Кривые зеркала

Главное – не издать ни звука. Задача, казалось бы, простая, но для Чимина абсолютно невыполнимая. Пружины матраса задушенно всхлипывают под его весом, и Чимин извиняющееся гладит спинку кровати, пытаясь влезть распухшими ступнями в больничные тапки. От одного взгляда на собственные ноги его пищевод окатывает новой волной тошноты, разъедающей мысли о холоде и скользком полу под пятками. Вообще любые мысли. Господи, как же тяжело. Он двигается вдоль стены шаг за шагом, пытаясь отвлечься от болезненной, разрывающей тяжести в раздутом животе и сердце-дроби в горле. Ручка двери уже на расстоянии вытянутой руки, когда Чимин запоздало вспоминает о поводке капельницы и с грохотом ее опрокидывает. От ужаса его даже на мгновение перестает тошнить. Он прислушивается к тишине бесконечную минуту, прежде чем осмелиться положить пальцы на дверную ручку. Он жмет изо всех сил, потому что они его недооценивают. Они, посадившие его сюда, приковавшие капельницей, думают, что его омерзительные пальцы не способны справиться с незапертой дверью. К счастью для Чимина, все еще продолжают так думать. А он борется изо всех сил, и дверь все-таки сдается за мгновение до его сознания. Штукатурка в коридоре все еще немного осыпается звездами, но Чимину любоваться некогда. Он почти у цели. В 4 утра в туалете ни души, и он может даже не заморачиваться с задвижкой. Он старается поудобнее устроиться на кафельном полу коленями, чтобы невысоко падать, если закружится голова, и делает глубокий вдох. Поджившие раны в уголках его жадного, ненавистного рта рвутся под натиском сразу трех пальцев. Он делает ими поступательные движения, от которых выступают слезы и поджимается желудок. Давит, скребет ими по пересохшему корню языка так, будто хочет вырвать все свое существо целиком, но. Господи, почему опять ничего не выходит. Чимин чувствует во рту вкус крови со стертых зубами костяшек, и его начинает колотить. Ну хоть что-нибудь. Умоляю. Он почти проталкивает руку по запястье и едва не теряет сознание, когда ноющий от тяжести желудок наконец выворачивает. Мутновато-зеленая слизь тяжело оседает на дно, и Чимин задушено скулит, упираясь мокрым от пота лбом о кафель. Слишком поздно. Опять. Желудок лишь сильнее горит от распирающей боли, а пища, так и не вышедшая из него пища в очередной раз ушла, скользнула ниже, откуда Чимину ее ни за что не достать. Осела на еще более опухших от частой рвоты щеках. Коротких пальцах. Мягком, омерзительно мягком животе, боках и полных ногах, которые никогда не станут такими, как у Него. Беззвучно опускающегося рядом с ним на колени и бережно прижимающего его к себе. Укачивающего в объятиях и целующего в лоб, пока несет его назад в палату. Настолько худого и фарфорового, что Чимин боится, как бы Его истрескавшиеся шрамами руки не лопнули под тяжестью его тела. *** Юнги аккуратно пристраивает острие капельницы и вздрагивает от призрачного звука, с которым кожа Чимина нехотя пропускает иглу. Как пергамент, рвущийся от резкого нажатия ручкой. Капля за каплей жидкость начинает наполнять его тело. И так же, капля за каплей, покидать его, стекая по запавшим щекам. Юнги пытается бережно собрать ее собственными пальцами, но от прикосновения ее становится только больше. Чимин смотрит на него удивленно и измученно сквозь влажные кривые зеркала и совсем не видит. Он – изломанная клетка с душой внутри, а глаза его – двери. И когда он вот так на него смотрит, Юнги кажется, что та вот-вот выпорхнет. Юнги сглатывает и ставит хлипкие замки поцелуев по соли ресниц. Чимин совсем-совсем не видит ни себя, ни Юнги, раз думает, что тот заслуживает такого взгляда. Потому что Юнги, в отличие от него, видит все. Его слезящиеся, зудящие от заживающих порезов на веках глаза прячут прекрасное зрение. Единственное прекрасное, что в нем есть, да и то прячется за чудовищно скупым разрезом, потому что у него не хватило денег на нормальную операцию. Зато хватило отчаяния и алкоголя, чтобы закончить двумя шрамами портрет совершенного тощего урода с расплющенным носом, мелкими зубами и одутловатым болезненно-бледным лицом. Капельница пуста уже на треть, и губы Чимина начинают мелко дрожать. Юнги видит, как сильно тому хочется вырвать иглу, и ласково целует стертые в кровь костяшки на маленьких, почти детских руках. Очерчивает губами каждый болезненно выпирающий сустав на ломких пальцах. Чимин уже почти задыхается и с извиняющимся всхлипом зарывается свободной рукой в его волосы цвета растоптанной на снегу мяты. Они сухие и ломкие, только что не хрустят под пальцами. Чимин почти никогда не позволяет себе его касаться, и глаза Юнги предательски слезятся сильнее. Он благодарно дарит ответную ласку, касаясь уставшего пламени его волос. Оно теплое и нежное, об него, как и об Чимина в целом, невозможно обжечься. Об Чимина можно только порезаться. Скулы, ключицы, позвоночник, ребра, тазовые кости. Все колюще-режущее по сердцу так, что дышать тяжело. Иногда Юнги слишком остро внутри, и он трещит прямо по бледно-розовым швам. На короткое время боль уходит, кислород поступает. И ему, как сейчас, даже удается прошептать: – Чимини… – полное робкой надежды. – Доверься мне, пожалуйста, Чимини. Юнги осторожно берет его кисть и кладет ему же на болезненно плоский бок. Он чувствует, как чужие пальцы от ужаса натягиваются, как струны, и глаза-зеркала инстинктивно распахиваются, ослепляя и оглушая его немым: За что ты так со мной? Юнги извиняется пересохшими губами по трепещущим векам, вымаливая еще один-единственный шанс. Чимин совсем не видит, слышит едва-едва, но, возможно, он еще может… Юнги задирает больничную рубашку и с замиранием сердца кладет вторую руку Чимина на бок к себе. Чимин выдыхает резко, и пальцы его дрожат от того, как ему слишком. Стыдно. Недостойно. Желанно. Юнги это видит и чувствует. Почти так же, как и собственное сердце, отдающее куда-то в подреберье, поближе к этим пальцам. Так отчаянно ему хочется достучаться. Проходит секунда, вторая, третья, пока они оба привыкают к прикосновению, а затем Юнги чувствует, как рука под его кистью на боку Чимина вздрагивает. Слышится тихий вздох, и Юнги перестает дышать, боясь спугнуть невесомое удивление и сомнение на измученном прекрасном лице. Неверие, с которым чужие пальцы скользят по его боку. Хрупкое, призрачное осознание в изломе бровей. – Пожалуйста, – против воли срывается с губ. – Пожалуйста, поверь мне, – его голос, как всегда, сиплый и мерзкий, и он извиняющееся глушит его на чужом виске. Глаза Чимина все еще закрыты, и Юнги слышит тихое и счастливое: – Верю. Чимин жмурится, улыбается и почти нехотя их открывает. Он смотрит на него своим самым светлым, и Юнги почти верит. И почти хочет ослепнуть, когда видит, как дрожит и вот-вот растает то самое хрупкое, призрачное. Чимин замечает это и покорно закрывает глаза, позволяя сделать Юнги тоже самое. Он знает, что, если попытается собрать влагу с его щек собственными пальцами, ее станет только больше. Потому что Юнги хочет, больше жизни хочет, чтобы когда-нибудь кривые зеркала в глазах Чимина распрямились, и тот смог увидеть себя настоящего. Чимин не понимает, но чувствует это и бесконечно искренне шепчет «я люблю тебя» Юнги в ключицу. Чимин не понимает и не чувствует, как страшно Юнги от того, что когда-нибудь кривые зеркала в глазах Чимина могут распрямиться, и тот увидит настоящего его. *** Хосок вываливает перед Юнги краски, косметику, кисточки и свое сердце. Последнее выпадает совершенно неловко, не удержавшись в груди, вместе с чем-то пронзительно нежным. Но Юнги, как обычно, не замечает, и Хосок с улыбкой и громким смехом осторожно прячет его назад. Наверное, он любит Юнги даже за это. Юнги сложный, и Хосоку с ним удивительно легко. Во всяком случае сейчас, на середине своей высокой фазы, Хосок в это искренне верит. Они ведь похожи, правда. Они оба тянутся к поломанному. Юнги не устает возиться с хрупким кукольным Чимином, и Юнги можно понять. Чимин замечательный и легкий, такого только на руках носить и молиться, чтоб завтра не улетел. Хосок, к примеру, не улетит. У него в голове – якорь со спусковым механизмом, и каждые две недели Хосок идет ко дну. Но они оба сильные. Юнги себя калечит и режет, но только поперек, потому что Чимин. А Хосок всегда найдет силы вернуться на поверхность, потому что Юнги. А еще они оба совершенно слепые. Юнги потому, что не видит, что достоин любви Чимина. А Хосок потому, что не видит, что любви Юнги ему не видать. А может быть, Хосок видит все, но продолжает закрывать глаза. Потому что Юнги смеется с ним искренне, игнорируя боль в изжеванных изнутри щеках. Улыбается широко, забывая о ненависти к своей улыбке. Смотрит внимательно и восхищенно, как он гуашью «набивает» ему рукава, и у Хосока появляется надежда, что, если он сделает ему настоящие, у Юнги не поднимется рука их испортить. Потому что Юнги позволяет ему себя накрасить. Измазать алебастровую кожу тональным кремом «человеческого» цвета и незаметно подчеркнуть румянами скулы. Печальные лисьи глаза с полосками шрамов увеличить при помощи теней и «господи боже, давай и ее» подводки. Красивый мягкий нос сделать тоньше хайлайтером, а еще нанести на замечательные бледно-розовые губы каплю тинта кончиком пальца. От последнего у Хосока почти останавливается сердце, но это не имеет значения, потому что благодарность до хруста в ребрах и слегка-слегка шепелявое «слава богу, с тобой все в порядке». С Хосоком абсолютно точно не, но он крошится в мелкую пыль и строит, строит для Юнги солнечный теплый фасад. И в этот момент в нем растет такая бездна, что страшно улыбнуться чуть искреннее: Хосок треснет, и Юнги в нее провалится. Хосок летит даже с середины своей высокой фазы так, что сердце замирает, а все тело ломит в предчувствии того, с какой силой он разобьется. Хосок понимает, что, если Юнги узнает, он потянется его собирать. Проведет часы, сутки вместе с ним, беспомощным и жалким, подбирая осколки. Хосок жаждет этого всем своим существом и так же сильно не хочет. Ведь разбитый Хосок на своем дне дышать давно научился, а разбитому Чимину нельзя давать шанс улететь. Хосок это понимает. А еще понимает то, что дышать разучится, когда Юнги, увидев его таким, сделает правильный выбор. Поэтому пусть, пусть Чимина любят за хрупкость. Он не хочет даже претендовать на его роль. Ведь в глубине души Хосок отчаянно боится, что Юнги способен любить только то, что хрупко безнадежно. И за это Хосок либо сломает себя для Юнги целиком, либо не сможет его больше любить. И спорный вопрос, что страшнее. Лучше Хосок будет втискиваться в роль того, с кем «слава богу, все в порядке», пока швы улыбок, как сейчас, не разойдутся, и заново не придется себя латать. Потому что Хосоку отчаянно нужно, чтобы его полюбили сильным и целым. И тогда, может быть, именно тогда он и станет таким. *** Сокджин – это радость клиники. Он из тех, кто первым наденет белый халат, и одним своим видом сделает других сумасшедшими. Просто Сокджину действительно идет белый, а сам Сокджин считает, что белый идет всему. Он помогает стирать больничные рубашки, халаты и даже белье. Все становится чистым, Сокджин становится грязным, и приходится четвертый раз за день идти в душевую. Здесь и начинается главная борьба. Сокджину от чего-то очень хочется стереть себя до костей, ведь они белые. Но что-то подсказывает, что, попытавшись, он только поранит себя и кровь запачкает полотенце и одежду. Сокджин думает, разум, а доктор – иначе. У Сокджина возиться в прачечной получается гораздо лучше, чем доказывать, что тот неправ. Сокджин выходит из душевой сухой и выжатый до хруста. От прикосновения халата к коже хочется повеситься на ближайшем бельевике, но кто тогда поможет в столовой? Кто поможет уборщицам и санитарам?.. У Сокджина есть смысл в жизни, а у нового соседа по столу – пятно от каши на больничной рубашке и косые руки, высоко увитые бинтами. Сокджин не жадный и очень хочет поделиться. – Ты доктор? – то ли с сомнением, то ли с надеждой. И с легкой улыбкой на мягких обескровленных губах. Сокджин смотрит долго в глаза того, чью жизнь только что сшили вдоль, и что-то в них добровольно теряет. – Я тебя вылечу. Потому что, если не, Сокджин, кажется, отстирает себе душу. Как-то так в его ослепительно-белом смысле и появляется Намджун. Очень робкий и очень неловкий. Один взмах руки – и все сердце Сокджина в нем и для него. Сокджину бы втереть побыстрее под ребра стиральный порошок, да вот только Намджуна уже оттуда не вывести. Сокджин смиряется, берет Намджуна под руку и молча выводит из столовой. Они гуляют длинными больничными коридорами. Намджун во время разговора пару раз задевает горшки с цветами на подоконнике, но ни разу – Сокджина, в панике бросающегося их поднимать. Намджун добрый и очень умный. А потому несчастный вдвойне. Со временем Сокджин узнает, что Намджун тонет в самом себе уже третий год. Пытался глотнуть воздуха, но с шеи сняли петлю. Пытался уплыть – и снова промыли желудок. В Намджуне бушующее холодное море, и он строит для Сокджина буйки у самого берега, чтобы тот не заплыл далеко. Сокджин ценит и понимает. Но каждый раз незаметно отодвигает преграду чуть дальше. Погружает в темное и вязкое руки по локти и черпает полные ладони. И так, пока не осушит всего себя. Намджун всегда спохватывается вовремя. Вытаскивает его, с распухшим и покрасневшим от холода сердцем, и прижимает к своей груди. Согревает дыханием висок, почти тащит на себе в душевую и включает воду погорячее. Сокджин приходит в себя. Ему жарко, неловко, щеки красные, как будто наждачкой их тер. И такие же остро чувствительные. Каждое движение ладоней по коже – осторожным клеймом, от которого не отмыться. Сокджин подставляется сильнее. Сокджин смывает его слезы изнутри, а Намджун его – снаружи. Вымывает его боль и страх, пока Сокджин жадно пьет его темное вязкое прямо из губ. А после Намджун улыбается робко и все никак не справится с ручкой двери. В его палате бардак дрожью по позвоночнику, и Сокджин молча прибирается в ней за рекордный час. Позволяет себе в итоге лечь на кровать и по привычке тянется к голове Намджуна, чтобы еще немного прибраться и там. Но теплые ладони мягко перехватывают его кисти и кладут поверх покрывала. Сокджин устало закрывает глаза и даже во сне гладит пальцами складки на мятой ткани. Намджун смотрит жадно и тяжело. И бережно гладит пальцы Сокджина. У его моря – штиль на короткий час. У Сокджина под веками тьма ослепительно-белая. Она гаснет, когда в дверь раздается несмелый стук. Три коротких, три длинных, три снова коротких. С таким звуком у их порога разбивается девятый вал. Хосок терпит крушение, Хосок тонет вне расписаний и фаз, и Намджун еле затаскивает его обломки в палату. Он погружает руки по локти в темное и вязкое Хосока, и Сокджин видит, как сильно его самого штормит. Сокджину страшно. У Хосока буйков нет, только якорь со спусковым механизмом. Но бинты на руках Намджуна могут размокнуть, и Сокджин бросается в темное вязкое вместе с ним. Сокджин будет держать на плаву двоих, пока Намджун не позволит ему утонуть. Ведь не позволит? *** На Чонгука управы не было. Побить, выбить, разбить. Вырваться, разорваться, сорваться. И так по кругу. С перерывами на сеансы психотерапии, транквилизаторы и смирительные рубашки. В последних часто бывали такие тугие узлы, что волком бы выть, но из горла лишь жалкий скулеж. А потом из соседнего изолятора слышится: – Давай помогу. И на Чонгука находится Тэхен. Тэхен, которого три. Чонгука держать втроем – гиблое дело. Приручать – еще более, но Тэхен упрям за троих. Спросите любого из них, каждый скажет: оно того стоит. Стоит пару раз стать боксерской грушей, собрать пару десятков отметин зубов и вручить свое сердце в когтистые лапы. Это плата за то, чтобы стать божеством волчонка. Первым Чонгук склоняет голову перед Тэ. Глупым, ласковым, прилетевшим с другой планеты. Тот по дурости сунулся в алую пелену и вернулся с прокушенной кистью. И Чонгуком, смотрящим на него с такой болью и преданностью, что в пору дать ему на съедение себя целиком. Рана давно зажила, но Чонгук никогда не перестанет просить прощения. Неловко и стыдно, языком снаружи и изнутри, поцелуями по лопаткам. Тэ краснеет, подается на встречу и в подушку вгрызается так, будто волк здесь – он. С Хеном все немного иначе. Он сильный, и голос его – бархатом по загривку. Он держит его на коротком поводке и сам ему в руки вручает такой же, обнажая шею. Доверяет безоговорочно и этим приручает к себе. Он называет их оборотнями и шепотом, чтобы не услышали санитары, воет вместе с Чонгуком на Луну обо всем на свете. Крутится с ним на матрасе, как волчок, жмется, ласкает, оплетает всем собой так, что у Чонгука от него голова кругом. А потом замирает и отключается. Чонгук уже знает, что после такого бывает. Знает, что у него все еще есть возможность спастись, но. Чонгук приручен и свое никогда не бросит. Даже если третье его божество ставит его на колени. – Сидеть. И Чонгук покорно падает ниц. Смотрит преданно, так, как Ви любит. Щеки втягивает изо всех сил, прячет зубы и старается не заплакать. Потому что это Ви любит больше всего. – Лежать. И Чонгук шире разводит ноги. Хоть бы раз со спины, чтоб в глаза не смотреть. Хоть бы раз не сорваться на крик, когда резко и сухо. – Место. Чонгук доползает к углу и кутается в покрывало. Его шкура содрана, душа и мясо наружу. У него уйдет не менее дня на то, чтобы себя залатать. У Ви же на то, чтоб сломать кого-то еще, будут целые сутки. *** Хосок находит себя спустя несколько дней и порывается искать Юнги. Якорь все еще на ноге, волочится слегка по земле, и Намджун и Сокджин не пускают. На вопрос «почему?» Намджун бледный, как полотно, а Сокджин смотрит вязко и темно. Хосок все понимает. Хосок – девятым валом на дверь, и его ничто не удержит. Он на якоре и цепи, а вот Юнги – на волоске. Юнги нужно, чтоб его удержали. Юнги третьи сутки не спит, караулит двери палаты. В храме Юнги врачи борются за мощи его святого. У Юнги бороться не получается, он сдается без боя и предлагает обмен. Его боль на свою, его раны на раны Юнги. Он надеется, что его не обманут, вносит жертву авансом росчерком до кости и скрепляет договор кровью. На руках Юнги места живого нет, как и на сердце Хосока. Хосок падает на колени, а Юнги – на колени к нему. Мятным снегом волос по пальцам, горечью слез по потертой ткани штанов, сиплым шепотом по живому: - Тэхен подтолкнул его, и он сорвался. Хосок бережно гладит тугие повязки Юнги и понимает, что здравый смысл в этом месте не работает, а вот принцип домино – всегда. Чимин сорвался, а в бездне теперь все трое. Хосок понимает, что у него не хватит сил вытянуть Юнги. У того на шее – якорь в 37 килограмм, и чем он легче, тем Юнги тяжелее. Хосок понимает, что Юнги не сможет вытянуть никогда, пока не затянет на дно Тэхена. *** Тэхен живет по фазам Луны. На четырнадцать дней он становится Тэ, на четырнадцать – Хеном. А в новолуние Тэхен слепнет, и кто-то становится им. Тэ его не помнит, а Чонгук прячет память за семь замков и ключи разгрызает зубами. Тэ признателен, очень признателен Хосоку, раздобывшему ему целую связку. Хосок водит его по этажам, как Вергилий по Аду – Данте, и на каждом из них Тэ видит новую дверь. Хосок вручает ключ, и Тэ открывает замок. Семь дверей, и за каждой пустая кровать. За восьмой в подожженных лезвиями руках Юнги едва тлеет Чимин. А за девятой Чонгук отмывает кровь с узких бедер и разгрызает зубами ключи. Тэ смотрит и понимает, что воскреснуть не хочет. Только искупить грехи. Он подставляет плечи под крест и шепотом просит Хосока достать самые тонкие гвозди. Хосок его обнимает и оставляет терновый поцелуй на виске. *** Бог Чонгука не хочет жить, но умирать ему по-прежнему страшно. Сердце набатом стучит в груди под преданным волчьим взглядом, и Тэ понимает, что просто не сможет. Хен сильнее, умнее и ловчее в стократ. Он с квадратной улыбкой вырывает его, трусливое, из груди и кидает Чонгуку, как мячик. – Апорт! И Чонгук в ужасе бежит его возвращать, потому что чувства его бога не игрушка. И когда тот, наконец, отворачивается, Хен проглатывает 20 капсул, чтобы Чонгук больше никогда не услышал команды «сидеть», «лежать» или «место». Чонгук возвращается быстро, как только может. Мечется, ластится, тычется носом в грудь и вместе с ним засыпает. А просыпается с распятым сердцем. Хосок приходит за ним на рассвете и бережно снимает с креста. Гвозди выходят туго, руки Хосока по локти в крови, Чонгук плачет, хватает ртом воздух, но не может издать ни звука. Его лунный бог погас, и он разучился выть. *** Мы в ответе за тех, чьих Маленьких принцев убили. Они из волков и лисов превращаются в безвольные куклы, и их заново нужно учить быть живыми. Хосок все понимает. У Хосока совесть – якорь, и от Чонгука он ни на шаг. Он тычет в чужие зубы свою ладонь и учит кусать. Смыкает зубы, жмет под челюсть сильнее. Чонгук смотрит в ответ, а в глазах – ни вязкости, ни темноты. Они наполняются пустотой, стекающей по щекам. Чонгук учит Хосока выть. Хосок возится с ним по ночам, целует в колючий загривок и охраняет сон. Он светит так ярко, как только может, но Луну не заменит никак. Чонгук часто скулит во сне, слепо тычется мокрым носом в шею. Он делает Хосоку холодно, но сам привыкает к теплу. Чонгук ничего не ест и смотрит тоскливо, по-волчьи. Очень просит такие же тонкие гвозди, но Хосок упрям, и Чонгук тогда лезет на самый высокий крест. Спотыкается, падает, лапы стирает. И впервые с рук Хосока ест, чтобы в следующий раз сил хватило. Хосок чувствует, что, наверное, зря, но продолжает пытаться. Он вываливает перед ним книжки, игрушки, комиксы и свое сердце. Последнее выпадает совершено неловко, не удержавшись в груди, вместе с чем-то пронзительно нежным. Чонгук смотрит внимательно и все замечает. Чонгук смотрит с грустной улыбкой и осторожно прячет его назад. Он возвращает, ведь чувства его нового бога не игрушка, но жертву принимает и вручает Хосоку поводок. Хосок с трепетом гладит нежную шею. Чонгук Хосока приручил. Чонгук смотрит внимательно и все замечает. Якорь Хосока и его цепь день ото дня тяжелее, и Чонгук в шутку называет их двоих оборотнями. А по ночам шепотом, чтобы Хосок не услышал, воет об этом Тэхену на Луну. Чонгук любит Хосока сильным. Он ему не мешает идти на дно, но спускается следом, терпеливо лежит в ногах и молча пилит клыками цепь до тех пор, пока Хосок не сможет подняться. Чонгук никогда не забудет свою Луну. И никогда не даст погаснуть своему Солнцу. *** У Сокджина от нового порошка пальцы в кровь, и теперь он стирает в перчатках. А еще аккуратно расставляет хаос Намджуна по полочкам, двигаясь на ощупь в непроглядной тьме. Иногда смахивает и рушит что-то не то, но Намджун первым бросается поднимать, чтоб Сокджин не лез лишний раз в его темное вязкое. У Сокджина больные руки. Их нельзя так часто мочить. Пока Сокджин занят, Намджун ходит по палатам и пытается отыскать себя. Он находит Хосока и Чонгука. У Хосока на цепи зазубрины от зубов и якорь изгрызен на треть. У Чонгука Тэхен серебром на висках и кожа изласкана Солнцем. Он находит Чимина, который кровью, потом и слезами Юнги не погас. Огня в нем сначала едва-едва, но от него в глазах Юнги разгорается робкая надежда, и Чимин не может иначе: светит ярче и дарит тепло. Чимин смотрит на Юнги и предлагает обмен: свою боль на его, его раны на раны Чимина. Он надеется, что его не обманут, вносит жертву авансом и набирается сил, чтоб растопить кривизну в зеркалах Юнги. Намджун ищет долго, но так и не находит себя. Зато находит окно без решетки. За ним он еще не смотрел. Намджун примеривается, чтоб залезть, и понимает, что запачкает подоконник и асфальт. А еще Сокджина. Снаружи и изнутри, от начала и до конца. Намджун возвращается штопать линию своей жизни на больных загрубевших ладонях.