***
Несмотря на все ухищрения, пакет немного помялся, но апфелькухен всё равно выглядел и пах по-королевски. Сестра Кленце не пожалела ни яблок, ни сахарной пудры. Хаген услышал протяжное урчание, утробный канализационный звук, и с запозданием сообразил, что он доносится из прохудившегося мешка, заменившего ему желудок. Я мог бы съесть это сам. Но нет, он не мог. Как и не мог притормозить. Он оттолкнулся с вершины горы и мчался вниз, с выпученными глазами, пересохшей гортанью и струйками пота, бьющими изо всех пор как из омывателя лобового стекла. Даже приклеенная ко лбу табличка не могла обличить его беспощаднее, чем перекошенное лицо и слюна, застывшая на губах словно Каинова печать. «Ай, какой бледный, — произнёс низкий протяжный голос в его голове. — Любишь, когда тебе причиняют боль, солдат?» Нет! Боже мой, нет! — Напрасно потрудились, — ворчливо сказал доктор Зима. — Разве не помните? Нейропатия. У сестры Кленце золотые руки, но в моём случае они расстарались зря. Он вздохнул, рассеянно глядя в окно. Кусочек пирога, лежащий на его ладони, смотрелся крохотным, но кричаще чужеродным. — Варварская традиция. Неистребимая как глупость. И всё же… — Его глаза озорно блеснули. — С сюрпризной монеткой? — спросил он деловито. — Без, — солгал Хаген. Солнце ушло. Время играло в чехарду: утро, перепрыгнув через день, обернулось закатом. Хорош трюк! Человек в кресле напоминал тёмную глыбу. Он мог бы сказать: «Не глупите, Йорген!» и остановить затмение, но его мысли бродили далеко. Хаген пошевелился; ему почудилось, что терапист улыбается, но отодвинувшись так, чтобы избежать касания последнего солнечного луча, он убедился, что ошибся: взгляд Кальта был спокоен и непроницаем. — Хох! — сказал доктор Зима. И укусил пирог.***
Пять чёрных минут и пять красных. Бледная, уже неопасная половинка диска парила над Территорией, ущербное предвестье, астрономический фантом, пока пепельная клубящаяся масса медленно завладевала небом, прокладывая дорожку от самого Траумского кольца до заброшенной станции на Регенхолле. Окна казарм затеплились жёлтыми свечными огнями. — Дай мне воды, — тихо сказал Кальт, забывшись, но тут же исправился, с досадой: — Дайте. Дайте! Хаген подал, насквозь продрогший стакан, один из сотни. А сто первый выпил сам, стуча зубами о ледяную кромку. — Холодно? Сейчас. Раздался шорох, и на плечи опустилась колючая ткань, плотное сукно, источающее терпкий запах крови и мяты. Китель Франца! Тело отозвалось быстрее мозга — сбросить! — но железная рука предупредила его порыв. — Ш-ш-ш! Это ваше. Они опять стояли, прижавшись боками друг к другу, как два новобранца под обстрелом. Один уже схватил пулю, хоть и не подозревал о том. В словаре Патруля это именовалось «слепая рана». Глаз не видит, сердце не болит. Развороченная грудь, петли кишок, перегоревшие лёгкие — всё пустяк для солдата, бегущего впереди собственного крика. — Я вспомнил, — сказал Кальт. Для человека, получившего «слепую рану», его голос звучал довольно бодро. — Райген? — Да ну вас к чёрту с вашим райгеном! Слушайте, вы, теплокровное. Он поднял палец, задумался и продекламировал, наклонив голову и подпитанную к ней антенну в сторону ближайшей чёрной дыры, подсказывающей нужные слова: Опять в каминах громко воет ветер, И в темноте кроваво-красной ночи Гримасничают окна тусклым светом. Жаль… Но ютиться в темноте угрюмой Бесцветных норок нам еще придётся, И дни придётся дергать, будто струны.** — Что это? — безмерно удивился Хаген. — Ложная память, — ответил доктор Зима. — Что же ещё? Прогуляйтесь пешком по Территории и нахватаете блох на свои мохнатые обезьяньи нейроны. Я, как видите, нахватал. Он провёл по лицу, стирая пот и меняя полярность. Блеснул глазами. — Театр теней и зефирные замки. Наш бедный Райх осаждён с двух сторон, как и ваша голова. Бу-бу, гу-гу! Покажите палец, и он отбросит рогатую тень вышиною с гору. Эй, техник! Не позволяйте Территории задурить себе голову. На вас одежда мастера, но вы всего лишь подмастерье. — Гессенский дурачок, — прошептал Хаген. — А? — переспросил Кальт. — Дурачок? Не спорю. Только дураки тащат за собой хвост парашюта, когда поднимается ураган, а в руках есть нож, чтобы оборвать стропы. Только дураки топчутся на старых костях, когда можно идти дальше, оставляя следы глубже и твёрже. — У нас много работы, — сказал он устало. — Пока Вернер сдвигает периметр, мы начнём изнутри. Сложные замки открываются не ключом, а пинком. Ха! Я думаю о проекте «Шварценебель». Я думаю о вакуумных тубах Эльгена с вышибным зарядом. Я думаю о пирофакелах и «зажигалках» Бойда, о боевых платформах — да! — и о люфт-пакетах, и о пластификатах фосфора. Я думаю о моих импульсных кольцах, и о портативных излучателях Тор-10, и… Он не говорил, а словно читал литанию, взывая к божкам, а потом и богам разрушения, перечисляя любимые игрушки, и ущербная луна лежала на его плече, как отравленный красный сыр. — Улле вас не выпустит, — произнёс Хаген непослушными губами. Ему казалось, что его медленно разрывают на куски. — Мы договоримся, — хладнокровно отозвался Кальт. — Новый старый порядок. Чуете запах перемен? Парадокс: когда бухгалтер приходит к власти, рано или поздно всё вокруг начинает пахнуть бойней. Ну как тут обойдёшься без психа с бомбой? — он тихо засмеялся. — И вы… — Да уж, конечно, и я. И вы со мной. Сегодня волшебный вечер, Йорг, ведь я стал волшебником: пока там, в лабиринте коридоров, незваные гости получают свои подарки — имейте в виду и не высовывайтесь наружу без химзащиты! — мы с вами немного помечтаем. Дайте руку, я кое-что вам покажу, — сказал он голосом искусителя. — Фокусы? — Чпокусы. Дайте руку. — Не дам! — Дайте! — приказал он так властно, что Хаген повиновался. И ахнул, расширив глаза до предела, когда лавина образов обрушилась на обнаженные рецепторы как ведро колодезной воды. В сознании провернулся переключатель, посыпались искры. «Не может быть!» — в одну секунду он разуверился во всём и прежде всего — в себе и своей способности сохранить рассудок. Потому что Территория изменилась.***
Этот непостижимый ландшафт нёс на себе следы человеческого присутствия, но в то же время был слишком чужероден, колоссален, чрезмерен, избыточно сложен для восприятия. Фантазм, технологический мегамираж! Он вырастал из-под земли, которая больше не была землёй, а представляла собой скопление судорожно мелькающих огней, образующих основу стереоскопической головоломки. — Смотрите, Йорген! Угольно-чёрные громады ввинчивались в неистовое кобальтовое небо, пронизанное сетью раскалённых добела нитей. Глаз Хагена выделял знакомые формы — чёрно-белые кубики, сложенные не по порядку, а вразброс, подцепленные друг к другу как детали конструктора, магнит к магниту, в окружении стальных, стеклянных косо нарезанных дисков, заманчивые оболочки, скрывающие под собой слепое, давящее, безжалостное к слабости машинное нутро. А потом подключился слух, и Хагену показалось, что мириады сгорающих в реактивном пламени атомных единиц проникли в его мозг и взорвали одной лишь акустической волной, без контакта. Даже смягчённый, этот звук — плеск и шипение разрядов, органное гудение подземных энергостанций был непереносим для живого человеческого уха. Это был Райх, преображённый, титанический, невероятный, по-прежнему стремящийся к репликации, как многократно усиленная раковая опухоль. — Так будет, — яростно и весело сказал человек, отбрасывающий сразу две тени. — Так. Будет. Так и… Так-так-так… …прошептала лукавая химическая бомба, распускаясь в его крови. Иллюзорный мир дрогнул и осыпался прахом. Тик-так. Доктор Зима пошатнулся. Красный отравленный сыр скатился с его плеча. Скрюченные пальцы потянулись и ухватили пустоту. — Йор-рген? Хаген попятился. Он отступал и отступал, пока было можно, а потом просто замер в тоске, глядя на приближающееся острие скальпеля и расколотое надвое, гранитно-спокойное, разглаженное транквилизатором лицо над ним. — Кто здесь? — сонно произнёс доктор Зима. — Я не вижу. Почему я ничего не вижу? Тучи разошлись, небо прояснело, и луч ярчайшей северной звезды на миг отразился в ромбовидных плашках кителя, зажёг серебряную молнию и платиновую птичку «За отличную стрельбу», надеваемую только по праздникам. — Франци, — удивился Кальт. — Ты что, меня боишься? — Ш-ш-ш, — тихо сказал Хаген, обнимая его за пояс. — Я держу, держу… держу…***
Айзек Кальт спал. Он наконец-то превратился в идеальную вещь, которую Улле был готов оценить так дорого. Хаген осторожно прикоснулся к его запястью, а потом, осмелев, приложил пальцы к подрагивающей точке неподалёку от разветвления сонной артерии. И поразился, обнаружив её едва тёплой, как будто лихорадка ушла внутрь этого большого тела, заявляя о себе лишь редкими, но сильными пульсовыми толчками и воспалённой, точно ободранной полосой на скулах. «Бросьте! — внятно произнёс терапист. Голова энергично мотнулась, покрытые сосудами веки напряглись и задрожали. — Крио-дестр-р…» Тик-так, трак-так-так. Так. Напрягая спину, Хаген перенёс тераписта на диван и уложил чуть набок, оставив правую руку свешиваться почти до пола. Закатанные рукава открывали доступ к узловатым, древесным венам. Очень хорошо. Перемещая предметы, монтируя стойку, подключая и настраивая инфузомат, он испытывал чувство раздвоенности, липкую дурноту, как будто кристаллы Рауша циркулировали в крови у него самого, бомбардировали клетки мозга отупляющими сигналами. «Что же я делаю?» — спросил он себя с отчаянием — и задвинул все мысленные заслонки, перекрыл каналы и отдушины, свёл глаза в одну точку, твердя — не думать! Марта, вспомнил он. А ещё: я — солдат. Солдат. Теперь — да. И это безумие нужно закончить. Игла вошла на удивление легко. Чернильная полоска неторопливо двинулась вниз, потом вверх… Хаген закусил губу. В сумерках ему была отчётливо видна белая рубашка и менее определённо — сгиб локтя, отливающий медью. Прямо над входом мерцала пирамидальная лампочка-ночник, она и рассеивала облако, в свете которого влажная кожа Кальта казалась покрытой гальваническим напылением. Набросить плед. Ведь если кто зайдёт… «Пиф-паф», — подумал он. Да нет, хуже. «Улле спустит с вас шкуру», — предупредил Рауш, заканчивая инструктаж. А что сделает Хайнрих? Заботливый, рукастый Уго? Толпа оловянных солдатиков, бывших ремонтников, операторов, разнорабочих, маркировщиков, забывших прежнюю профессию, но открывших для себя взамен сладкий вкус бензиновых игр? Проверить — заблокирована ли дверь. И камеры — выключены ли камеры? Но вместо этого он опустился на пол, а комната оборачивалась кругом, он сидел внутри вращающегося колеса, и желудок болел всё сильнее. Да ещё спина — ему казалось, что он перетащил на своём горбу одну из знаменитых шварцвальдских елей. По крайней мере, эта боль отвлекала от той, другой, он поймал себя на том, что грызёт себя за палец, чтобы уже окончательно ни о чём не думать. «Я пойду к Марте. Потом. Когда…» Нет, нет, не нужно. Голова была тяжёлой, как сердце, тикающее в висках и позади, откуда доносился звук ровного звериного дыхания. Что, если я ошибаюсь? Хотя бы один знак. — М-м-р… — вздохнул доктор Зима. Хаген вскочил на ноги. Наклонился над терапистом. — Айзек, — позвал он шёпотом. — Вы меня слышите? — Кто? — спросил тот, не открывая глаз, но требовательно, даже сурово, и услышав ответ, пробормотал: — А, эмпо-дурень! Это прозвучало как личный идентификатор. Как строка в штатном расписании. Как диагноз и прогноз. — Да, — срывающимся голосом сказал Хаген. — Это я, я. Айзек, расскажите мне о системе уничтожения периметра. Она правда существует? — «Блицштраль»? Пф-ф. Безусловно, да. — И вы скажете, как… — Пф-ф. Безусловно, нет. Звякнул наручник, и Хаген подпрыгнул на месте. Ложная тревога. Доктор Зима купался в невесомости. Его глаза были облачно-синими и грозными, как небо над Регенхолле. — Назовите карту, — потребовал он. — Любую. Я вам погадаю. — Чучельник, — сказал Хаген. Эта филигранно прописанная картинка неизменно приводила его в состояние похмельного ступора. Судя по всему, художник полоскал кисти в киновари и вдохновлялся анатомическим атласом. Нужно было быть полным отморозком или Лидером, чтобы изобразить такое. — Это Мартин, — снисходительно объяснил доктор Зима. — Его хобби — таксидермия. — Здесь же нет никаких жи… а-а… — понял Хаген и рванул ворот, но ногти чиркнули по чудо-броне. Выхода не было, всё зашло слишком далеко. Инфузомат щёлкнул, отмечая начало второй полудозы. — Айзек, я хочу узнать про «Блицштраль». Мне интересно. Терапист рассмеялся. Он повернул голову, устраиваясь поудобнее, и Хаген испытал ещё один, поистине сокрушительный, ошеломляющий приступ мозговой тошноты, обнаружив то, чего не замечал раньше. На серебристом виске доктора Зимы чернело овальное пятнышко, много рассказавшее о ночных посиделках Алоиза Райса со своим боевым соратником. Электрошок. Пытаясь вырвать правду, Лидер перепробовал все доступные средства, потому что столкнулся с проблемой, о которую теперь споткнулся он сам, маленький иуда Йорген. «Дорненкрон» мог убедить упрямца лежать смирно. Но не мог заставить его говорить!***
Блицштраль. Кованые молнии сверкали в темноте, прорезая кипящий небесный вар. Хаген моргнул. Никаких молний. Но сила ветра прибывала, сквозняк трепал волосы, шелестел листьями блокнота, забытого на столе, стучал канцелярской мелочью. Хаген протянул руку, чтобы закрыть окно, но услышал: «Нет!» — и оставил как есть, плотнее закутавшись в китель. Колючая суконная куртка пришлась совсем впору, согрела его, как объятие, понадобилось лишь чуть подвернуть рукава. — Айзек? Пожалуйста! Скажите мне… Вопрос — ответ. Пф-ф. Всё впустую. «Это и есть ад», — предстало перед ним с ужасающей ясностью, мгновение, не имеющее ни начала, ни конца, сотворённое его руками и пронизанное пониманием ошибки. Напрасно. Он никого не защитил. Всё останется по-прежнему, только два кукловода лишатся ценного инструмента, но договорятся, конечно, договорятся, как поступали и раньше. Фрау Инерция подтолкнёт колёса, смазав их чужой кровью, и Стена разлетится под напором воинственных, жадных, оголтелых орд, и Пасифик… О, Пасифик! Я не позволю! Не позволю! — Айзек! Ради бога! Назовите… — Кто… здесь? Чьё же имя он хотел услышать? Браслет исходил возмущённым безголосым жужжанием: бухгалтер-чучельник в Штайнбрух-хаусе желал узнать, как продвигаются дела. Интерком пока молчал, но вызова Рауша стоило ждать с минуты на минуту. Время, время… Внутри шумела река, несла, бурля и подпрыгивая на перекатах. Хаген стиснул зубы, застонал. Что-то сделать? Но что? Он вспомнил жест Улле, и, сдвинув жёсткую крахмальную складку, по-хозяйски, как завоеватель, опустил ладонь на исчерканную шрамами грудь тераписта. Это простое и, в сущности, безобидное, действие произвёло эффект, сравнимый с замыканием электрической цепи. Ослепительная вспышка, металлический «чпон-к» — и Хаген вскрикнул, а вместе с ним — грубо пробуждённый доктор Зима. — Кто? — спросил он яростно, начиная привставать на локтях. Стойка нагнулась и зазвенела, инфузионный аппарат истошно запищал — сработал датчик давления. — Кто? Кто… это? Вот он, последний шанс! Уж точно — самый последний… — Вернер, — сдавленно выпалил Хаген, почти теряя сознание. — Вернер! И — не веря — почувствовал, как мягко, почти нежно отпустили его пальцы. Выдох — скольжение волны вслед за отливом. Недовольно скрипнул диван, вновь принимая вес отяжелевшего тела. — Вернер? — прошептал Кальт. Хаген не видел, изменилось ли его лицо, но и с зажмуренными глазами мог представить, как совместились фрагменты, подарив разбитой маске так недостающую ей симметрию. Вдох и выдох, тишина, тишина… Доктор Зима не сказал «виноват». Он выразился иначе. — Увлёкся, — сказал он тихо. — Эрвин, я, кажется, опять… Он вздохнул и замер, будто ожидая решения или, может быть, приговора. Трясущимися руками Хаген поправил катетер и взялся за горло, пережимая крик. Другая физика, другая логика… Безумная снежная логика, за гранью живого, человеческого понимания. — «Блицштраль»? — Узкое место, — шепнул человек, укрытый темнотой, как одеялом. — Нужно демонтировать. Все интересуются. Очень опасно… Очень! — Я демонтирую. Но мне нужен доступ… — Конечно, — сказал Кальт. Его голос опять звучал чётко, деловито. — Возьмите блокнот. Придётся кое-что записать. Или запомните так? — Я лучше запишу, — сказал Хаген.***
Он писал, царапал грифель, а воздушный корабль уносил тучи к западу. Илзе смеялась, стоя на крыльце, поправляя вязаное крючком меховое оперение, и блистательный Франц выстукивал марш по крышке бардачка, дожидаясь пока хлопнет дверь Коричневого дома. «Что-то ты невесел, солдат». Да, я невесел. И если бы можно вернуть, то я бы вернул, вот именно в тот момент — сфотографируйте промельк солнца! И если есть Пасифик, то пусть себе и будет, далёкая благословенная земля, отмеченная на многих картах… — Карта. Тяните карту. Расстегнув ремешок часов, он вытянул блестящую полоску и положил обратно холодную, тяжёлую руку с синими взбухшими венами. «Это происходит не со мной, — опять подумал он. — А с кем-то другим». — Вы меня ненавидите? — прошептал он. Тишина. А потом: — Ерун… как я… того, кто меня формиро…вал? Кальт улыбнулся, с недоумением — и явным усилием. — Устал, — сказал он вдруг, зевнув и смутившись — всё так же, не открывая глаз. — Простите меня, Эрвин… вы позволите? Я буквально пять минут… — Спите, Айзек, — деревянными губами произнёс Хаген. — У вас каникулы. Второй флакон был почти на исходе. Третий, прохладный конус, отсвечивал чернильным боком. Хаген проверил автоматическое переключение, снизив скорость на две единицы, добавив совместимые компоненты — релаксант и анальгетик. Час. Возможно, меньше. Я должен ускориться! Вспомнив предупреждение, он отыскал в шкафу защитный костюм — лупоглазый шлем, высокие перчатки. Посмотрел назад. Сгусток темноты в кресле-сугробе подмигнул мёртвым синим огоньком: тотен-братец охранял своё наследство. Хаген снял китель, свернул и осторожно положил на самый край и сам сполз туда же, оказавшись в опасной близости от скрюченной кисти, мерно сгибающей невидимый эспандер. — Мне жаль, — сотрясаясь от подавляемых рыданий, шептал он снова и снова. — Мне жаль! Айзек, мне жаль, мне так жаль… И, словно откликаясь на знакомые позывные, лежащий на диване человек повернул голову и шевельнул губами, заканчивая сухо и методично, как привык заканчивать всё на свете: Жаль… Но ютиться в темноте угрюмой Бесцветных норок нам еще придётся, И дни придётся дергать, будто струны. А время незаметно проберётся В те комнаты, где печка треск разносит, Где мы стоим у запотевших окон И смотрим в пустоту дворов напротив.