Пасифик

      Должно быть, он всё-таки задремал, — на одну-две секунды, но тут же очнулся, вздрогнул, вцепившись в ручки кресла.       В кабинете царила глубокая, густая тишина. Сумеречная лампа-ночник источала рассеянный свет, превращающий предметы мебели в загадочные артефакты: на плацдарме стола маршировали тени, вытянутые и угловатые, ощетинившиеся остриями ручек, сколами линеек; под стёклами книжных шкафов ползали светлячковые пятна; синева, сгустившаяся в углах и под потолком, была почти осязаемой.       Я спал?       Хаген сглотнул — горло перехватило сухой горечью со слишком знакомым привкусом. Таблетки. «Ах, чёрт», — напрягся, собираясь вскочить на ноги.       — Не вставайте, — властно проговорил мужчина, вертикальной и поперечной тенью заполнивший дверной проём.       Он закрыл за собой дверь, провёл ладонью по сенсору, включив верхний свет. Остановился, разглядывая Хагена и позволяя, в свою очередь, разглядеть себя.       В операционной он казался выше и тоньше, абстрактнее — ломкая белая фигура среди блестящих штуковин, здесь же, в окружении знакомых вещей, обрёл телесность, будничную воплощённость, что произвело на Хагена угнетающее впечатление. Этот человек, шагнувший из сна в явь, находился здесь уже какое-то время и бесцеремонно наблюдал за его пробуждением. О чём он думал?       И о чём думал я? А, может быть, говорил?       Личный сотрудник Лидера, терапист Айзек Кальт успел переодеться, сменить профессиональное облачение на повседневный костюм. Как бы в виде уступки стереотипам на плечи его был наброшен короткий белый халат без эмблемы и вышитой надписи с названием подразделения. Из нагрудного кармана рубашки выглядывал уголок блокнота и шариковая ручка, самая простая и тоже без каких-либо значков или логотипов.       Хаген бросил взгляд на собственный нагрудный карман. Ничего. Одежда, выданная ему Францем, была анонимной, как всё вокруг. Но вместе с тем — он не мог отрицать — и более удобной. Шелковистость ткани указывала на её натуральное происхождение. Очевидно, снабжение лаборатории производилось из других, более щедрых источников.       — Вам уже лучше, — отметил Кальт.       — Да, лучше, — согласился Хаген, вновь возвращаясь к лицу гостя, будто сравнивая его с зацепившимся в закоулках сознания эталоном.       Этот эталон был продуктом ложной памяти, без сомнения. Ощущение знакомости базировалось на неверных предпосылках. Ему было известно, что Кальт — терапист, в каком-то смысле учёный, и мозг домыслил остальное, а домыслив, узнал: худое, спокойное, жесткое лицо, очерченное складками на щеках — от твёрдого подбородка до выраженной линии скул, саркастичный рот, высокий лоб с тремя вертикальными чёрточками меж сведённых бровей.       Сейчас чёрточки углубились. Терапист пытался проникнуть в структуру карточного домика. Нестойкого, многоэтажного сооружения на хлипких опорах. Хаген не собирался облегчать ему задачу.       Карточный домик?       Шулер с краплеными картами.       Он вознамерился молчать до последнего, и кажется, вошедший это понял. Легко кивнув Хагену — вежливое, хоть и запоздалое приветствие — прошёл через комнату и опустился в кресло напротив, сохраняя некоторую дистанцию. Закинул ногу на ногу, переплёл пальцы.       — Встреча получилась несколько сумбурной, — сказал он деловито. — Теперь всё закончилось, и мы можем побеседовать. Боюсь, я сбил вас с толку и должен ответить на ваши вопросы.       У него был хрипловатый, хорошо поставленный голос и отличная дикция.       — Всё закончилось, — Хаген уцепился за эти слова.       — Довольно быстро, — подтвердил Кальт. — Впрочем, вы сами наблюдали финал. В таких случаях он наступает практически мгновенно. Вы же обратили внимание на характер повреждения? Именно так выглядят осколочные ранения при взрыве нашей модифицированной «М-79», в обиходе именуемой «адской колотушкой».       — Несчастный случай?       Линия по изготовлению боеприпасов находилась довольно далеко, ближе к Стахолю, чем к Трауму. Конечно, неприятность могла возникнуть и при транспортировке. Или на самой Территории.       — Пожалуй. Для кого как. Ваши действия записаны на плёнку, задокументированы и будут отосланы вместе с моими протоколами в Объединённое Министерство, адресно — Кройцеру и Улле. Возможно, вы даже получите благодарность. Хотя, с учетом того, что дубликат отчета будет направлен Райсу, я сомневаюсь, что мы дождёмся цветов и оваций. Что ж, я удовлетворюсь и актом выполненных работ.       — Не понимаю, — признался Хаген.       — Ничего страшного, — сказал Кальт, — я объясню. Вы застали нас врасплох, в разгаре самой постыдной деятельности, — его глаза блеснули сдержанным весельем. — Если расскажете Виллему, это его позабавит. Хотя кому как не вам знать, какую абсурдную форму могут принимать амбиции недоучек, дорвавшихся до министерских кресел. Вы ведь специалист по моделированию, если не ошибаюсь? — Хаген кивнул. — Так вот, сегодня мы тоже занимались весьма примитивным моделированием. Результат был ясен с самого начала. Мне — не Кройцеру. Ему нужно разжевать и положить в рот. Чудо-гемостатик Петри оказался пустышкой, а вы с непревзойдённым артистизмом продебютировали в роли вспомогательного персонала.       — Но я не медик.       — По новому распоряжению Улле в состав передвижного госпиталя теперь входит лишь один врач общей практики и одна вспомогательная единица без специальной подготовки. В рамках оптимизации. Я — врач, вы — вспомогательная единица, вокруг бардак. Простые вводные. Как вам это нравится? Можно написать тысячу слов, но слова — песок, слова — пыль. Всё решает наглядность. Мы кичимся своим интеллектом, а внутри черепной коробки по-прежнему сидит на карачках лохматая обезьяна, охочая до зрелищ. Что поделать, содержание лаборатории обходится недёшево.       — Это был эксперимент, — медленно проговорил Хаген, начиная прозревать.       — Скорее демонстрация несостоятельности некоторых управленческих решений. Заказная оперетка. Зингшпиль «Увы и ах». Эксперименты мы проводим в более подходящих условиях. Чистыми руками. И стерильными инструментами.       — Откуда привезли эту женщину? — резко спросил Хаген. Понимание опустилось на него как медный колокол, накрыло с головой, а навстречу, из глубин тела уже поднимался пульсирующий жар. Душно. Непослушными пальцами он рванул верхние пуговицы. Они не поддались.       — Из подвала. Полигон у нас тоже свой.       — Вы распороли ей живот!       — А вы заткнули его волшебной губкой-гемостатиком кретина Петри. Как жаль, что чуда не произошло. И знаете что — оно не произойдёт и в следующий раз, когда Кройцер потребует повторить.       — И вы повторите?       — Разумеется. Лохматая обезьяна получит свою наглядность, а я — новое оборудование. В принципе, новый гемостатик неплох. Если, конечно, не приписывать ему мистических свойств. Всё дело в том, что кое-кто нуждается в экстирпации воображения…       Стиснув отяжелевшие челюсти, Хаген начал подниматься. Его рука скользнула по поясу, захватив пустоту.       — Сидеть! — скомандовал Кальт. Металлический голос щёлкнул Хагена как кнутом. Мышцы расслабились, и он упал в кресло, дрожа от бессилия и омерзения.       — Свой пистолет получите у Франца. Позже. Когда вас немного отпустит. Что вы приняли?       — Идите к чёрту!       — Что вы приняли? Не тратьте моё время! «Энергепилле»? «ФортеТанц»? «Реадапт»?       — Да.       — Сколько?       — Две.       — Две дозы? Вряд ли. Хотя в сочетании… ну да, — уголок рта дёрнулся вверх. — Небольшая, но досадная накладка. А кто же знал. Интересный поворот…       Тяжело дыша, Хаген смотрел, как сближаются и отталкиваются стены, колеблется потолок с россыпью мелких звёзд. Вся комната содрогалась в замедленной перистальтике, а в центре её, подобравшись — никаких уже нога на ногу — сидел белый страшный человек со льдистыми глазами.       — Чем вы меня накачали?       — Ничем, что могло бы вам повредить. Я гляжу, вы тоже знаете толк в экспериментах. Или то была идея игромастера? В принципе, неглупо. Рискованно, но неглупо. Но что прикажете теперь с вами делать? Вы же сплошное облако неопределённости.       Он опять откинулся в кресле, слегка покачивая ногой в узком кожаном ботинке. Хаген закрыл глаза. Если бы было возможно, он закрылся бы весь — простынёй или покрывалом, чтобы ни движением, ни звуком не выдать ни одной из хаотичных мыслей, что настойчиво бомбардировали мозг. Что делать? Бежать? Куда? Вся эта морально устаревшая, скудно-официальная обстановка была фальшивкой, бутафорией. Под мерцающими стенными панелями скрывались сложные системы слежения, их фасетчатые камеры разбивали происходящее на мельчайшие осколки, чтобы белые люди с внимательными глазами могли подвергнуть их вдумчивому анализу, прежде чем наступить каблуком и растереть фрагменты в стеклянное крошево.       Бежать нельзя. Некуда. И душно.       Он облизнул пересохшие губы.       — Пить? — тихо спросил Кальт. — Алкоголь, конечно, исключим. Только вода.       Откликнувшись на неслышный зов, в кабинет осторожно вступила хорошенькая румяная медсестра с подносом, на котором подрагивал в такт шагам высокий бокал, наполненный лишь наполовину. Хаген отвернулся, и она поставила поднос на журнальный столик.       Вслед за медсестрой появился Франц. Не переступая порога, он показал какой-то крошечный предмет и сразу сжал его в кулаке. Затем так же бесшумно исчез, пропустив перед собой девушку с подносом. Их слаженные движения напоминали хорошо отрепетированный танец.       Зингшпиль. Оперетка.       Сволочь, какая сволочь!       — Не глупите, — сказал Кальт. — Возьмите стакан. Обычная вода, как я и обещал.       — Я вам не верю, — сказал Хаген.       Почти все карты были вскрыты. За каждым движением наблюдали, но хуже всего было то, что стены колыхались в такт биению пульса и то же самое делал потолок. Комнатное сердцебиение. Глупо и противно.       — И очень зря. Но вопрос в другом — насколько можно верить вам? Вы в курсе, что с обратной стороны воротника вашей рубашки был приклеен «жучок»? Клипса-микронаушник. Вижу — не в курсе. Выпейте воды!       — Клипса?       — Изящная вещица. Произведение искусства. Виллем передавал привет?       — Кто?       — Байден, Байден, игромастер. Он к вам прикасался? Поправлял одежду? Меня всегда восхищала его целеустремлённость, порой доходящая до навязчивости. Любопытство при полном отсутствии любознательности. Есть люди, которым суждено весь свой век подглядывать в замочную скважину. А ведь он чрезвычайно рисковал — вами. Я, знаете ли, весьма неприязненно отношусь к попыткам вторжения в мои дела и интимные зоны.       — Мне не нужны ваши зоны, — сказал Хаген устало. — И дела. Мне ничего от вас не нужно.       — К сожалению, не могу ответить взаимностью, — серьёзно сказал Кальт. — К тому же вы ошибаетесь. Хорошо. Этот вопрос мы решили и можем двигаться дальше.       «Двигаться, — подумал Хаген. — А как это — двигаться?» Внезапно нахлынувшее оцепенение никак не желало проходить, однако стены почти перестали качаться — добрый знак. Он всё-таки сделал глоток. По вкусу обычная вода, прохладная, даже без привкуса железа, который давали изношенные водопроводные сети Траума. Своя система очистки. Свой полигон. «Тебя бы на полигон, сволочь!» — да, мысли, определённо, текли бодрее, хотя за их качество он бы не поручился.       Терапист сидел неподвижно, молча, слившись с бежевой спинкой кресла, с геометрическим узором тяжелых, плотных штор. Хаген перевёл взгляд на книжные полки. Он давно не видел книг — только справочники и брошюры из серии «Техно-раса» и «Единство». Свободное пространство перед книжными корешками занимали какие-то предметы. Самый крупный представлял собой макет городского здания, показавшегося смутно знакомым. Он прищурился. Вне всякого сомнения — Ратуша, её остроугольная крыша, башенка, часы с глянцевым циферблатом. Глянец-леденец. Хаген сглотнул. В горле по-прежнему было сухо.       — Который час?       — Почти полдень. Открыть окно?       — Да, пожалуйста.       Штора медленно поползла вверх. Белый дрожащий свет ворвался в комнату, и стало ясно, что метель не унялась, а напротив, разгулялась до неистовства.       Тяжёлые хлопья превратились в ледяную крупку. Ветер подхватывал её горстями и бросал на стекло. Нулевая видимость. Любой транспорт, отважившийся покинуть подземный гараж, в два счёта оказался бы погребённым.       — Я не могу уйти, — произнес Хаген словно про себя.       — Разумеется, — сказал Кальт, смотря на него задумчиво и не враждебно. — Вы проделали такой путь не для того, чтобы сейчас повернуть.       В его словах был резон.       — Чего вы от меня хотите?       — Правды. Давайте начистоту. Мне нужен ассистент. Послушный — мне понравилась ваша реакция на прямые приказы. Обучаемый. Надёжный. Знающий основы психофизиологии и экспериментальной психологии.       — Для чего? — спросил Хаген с горечью. — С вашей кровавой опереткой отлично справится любой мясник из Хель.       — Мясник, — у Кальта опять дрогнул уголок рта в подобии асимметричной улыбки. — Да забудьте уже тот эпизод. Согласитесь, я мог бы поступить более жестко. Извечная беда. Мы в Хель мясники, а университетские теоретики изобретают сомнительные этические принципы, подрывая устои Райха. Нам ещё предстоит разобраться с бардаком у вас в голове.       — Сейчас?       — Чуть позже. Сейчас это будет выглядеть примерно так: вы заключитесь в глухое молчание. Затем последует приватный разговор, в ходе которого окончательно выяснится ваша неблагонадежность. А ещё потом — увы — придётся пустить вас в расход. Пиф-паф. И снова поиски, расспросы, запросы, канитель…       — Но если я действительно неблагонадёжен?       — Это поправимо, — сказал Кальт, рассеянно щурясь на дневной свет. — Вам нужен хороший руководитель и умственная самодисциплина. Заканчивайте ерундить. Есть дела более насущные.       — Например?       — Территория.       Вот оно. Хаген сел ровнее, насторожился. Это был выход. Или ловушка.       — У меня нет допуска.       — Само собой. По эмпо-индексу вы проходите по верхней границе. Странно всё же у нас работает служба выбраковки. На пробы вы тоже являлись, закинувшись психотропами? Допуск будет. И вы познакомитесь с моей оловянной штурм-группой.       — С кем?       Кальт улыбнулся.       — Иногда я играю в солдатики.       Выход. Или ловушка. В самом деле — облако неопределённости. Как бы то ни было, неизбежное, кажется, отодвигалось. Хаген потёр переносицу. Территория. Ловушка. Или выход? Кальт наблюдал за ним, иронично поблёскивая глазами. «Я боюсь, — понял Хаген. — Не смерти — смерти я тоже боюсь, и дико боюсь боли, но больше — что он дотронется, приблизится. Невыносимо. Но почему?»       В той импровизированной операционной они на какой-то момент оказались рядом. Хаген вспомнил тяжелую руку, отодвинувшую его от стола, словно игрушку. Оловянный солдатик. Его передёрнуло. «Кто-то прошёл по моей будущей могиле, — подумал он. — Мерзейшая поговорка».       — Холодно?       — Ничего.       Браслет на запястье тераписта имел неправильную форму. Неправильную, но узнаваемую. И вообще, это был не браслет.       — Часы, — сказал Кальт. — Самые обычные, механические. Разумеется, не работают. Я их коллекционирую. Вон те, на книжной полке, я сделал сам. Они тоже стоят, как видите.       — Вижу. А почему?       — Интересно, правда? Игроотдел ковыряется в «песочнице», пытаясь прочитать мысли умирающих солдат. Безрезультатно, конечно. Байден нашёл золотую жилу. Но лучше бы он нашёл ответ на вопрос, почему механические часы показывают нам не время, а циферблат.       Он резко встал и подошёл к окну.       — Известный вам партийный лозунг гласит: «Так было, так есть, так будет». У меня здесь немного другие лозунги. С персонального разрешения лидера, будьте уверены. Особая милость, знак расположения. Привилегия для тех, кто таскает каштаны из огня. Вы тоже будете — но не для лидера, не для Райха, не для партии, а для меня. Завтра вы отправитесь в лагерь «Моргенштерн» и пробудете там три дня. Два — на инструктаж и акклиматизацию, один — на знакомство с Территорией. Если выйдете оттуда живым, нам будет что обсудить. Если нет, Байден внесёт в реестр наградную запись и сделает вас героем — посмертно. Такой расклад вас устраивает?       — Вполне, — ошеломлённо отозвался Хаген. — Что я буду там делать?       — Выживать. Смотреть. Слушать. Осязать и обонять. Мне не нужны теоретики. Их место — в Райхканцелярии. Ваше место — за солдатскими спинами. И никакой фармакологии, зарубите себе на носу! На Территории такие финты обходятся слишком дорого.       Он повернулся. Хаген застыл, придавленный напором чужой воли. Сквозь бреши человеческой маски сквозило яростно-деятельное, сжатое в точку ледяное безумие.       — Вы меня поняли?       — Да.       — Уверены?       — Да.       — И я тоже могу быть уверен?       — Да, — сказал Хаген шепотом. — Да… Абсолютно…       — Хорошо, — Голос тераписта опять звучал равнодушно. — Сейчас вам перепрограммируют браслет. Потом вы немного отдохнёте, и Франц отвезёт вас обратно в Траум. Если хотите, можете остаться на ночь здесь, это даже предпочтительнее.       — Я бы хотел вернуться, — быстро сказал Хаген.       — Пожалуйста. Но завтра рано утром, ровно в пять-сорок пять, ожидайте машину у главного подъезда Цейхгауза. Никаких вещей. И никаких сношений с отделом. Оптимально, если вы переночуете где-нибудь у знакомых. У вас есть знакомые?       — Да.       — Так попрощайтесь с ними, — мягко произнёс Кальт. — Кто там — Гретхен, Лизхен или Труди? Девичий румянец, вздохи при свечах. Хенни, Анхен, Кете, Хельги… Попрощайтесь со всеми.       — Потому что я умру? — уточнил Хаген.       Он угадал ответ ещё до того, как тот был произнесён. И всё равно содрогнулся в ознобе. Ничего не мог с собой поделать.       — Потому что вы станете моим оловянным солдатиком, — сказал Кальт.

***

      Франц выбрал кружной путь — по основной дороге проехать было невозможно. Метель, наконец, прекратилась, но слой снега существенно затруднял передвижение. Машину трясло, и Франц сидел бледный от раздражения, еле удерживаясь от ругательств. Прямо впереди маячили оранжевые маячки автогрейдера, его тёмная туша ползла с улиточной скоростью, и обогнать её было нельзя.       В салоне было тепло, даже жарко. Хаген расстегнул куртку. Он апатично рассматривал всё, что попадалось на пути — складские здания, кирпичные сараи трансформаторной подстанции с уходящими вбок и вдаль широкоплечими опорами линии электропередач, прямостенные ангары и жилые корпуса, инопланетные треноги осветительных вышек. Только один раз он оживился — когда справа появилось необычное сооружение, похожее на замок в миниатюре — собрание кирпичных башенок, увенчанных зубчатым парапетом. Но Франц промолчал, а он не спросил и — когда строение скрылось позади, в белесом тумане — устало сомкнул веки.       Спустя полчаса Франц сообщил: «Подъезжаем». На горизонте уже маячили знакомые очертания стреловидных комплексов «Кроненверк» и вышка радиовещания. По заметённым улицам медленно перемещались шипящие снегоуборочные машины с поднятыми щётками.       — Куда вас подбросить? В центр?       — Шротплац, если не затруднит. Высадите у типографии.       Франц закрутил баранку, выворачивая на объездную. Его чёткий профиль напоминал изображения, выбитые на старых монетах. На новых лидер был изображен в анфас.       — Вы давно знакомы с Кальтом?       — Достаточно давно. Около двух циклов. Он сам меня формировал.       В зеркале заднего вида отражались его глаза, напряженно следящие за движением. Даже странно — мужественное, отлично вылепленное лицо — хоть сейчас на плакат — и мохнатые, длинные, девичьи ресницы. Хаген даже припомнил подходящий плакат — «За чистоту помыслов». Он висел в столовой и служил предметом всеобщего осторожного веселья. Кто-то из младших операторов однажды предположил, что чистота рук подразумевается по умолчанию. После этого плакат перевесили в комнату отдыха, а болтливого оператора куда-то перевели. Техник, изображенный на плакате, мог быть братом-близнецом Франца — тот же ясный, без единой морщинки лоб с зачесанной назад вдохновенной прядью белокурых волос, выраженные скулы, небольшой рот, тот же выдающийся вперёд, с ямочкой, подбородок — признак настойчивой целеустремлённости. Во всех отношениях благонадёжное лицо. Гордость нации. Ресницы вот только подгуляли.       — Я приеду завтра, — сказал Франц. — Не опаздывайте.       — Куда мы отправимся?       — В «Моргенштерн». Я останусь и буду приглядывать за вами.       — Вы тоже оловянный солдатик? — спросил Хаген с любопытством. Франц искоса посмотрел на него:       — Мы все — солдатики. И вы станете. Но прежде он даст выбрать. Все выбирают одно.       — Что именно?       — Узнаете, — сказал Франц. — Не частите. Куда торопиться? Что будет, то и будет.       — Но почему оловянные?       — Шутка. Просто шутка. Не берите в голову.       — У меня нет чувства юмора, — откликнулся Хаген.       Немного помолчал и опять задал вопрос:       — А что за тема с часами? Тоже шутка?       — Ну почему? — возразил Франц, не отрываясь от дороги. — Они же не ходят, верно? В прошлом году была мысль основать лабораторию времени. «Айсцайт». Вот это шутка. В смысле, название. Её сразу прикрыли. Финансовый отдел.       — И что?       — Ничего. Пользуемся электронными.       — Бред какой-то, — пробормотал Хаген. — Так, значит, мы будем заниматься временем?       — Как же это возможно — заниматься временем? — Франц щёлкнул пальцами. — Время — пшик. Ничто. Будем заниматься тем, чем скажет Кальт. Например, через два дня вы выйдете на Территорию. А я буду следовать за вами, и если вы попытаетесь юлить или сделаете глупость…       — Выстрелите в затылок?       — Перебью позвоночник. Стреляю я отменно. Первый приз на межгородских соревнованиях.       В его голосе чувствовалась симпатия, искреннее дружелюбие. И он совершенно не шутил.       — А, — сказал Хаген. — Вот и конкретика.       — Конкретика — номер позвонка. Есть несколько вариантов. Назвать?       — Не стоит.       Франц усмехнулся, протянул руку для прощания:       — Тогда до скорого.       В отделе Байдена рукопожатия не прижились. Хаген скованно кивнул, коснулся кожаной перчатки и вылез из машины, вдыхая полной грудью всё ещё свежий морозный воздух.

***

      В комнате ничего не изменилось, но появился затхлый запашок. Такой рано или поздно обязательно заводится в старых, непроветриваемых помещениях. Хаген сбросил куртку — на пол, поспешно разулся. Поколебавшись, сорвал с себя чужую рубашку, комком бросил в угол.       Дома. Один. Наконец-то.       И всё, как прежде.       К чемоданчику на столе он приблизился мелкими шажками, затаив дыхание, с чувством благоговейного восторга и невероятного обессиливающего страха. Руки тряслись всё сильнее. Ему пришлось прерваться, перевести дух, обхватив себя за плечи. «Это нелепо», — произнёс он вслух, но слова пропали, растворились в спёртой атмосфере комнаты. И всё же это было его место, его берлога, его явка. «Я дурак, — бормотал он, по очереди вставляя штекеры в тускло отсвечивающие гнёзда. — Дурак, дурак, но, господи, пусть она заработает! Пожалуйста, пусть! Ради бога! Ради всего святого!»       Губы выталкивали невнятицу, пока он колдовал над чемоданчиком, подкручивая там, подвинчивая здесь. «Парю над рацией с воздушной грацией». Из груди вырвался истеричный смешок. «Сейчас я получу разрыв сердца», — подумал он в приступе трезвомыслия. Он уже видел, как это будет — распахнутая настежь дверь, бесцеремонные люди из службы безопасности и вызванный наспех начальник. Замершая в стыдливом молчании комната. Распахнутый зев чемоданчика. И он сам — скорчившееся на полу тело, безнадёжно мёртвое, стылая коряга, окостеневшая от отчаяния.       Нет-нет!       — База, — прокаркал он в окошечко микрофона. — Раз, раз. Раз. Вызываю базу. База, как слышно?       Ничего. Лишь тихий, едва уловимый тонкий звук, прерывающийся зуммер на фоне шепчущихся голосов.       — База! — он прочистил горло. — Как слышно? Ответьте! Меня слышно?       Шипение и скрежет. Эхо звёзд. Азбука Морзе.       Ничего.       Ничего.       Он схватился за волосы, загибаясь от острой нутряной боли, и тут пришёл Голос.       — Юрген? — спросил Голос. — Юрген, вы здесь? Вы на связи? Юрген, вы меня слышите?       — Чёрт бы вас побрал! — прохрипел Хаген, едва не плача от облегчения. — Какого чёрта вы там делаете? Слышно? Меня слышно?       — Не волнуйтесь, — звук то усиливался, то отдалялся, затухая, но это был голос, голос Инженера, хотя звучал он как-то иначе — тише и глуше. Таким голосом говорят старики, пытаясь докричаться до остального мира.       — Юрген, это вы? Вы один?       — Нас легион, — он заставил себя отодвинуться от микрофона и сел на трясущиеся руки, чтобы ненароком чего-нибудь не повредить. — Что за дурацкие вопросы? Один. Ну, конечно, я один! Один как перст. И вы. Что с вами случилось?       — Случилось? — озадаченно прошелестел Инженер. — А что случилось? Не совсем понимаю. Юрген, где вы были?       — Сейчас я расскажу, — он взъерошил волосы, хрустнул пальцами. — Сейчас я всё вам расскажу. А вы будете слушать — очень внимательно. Готовы?       И, не дожидаясь ответа, приступил к рассказу.

***

      Когда он закончил, коммуникатор словно умер. Слышался только ровный шум — то ли помехи, то ли звук дыхания.       — Я ничего не знаю о сокращении поставок, — сказал Инженер, наконец. — Это не наша инициатива. Но я уточню. Мне это не нравится, Юрген. Как я и говорил, что-то происходит, что-то готовится. Райх отказывается от переговоров, ужесточает контроль. Массированная дезинформация. То, что вы говорите, — очень важно. Знаете, ведь у нас совсем не осталось агентов внутри страны. Никого, кроме вас.       — Агентов, — повторил Хаген. — Ну да, верно. Не шпион — агент. Бывают страховые агенты, комиссионные и вот он я — секретный агент. Почти пробрался в логово врага. Завтра враг разберёт меня на атомы. Слышите, Инженер?       — Всё так безнадёжно?       — Нет, вы, определённо, плохо слушали! Слушали, но не слышали. Давайте я подробно объясню, что они делают с живыми людьми в своих лабораториях. Это не слухи и не домыслы, это наблюдения очевидца. Кой чёрт очевидца — я сам перемазался в крови, как мясник, как ублюдок из Хель! Напротив меня сидел ублюдок из Хель — в элегантном костюме и галстуке! Нет, галстука, кажется, не было. Не помню. Спуталось. Он тоже игрок — они все тут играют и развлекаются, как висельники! Завтра он вскроет мне мозг тупой ножовкой!       — Юрген!       — Да. Здесь я техник. Старший техник. Почему вы не сделали меня рабочим? Теперь я испачкал руки. И душу. И рубашку. Хотя рубашку они мне постирают.       — Это ужасно, — тихо сказал Инженер. Фоновый шум съедал звуки, но смысл был понятен и без них. — Мы многого не знали. Что-то недооценивали. Я жалею, что послал вас.       — Я жалею, что согласился.       — Простите.       — Ничего, — сказал Хаген. — Я ведь знал, что шёл на войну. Я просто не знал, что такое война. Можно ли считать, что меня обманули? Вы обмолвились о проблемах со связью. Это затруднит мое возвращение, не так ли?       Тяжёлый вздох.       Вот так дышат звёзды. Так дышит азбука Морзе.       — Юрген…— сказал Инженер.       В его прерывающемся голосе звучала глубокая печаль.       — Простите меня, Юрген. Простите нас. Я обещал вас забрать. Я должен это сделать. Но не могу, теперь — не могу. Простите меня, если можете!       — Забавно, — сказал Хаген. — Всю обратную дорогу я вёл мысленную беседу с вами. Готовился. Подбирал бранные слова. Я думал, что буду вне себя. Я думал, что буду зол.       — Юрген!       — Но стоило услышать ваш голос, и всё прошло. Мне так вас не хватало! Просто будьте на связи. Говорите со мной. Мне необходимо слышать вас, чтобы помнить — почему и во имя чего я здесь!       — Простите меня.       — Нет-нет, — возразил Хаген. — Я не виню вас. Вы здесь, и этого достаточно. Просто мне не дает покоя один вопрос. То, что я не виню вас — означает ли это, что вы в самом деле не виноваты? Или что-то происходит, и мне теперь так мало нужно, что я готов простить всё? Всё на свете. Потому что вам я готов простить всё.       — Я не знаю, — ответил ему старый голос. — Я не знаю, не знаю. Но буду стараться вернуть вас.       — Я тоже. Мне стыдно, Инженер, я сказал людям из Сопротивления, что я — Пасифик. Я наврал. На меня наставили оружие и я глупо, по-детски, на голубом глазу наврал. Такое махровое брехло.       — Нет.       — Да. Я не Пасифик. Я меньше, гораздо меньше, не гордость, не лицо, не знамя — и не претендую... Но я здесь ради его безопасности, я помню, откуда я, помню, что это значит — быть из Пасифика... и я ничего не помню. Почему?       — Юрген…       В мембране затрещало. Гортанные голоса прорвались в эфир и тут же пропали. Заиграла музыка — лиричная и заезженная, заставка к какой-то передаче. Потом опять возник голос Инженера, измененный и встревоженный:       — Юрген, нас перехватывают. Прш… Вы слш... должен… прекратить… позже…       — Конечно, — сказал Хаген в замолчавший динамик. — Я понимаю. Я не сержусь. Просто будьте. А я сделаю всё, что смогу. Как и вы.       Он задумался. О чём-то нужно было спросить, а он не спросил, забыл. Как же это? Ах да, Мици, Фрида… Лидия… сумятица в голове мешала вспомнить имя. Лидия — он ухватился за него. Его ждёт Лидия.       И я ничего не помню.       Он погладил остывающую рацию. «Сегодня я буду спать здесь», — подумал он и улыбнулся. Разложил кресло-кровать и улегся прямо так, без белья, которого всё равно не было.       Он так устал, что забыл занавесить окна, а в эту ночь на небо как раз выползла маленькая, холодная, смертельная луна. Но Хаген её не увидел. Он мерно дышал, закрыв глаза, и ему ровным счётом ничего не снилось. Как и всегда.       А утром, ровно в пять-сорок пять он был у главного подъезда Цейхгауза. И Франц, подъезжая, помахал ему рукой в чёрной кожаной перчатке.