти, если бы не... Он никогда не даёт себе закончить. Он выстраивает новую жизнь на едва остывшем пепелище старой, и она кажется ничем не хуже прежней. (Малик лжёт и клянётся себе не думать об этом). У него получается ровно до тех пор, пока в бюро не залетает белый голубь с пергаментом, привязанным к лапке узким жгутом. Это послание важное: только личные письма Аль-Муалима путешествуют на белых крыльях. В душе рождается плохое предчувствие, и оно полностью оправдывается, когда мгновения спустя Малик дочитывает последнюю строчку.

«Со дня на день он прибудет к тебе, дабы предать смерти тамплиера Талала. Усмири свою ненависть, сын мой, и не будешь ты сбит с пути Кредо».

У Малика дрожат пальцы и ком застывает в горле. Он перечитывает письмо ещё раз. И ещё раз. И ещё раз в надежде на то, что это лишь сон, но содержание не меняется: Альтаир жив, понижен до звания новичка, но жив после всего того, что он совершил. После того как нарушил три правила кредо, после того как подставил под угрозу всё существование Братства Ассасинов, после того как по его вине погиб Кадар. Малик сжигает письмо над пламенем свечи и жалеет лишь о том, что Альтаир не может оставить его в этой жизни точно так же — исчезнув из неё раз и навсегда. Когда Альтаир оказывается за обвалом из камней и деревянных балок, Робер де Сабле уходит, бросив напоследок: — Убейте их. До Малика эти слова доходят сквозь толщу воды: он едва осознаёт, что происходит, и продолжает невидяще смотреть на обвал, словно бы это должно повернуть время вспять — вернуть Альтаира назад, чтобы дать возможность хорошо ударить его и заставить одуматься. Он не запоминает тот момент, когда после короткого сражения на мечах его руки оказываются пусты, а сам он — прижат к земле сапогом тамплиера; Кадара обезоруживают спустя мгновения и, скрутив ему руки, позорно заставляют встать на колени. Один из приспешников протыкает его солнечное сплетение остриём меча. Из горла Кадара вырывается хриплый стон, и он безвольной куклой падает на плиты; по мрамору растекается кровавая лужа. — И эти шакалы считаются лучшими убийцами на этой гиблой земле? Да вы только посмотрите на него, — заливается тамплиер отрывистым смехом, похожим на собачий лай. — Он даже не успел ранить меня! А я его уже убил! Другой тамплиер стоит на его вывернутой левой руке и тоже смеётся, когда Малик молниеносным движением протыкает его сапог метательным ножом. Тамплиер взвывает, инстинктивно склоняясь к ноге, и тогда Малик, вскакивая, вытаскивает нож из сапога тамплиера и всаживает его тому в бок. Остальные тамплиеры тотчас хватаются за мечи, но Малик опережает их — два ножа входят в их тела, как в масло. В последнего тамплиера — убийцу Кадара — Малик вгоняет скрытый клинок раньше, чем тот успевает опомниться от смерти собратьев. Во взгляде плещется непонимание, словно он и вправду не ожидал, что может умереть в этот день. По его рассечённой шее струится кровь, а его губы безмолвно шевелятся. Когда тусклые глаза закрываются навсегда, Малик вытаскивает из его горла клинок — и закусывает внутреннюю сторону щеки от боли. Его левый рукав пропитался багровой кровью, и крови так много, что она тяжёлыми каплями орошает пол. Тогда Малик понимает: странный взгляд тамплиера был направлен не внутрь себя, а на Малика, в руку которого тот успел вонзить нож. А на губах не жалкое «почему я должен умереть именно сегодня?», а удивлённое «почему ты ничего не почувствовал?..» Он оборачивается, ища и не желая найти. Но Кадар всё так же лежит среди тёмной, словно спелые вишни, крови, — и Малик, едва ли не падая, нерешительным и неровным шагом подходит к нему и садится рядом, поджав ноги. Голубые глаза недвижимо, неправильно, стеклянно смотрят на него. Малик касается пальцами ещё тёплого запястья, без надежды пытаясь нащупать пульс. И через пару мгновений чувствует, как невыносимо сдавливают горло и режут глаза непрошеные слёзы. У него кружится голова, когда он переводит взгляд с руки Кадара на его лицо с застывшими родными чертами. — Прости меня, — шепчет Малик онемевшими губами. Он осторожно закрывает Кадару веки окровавленными пальцами, прежде чем сбежать из Храма Соломона, ни разу не оглянувшись назад. Малик просыпается в холодном поту. Руку заполняет острая злая боль, и он рефлекторно тянется к ней, но пальцы находят лишь пустоту. Он в неверии пытается снять липкую паутину морока, омрачающего ослабший после сна рассудок, и проводит ладонью по лицу. Его дрожащие пальцы находят солёную влагу, скопившуюся под ресницами. И Малик всё вспоминает. И ужасную, душераздирающую, выворачивающую его наизнанку боль, когда ему отрезали руку, и сильнейшую лихорадку, и преследующий его повсюду едкий запах жжёной плоти после того, как культю прижгли калёным железом, и первые пару дней, неловкие и безнадёжные, проведённые за попытками научиться жить заново, и громкий шёпот за светлым полотном, отделявшим его койку от других: «Ты слышал? Ты слышал? Аль-Муалим казнил Альтаира! Прямо на глазах других учеников! Своего лучшего ученика, о Всевышний Аллах!..» Малик вспоминает и чувство, будто что-то рухнуло в груди, чувство долгожданного краткого мига облегчения намертво спаянного с вечной болью потери. Уже днём его чуткий слух вылавливает знакомую поступь: почти бесшумное касание пятки к каменному полу, мягкий перекат на всю стопу — иной бы и не заметил за гулом города, за воркованьем голубей близ кормушки, за шёпотом ветра и шелестом листьев пальм. Но Малик не иной, и поэтому каждый такой шаг отдаётся глухой болью в его груди. — Альтаир. Малик надеется, что «Альтаир» в его устах звучит как «Я ненавижу тебя за каждый твой вздох. Я бы убил тебя, если бы мог, если бы у меня хватило на это сил». — Мира и покоя тебе, Малик. Малик смотрит в его глаза и думает, что лучше бы он не помнил этого: ни быстрых поцелуев, ни почти счастливых улыбок, ни чувства бешено бьющегося сердца в горле, когда их едва ли не замечали вместе. Лучше бы он похоронил эти воспоминания вместе с Кадаром. Тогда бы он смог по-настоящему ненавидеть Альтаира, чистой и искренней ненавистью, затмевающей разум и леденящей кровь. Но Малик помнит. Помнит каждый поцелуй и каждый удар, каждую победу и каждое поражение. Помнит всё слишком хорошо, слишком отчётливо, словно это было всего лишь миг назад. И у него, кажется, разрывается сердце. — Твоё присутствие лишает меня и того, и другого.