--oh come--

Oh, come, oh, come, Emmanuel, And ransom captive Israel. В готических сводах церкви дышится легко и спокойно, Келлин обводит взглядом высокие острые потолки и вздыхает, потирая руками плечи. Наверху, прямо над ним, висят елки: они призваны отпугивать демонов от святого места по ночам — а прямо на них горят сотни свечей. Пахнет воском и смолой, словно самые эфиры двух ароматов были смешаны вместе. Забивается в нос и глотку, словно дым. Песней звучит в голове и ушах. Он тихо поет вслед этой музыке. Скоро Рождество, снова дети будут колядовать, и всюду чуть острее обычного будет разноситься запах горящих каминов и печей. Скоро Рождество — праздник веры и счастья, праздник, когда загораются сотни свечей и разносятся сотни голосов по улицам, словно сами ангелы спускаются, чтобы побродить среди людей, и привносят в полную раздоров жизнь людей радость и детский восторг. Келлин вздыхает и слабо улыбается. Когда-нибудь эти елки будут напоминать людям счастье, а сейчас… он вспоминает последнюю атаку, когда сквозь полуразрушенные своды на его щеки сыпался дождь. То было вскоре после Пасхи, и все украшения безвольно болтались на ветру. Словно красные и желтые тряпки, словно окровавленные остатки одежды. Он подходит к кафедре, побитой и старой. Образ распятия, вырезанный на ней мастером еще когда он был совсем юным, теперь весь пошел трещинами и испещрен подпаленными пятнами от пожаров. Он проводит руками вверх-вниз по шероховатому дереву, и ему кажется отчего-то, что сейчас сами Небеса с ним говорят. Он закрывает уставшие веки и отчуждается от холода. От всех своих чувств, от усталости и смирения, от шума за окном и страха. Остается лишь его неприкрытая душа и Бесконечное, которое он видит во всем с самого детства. Он поднимает голову вверх и шепчет: — Пожалуйста. Он шепчет: — Прошу, пусть это Рождество будет спокойнее остальных. Он вспоминает прошлый год, и десятки других, до этого. Он вспоминает все эти несчастные попытки отразить атаки и вспоминает сгустки света — ангелов — которые пришли им на помощь. Он молится, медленно опускаясь на колени, и слова путаются на его губах, покрытых влагой от слез. Спаситель пришел в этот мир тогда, когда это было так необходимо, и Келлин молит Господа о том, чтобы тот прислал помощь и в этот раз. В их оплоте нашлось место для всех, избежавших Инквизиции, неужели сейчас никто им не поможет? Неужели Господь отступится от них? Дверь в церковь хлопает, тяжелый шум разносится по пустому помещению. Келлин вздрагивает, и звук его удивленного вздоха тонет в этом шуме. На пороге стоит парень. Какой-то простолюдин, скорее всего, увидевший свет в узких длинных окнах и решивший зайти внутрь. Келлин выходит из-за кафедры и украдкой вытирает лицо, оглядывая незнакомца. Свет так и исходит от него всего, то самое Бесконечное — Бог — он в каждой его черте, в каждом изгибе лица, в каждой тени, которую отбрасывают на его лицо свечи на елках. В полумраке церкви он выглядит ярче, чем все остальное, он словно действительно светится изнутри, и его слабая улыбка озаряет зал. — Здравствуйте, Святой отец, могу ли я переночевать в церкви? Я долго странствовал, и вряд ли найду сейчас пристанище защищенней и теплее… — тихо говорит он, и от его голоса даже эха нет. Он как призрак, Келлину совсем в это не верится. Келлин слабо улыбается, оглядывая светлого пришельца, он почти даже не раздумывает. Возможно ли, что это помощь, присланная Господом, чтобы защитить их? — Конечно, прошу, проходите, — Келлин ведет его в пристроенные помещения, где в кельях живут его братья и он сам. Он открывает тяжелую дубовую дверь в одну из пустых комнат. — Здесь есть все, что Вам необходимо, если что-то понадобится — я буду молиться в главном зале, — говорит он и уходит. Он размышляет о том, что, возможно, сейчас этот странник может привести к двум вариантам последствий: либо он посланник Дьявола и сожжет церковь дотла, либо он был избран Богом, чтобы помочь им в наступающем времени кромешной тьмы, которое почти всегда приходит после светлого праздника. Келлин надеется на второе. Келлин молит Господа о втором варианте. На коленях он стоит перед его образом, и благосклонное выражение на лице деревянной скульптуры смягчается желтыми отблесками свечей. В полумраке Келлину дышится легче и свободнее, и снова остается лишь его неприкрытая душа и то, что многие называют Святым Духом. То, как он представляет себе Бога. Рядом с ним из ниоткуда возникают тени и люди, фразы, светлые отблески на стенах. Это Сочельник с его духом детского восторга отражается на сводах старой церкви. Во время молитвы Келлин как бы над, он видит все и ничего одновременно, видит каждую келью и братьев, молящихся перед сном, он видит сотни елок, висящие под потолком, он видит того незнакомца и то, как тот расправляет свои белесые пушистые крылья, фантастически контрастные на фоне смуглой кожи. Келлин тихо улыбается, шепча благодарности. Он поднимается и идет к келье того странника. Он стучит в дверь, слыша шорохи за тонким деревом. Шорохи перьев. На тот момент, когда дверь открывается, он почти уверен, он смущен, он благодарен, он почти влюблен, ведь ангелы не имеют пола, и он сам сейчас беспол и бесплотен, его тело там, в зале, перед образом Спасителя, а сам он здесь, и если странник действительно Ангел, сейчас они смогут разговаривать на высшем, духовном уровне. Оба чистые и оба светлые. — Святой отец? — Келлин, — поправляет он странника, — брат Келлин, не пастор еще. — Виктор, очень приятно, — улыбается тот. Келлин подмечает значимость его имени. Победитель. Возможно ли… — Очень красивое имя. Откуда Вы? — Келлин все еще переминается на пороге кельи, и Виктор жестом приглашает его внутрь. — Спаси Вас Бог, — Келлин присаживается на край жесткой кровати, обводя пришельца взглядом. — Я… не из этих мест, — поджимает губы Виктор, садясь рядом. — Тем не менее, у вас очень красивая церковь, Келлин. — Спасибо, — Келлин тупит взгляд. — Хотя, возможно, неподалеку есть и лучше… — Нет, эта церковь определенно красивей всех, в каких я бывал в последние десяток лет. Уже долгое время не видел такой… истории за плечами какого-либо прихода. Вы, наверное, многое видели… Келлин осматривает стены кельи. Эта, пожалуй, самая светлая из всех. В белесых стенах желтый свет от свечи играет на стенах уютным цветом, и на душе спокойно становится от одного только этого света. Он теребит руками полы своей мантии, слегка еще влажной от дождя. Ему надо было снять ее, когда он только вернулся в церковь вечером, но он этого не сделал. Он замечает, что Виктор совсем не промок, хотя на нем и не было накидки или чего-то, что бы укрывало его. — Мне верится, что Господь охраняет нас, — говорит Келлин едва слышно. Ему кажется отчего-то, что это было не к месту, но Виктор реагирует более чем спокойно. — Так и есть, Келлин, так и есть, — он мягко улыбается и кладет руку Келлину на сплетенные ладони. Тот вздрагивает и смотрит на светящуюся кожу поверх своей. Ощущения странные и такие неописуемые — его наполняет благоговейная радость, искрящийся восторг, словно спокойствие заливают ему в глотку вместо воды. Виктор вселяет в него надежду, и это нечто большее, чем сам Келлин может представить себе. Чем кто-либо еще может обеспечить Келлину. — Что для Вас есть Бог? Странный вопрос сбивает Келлина с толку, он смотрит в глаза Виктору и сглатывает, отводя взгляд. — Бог внтури, — говорит он, стараясь осторожно подбирать слова. Он не знает, оскорбит ли его мнение этого ангела, которого послали им в помощь. Бросит ли Виктор их на произвол судьбы, если узнает, что один из монахов не признает традиционных взглядов церкви? — Он в каждом, Бог — это Святой Дух, которого можно увидеть во всем, на что обратишь взор. Это не Рука Господа, как говорят все пасторы. Это сам Господь, внутри нас. Господь всепрощающ, потому что он подвигает нас на поступки. Господь есть наш разум, наши мысли, наши молитвы слышат всегда, потому что мы произносим их для духа внутри на самих — для Господа. Господь — это вера, любая вера, и ничто этого не может изменить, — бормочет он, понимая, что несет бессмыслицу. На лице Виктора спокойное благоговейное выражение, и ни одно слово не меняет его. — Господь прощает даже непрощаемые грехи? — спрашивает тот, Келлин смотрит в пустоту, на Виктора, на свои руки, которые до сих пор покалывает от чужих прикосновений. — Даже их. Виктор улыбается и слегка двигается на кровати, они сидят совсем вплотную, и в темных глазах его играет свет. — Я так редко встречал людей, которые правда так думают… — говорит он, слегка проводя рукой по щеке Келлина. Тот дергается назад от чужого прикосновения — кожу обжигает, словно раскаленным воском. Он смотрит на Виктора и тот улыбается, словно блаженный. — Я благословляю Вас, брат Келлин, на все подвиги в этой жизни, — шепчет он, целуя его, и Келлина не то бросает в жар, не то знобит, он дрожит под губами Виктора и верит, что так надо по воле Господа. Потому что так и есть, и его снова наполняет благоговение и покалывающая радость, счастье и свет. Когда он открывает глаза Виктора уже не видно, и в келье он остается один, а от его пальцев исходит то самое свечение, которое он видел на ангеле с самого начала. Святое свечение.