А я с тобой до конца

      Это было опрометчивым решением. Поступком-испытанием, проверкой на прочность самой себя: какова ты, переродившаяся в новом мире хрупкая принцесса?.. Это было отчаянием, лопнувшими нервами. И еще чем-то таким девчачьим: цифрами на весах, демонстрацией всех проглоченных ночью пирожков с мясом. Это прошло сквозь кожу надрывной фразой: «Зачем худеть, если тот, кого ты любишь, всё равно на тебя не смотрит?..»       Усаги устала.       Для кого-то дождь лил за окном, а она стояла рядом с козырьком подъезда дома, в котором жил ее Мамору, и смотрела на его темные окна, держа над головой портфель. Капли барабанили по коричневой коже, с ее юбки стекло столько воды, что она уже переминалась с ноги на ногу в персональной луже. Одежда стала свинцово-тяжелой. В черных туфельках хлюпало. Белые носочки были холодными. Кожа покрылась мурашками, а оданго разваливались от воды.       Усаги чувствовала себя очень несчастной. Единственным источником тепла для нее были слезы, катившиеся по щекам. Их было мало. Капель дождя – больше. На минуту Усаги подумала, что дождь на щеках – и есть ее остывшие слезы. Из-за двойного сочетания картинка перед глазами была совсем нечеткой.       Идти бы домой... там, где ненавистная девчонка Чибиуса, там, где Шинго вечно говорит ей гадости, а мама делает лимонный пирог для «дальней родственницы» с розовыми волосами и шариком-попрыгунчиком. Там, где в кровати, как на айсберге, а большой белый холодильник отбрасывает жутковато-желтые блики на ее лицо. И никто ничего не видит, а Луна не может ее остановить своими тихими нотациями.       «Мамору! – выкрикнула, выплеснула внутрь себя Усаги его имя, как какой-то живительный бальзам, и, когда она вбежала в дом, ей почудилось, что одеревеневшие губы разомкнулись, произнеся это вслух. – Мамору...»       Дверь не открывалась. Усаги не считала время, лишь уверяясь в том, что Мамору знает: по эту сторону светлого цвета преграды стоит она, его заноза, помеха в его жизни, когда... дверная ручка дернулась, в ее плечо уперся косяк двери и в небольшой получившейся щелке показалась голова Мамору.       Усаги видела только его синие глаза. Сначала – безразличные, затем – озабоченные.       – Усаги?       – Я помеха, я знаю, – до дрожи, так, что тело моментально разогрелось, а щеки стали розовыми, шептала Усаги, замачивая лицо новыми слезами. – Я не хотела приходить, Мамору... я не хотела!..       Всеми силами удерживая себя от того, чтобы прижаться к Мамору, спрятать лицо у него на плече, Усаги отрешенно замотала головой, делая шаг назад, уже собиралась уходить, нет, развернуться и убежать все так же опрометчиво, как и пришла сюда.       Только Мамору не дал: он сжал в своей руке ее запястье, маленькое и хрупкое, запястье почти детской или очень тонкой руки. Усаги замерла, повиснув в воздухе на одной ноге. Из-за того, что большой палец ноги уперся в самый носок туфли, в ней противно хлюпнуло. Мамору потянул ее на себя, и Усаги едва не упала, поскользнувшись в насквозь мокрых туфлях.       – Голова на плечах есть? – строго, как-то даже угрожающе нависая над ней в силу своего роста и достаточно широких плеч, спросил Мамору.       Усаги покачала головой, опустив ее, как провинившаяся школьница:       – Нет.       Закрыв дверь, Мамору встал у выхода из квартиры, давая понять, что, впустив ее, не выпустит обратно в таком виде. Поглядывая на него и поджимая губы, под строгим, каким-то уже злым взглядом Усаги наклонилась и сняла туфли, боясь ступать в своих полупрозрачных от впитавшейся воды носках по ковру.       – Иди, – подбодрил Мамору. – Дальше по коридору и налево.       Очень осторожно продвигаясь вперед, Усаги заметила, что Мамору взял ее туфли и пошел за ней, держась на расстоянии примерно в ее собственный шаг. Красивая дверь из светлого дерева, разумеется, была закрыта. Усаги было стыдно даже прикасаться к ручке своими грязными руками, пропитавшимися дождем и совсем немного песком от падения, случившегося, когда она бежала к дому, к вещам в квартире Мамору. Но ей никто не собирался помогать.       За дверью была ванная.       Не обращая на нее никакого внимания, Мамору, будто нарочно, точно она мешала, толкнул Усаги чуть вперед, проходя вглубь комнаты и выливая застоявшуюся в туфлях воду в раковину.       – Я поставлю на просушку, – отчетливо сказал Мамору, спокойно и сдержанно. Усаги вздрогнула. – Полотенца там, – он сопроводил свои слова движением руки. – Душ видишь. Одежду положи на стиральную машину – я потом все включу. Мойся, приводи себя в порядок, я найду тебе что-нибудь на смену. Угораздило же...       Последние слова Мамору Усаги едва услышала. Она уверилась в том, что Мамору зол на нее, но не может выгнать из-за приличия, и метнулась к двери, отчаянно дернув за ручку. Дверь, конечно, открылась, и Усаги уставилась на получившийся проем, на полутьму, посмотрела на замок, вздохнула и заперла ванную изнутри.       «Раз уж пришла, то хотя бы чем-то не расстраивай Мамору, – отругала себя Усаги. – Он ведь не отпустит. Ты хочешь скандала? Будешь упираться, как девка, играя неясно во что, а прок от этого какой будет? Правильно Мамору говорит: нет у меня головы. И не будет никогда. Ничего не могу сделать правильно – одни ошибки».       Осмотревшись, Усаги еще раз убедилась в том, что дверь в ванную заперта, аккуратно стащила прилипающую к телу и холодную школьную форму, сняла надоевшие белые носочки. В ванне, помимо жидкого мыла для рук, из средств для мытья был лишь мужской гель для душа. «Ну конечно, каким же еще гелем будет пользоваться Мамору?» Усаги взяла его, почти засмеявшись от своих глупых мыслей, от удивления, перед тем, как залезть в душевую кабинку, открыла крышку и вдохнула аромат, прижав бутылочку совсем близко к носу. На ней было написано: «Свежесть горной реки».       В душе было тепло. Усаги больше любила ванну с предварительно подкрашенной водой, чтобы долго млеть в ней, очищая каждую клетку тела, а сейчас вода сверху была слишком горячей. У нее дрожала рука, стоило прикоснуться к переключателю, – вода становилась чересчур холодной. Усаги казалось, что от мужского геля щипало всю кожу, хоть это и было нереальным. Подушечки пальцев сморщились, от воды тело размякло, как губка.       Выйдя из душа, Усаги завернулась в белое полотенце, с прискорбием отметив складку на животе, которая появилась из-за еженощного поедания пирожков с мясом перед холодильником. Конечно, в ее огромной розовой пижаме этого было не заметить. А сейчас Усаги вдруг вспомнила о самом понятии красоты, ощутив себя ужасной уродиной.       «Интересно, а каким полотенцем пользуется Мамору? Может быть, это и есть его? Он почему-то не сказал, какое брать... – подумала Усаги, придерживая край полотенца, который прикрывал ее отвратительную наготу, и постучала в дверь, боясь высовываться, но и ощущая какую-то неловкость в том, чтобы остаться. – Здорово, что я и голову вымыла гелем Мамору... теперь еще несколько дней мои волосы будут напоминать мне об этих моментах, когда Мамору все же перестанет играть в джентльмена и выгонит меня».       – Закончила? – из-за двери своим все еще грубым голосом спросил Мамору.       – Да, – как можно более уверенно и оптимистично ответила Усаги, поворачивая замок и отпирая дверь.       Мамору не стал заходить. Он просунул руку в маленькую щелку и таким образом передал ей одежду: длинные штаны цвета хаки и светло-зеленую майку. Усаги порадовалась тому, что майка имела рукава, и, сдерживая неприязнь от соприкосновения холодной грязной ткани с чистой кожей, застегнула на спине свой лифчик, хоть ей и очень хотелось не одевать ничего старого. Штаны, конечно же, были длинными. Усаги наугад закрутила тяжелые от душевой воды волосы (хорошо, что уже не от дождевой) и, смешно шлепая, вышла из ванной, пытаясь понять, где искать Мамору.       – Усаги? – послышался его голос с кухни.       – Я тут!       – Подожди в гостиной на диване.       – Хорошо.       Поучаствовав в коротком диалоге, Усаги направилась туда, куда было приказано, села на самый край темно-голубого дивана, выглядевшего немного старым и потрепанным, подобрала под себя ноги, осматривая комнату. На тумбочке стояла их с Мамору фотография: та, которую они сделали во время очередной встречи в парке. Это больно укололо куда-то внутрь.       Когда Мамору вошел, держа в руке большую кружку чая, Усаги рыдала, согнувшись, закрыв лицо руками.       – Усаги?       – Прости меня за все, Мамору, – шептала Усаги, не отрывая рук от лица. – Я не буду долго у тебя. Ты мне дай еще чуть-чуть обсохнуть – я пойду. Не надо мою одежду стирать. Я... добегу как-нибудь. Прости за то, что помешала. Я ничего не возьму. И... извини, что придется из-за меня эту одежду стирать, что сейчас на мне.       – Усаги, что ты несешь? – спросил Мамору, и его голос дрогнул.       – Но ведь ты сам прогнал меня!       Вместо тихого шепота вышел истеричный крик. Усаги посмотрела на Мамору, боясь своих красных глаз, боясь слез и мокрых щек, стыдясь того, что она такая дура, которая не может оставить человека, коим более не любима, в покое.       Рука Мамору сжалась в кулак. Он впал в какую-то такую молчаливую ярость, что пальцы, держащие ручку кружки, побелели, чуть не раздавив хрупкую керамику. Усаги соскочила с дивана, запутавшись в длинных штанинах, однако всё же удержалась на ногах и схватила горячую кружку, чтобы уберечь ее от возможного падения.       Подушечки пальцев обожгло. Усаги никогда не любила горячее, а теперь стояла и терпеливо ждала, пока Мамору успокоится, не обращая внимание на практически болезненное жжение.       – Я бы никогда не бросил тебя, – наконец, сказал Мамору, отходя в сторону, нарушая единение и ставя спасенную Усаги кружку чая на журнальный столик.       – Что? – замерев, переспросила Усаги.       – Я. Бы, – неожиданно четко выговаривая каждое слово, повторил Мамору. – Никогда. Не. Бросил. Тебя.       – Но ты сказал, что... не любишь меня. И не любил в этой жизни. Ты сказал, что наши чувства остались в прошлом, – пролепетала Усаги.       – А что я должен был сказать, если каждую ночь вижу во снах, как ты умираешь? Ты сидишь рядом со мной – и вдруг смертельно бледнеешь, обмякая в моих объятиях. Я веду тебя под венец, мы в красивом храме, и ты светишься от счастья, а потом становишься принцессой Серенити с полными боли глазами – и растворяешься в горячем оранжевом свете, падая с единственного уцелевшего клочка земли. И мне настойчиво говорят, что это претворится в реальность, если я тебя не оставлю.       Мамору чеканил слова. У Усаги не хватало сил развернуться. Они стояли посередине гостиной, у дурацкого пустого журнального столика, педантично чистого, без единой пылинки. Мамору сжимал руку в кулак все сильнее. Усаги смотрела на пальцы своих ног, выглядывающие из-под длинных штанин.       – Это... правда?       – Да, – ответил Мамору. – Иначе я бы не приходил тебе на помощь каждый раз, превращаясь в Такседо Маска. Я пытался максимально оградить тебя от себя в обычной жизни, но подвергать тебя опасности в бою не мог.       Усаги выдохнула. Тихо-тихо, боясь. Она бесшумно двинулась с места, приподнимаясь на носочки, опустилась на колени и настойчиво попыталась разжать руку Мамору, расслабить его. Через ряд бесплотных попыток Усаги едва улыбнулась и попробовала спрятать кулак Мамору в две своих ладони – пальцы Мамору дрогнули. Добившись желаемого, она встала и села на диван, осторожно потянув Мамору за собой.       – Я... почти тебе поверила, – сквозь порцию новых слез сказала Усаги.       Чай был зеленым, некрепким и обжигающе-горячим. И никак не хотел остывать.       – Я хотел, чтобы ты мне поверила, – процедил Мамору.       Усаги поставила кружку обратно на столик.       – А я не сказала, что сделала это, – она облизала губы, сжав зубы в наивной попытке удержать слезы. – Ты... гнал меня от себя, Мамору, был жестоким, а я... я ела по ночам пирожки с мясом, плевала на себя, на то, что раньше имело для меня значение, и понимала, что буду кое-как жить, но... никогда не смогу разлюбить тебя и проникнуться теплыми чувствами к кому-то другому: это выше меня.       – Усако... – прошептал Мамору, прижимая ее к себе.       От родного обращения, мягкого и шепотом напоминающего о любви, стало горько и легко. Сердце Мамору билось учащенно. Усаги просчитала: тук-тук-тук, крошечная пауза, как перебой, потом опять – тук-тук-тук. Мочить слезами его рубашку было так неудобно и неловко, что Усаги тем более не могла остановиться. Мамору не отстранял ее.       Между ними не было никаких препятствий.       – У тебя пальцы холодные, – констатировал Мамору, сжав ее руку и вставая с дивана. – А ноги? Такие же.       Усаги взвизгнула, поджав пальцы и попытавшись спрятать ступни за краями длинных штанин. Мамору все равно добрался до цели, вздохнул, вышел куда-то и через тридцать секунд (Усаги так разволновалась, надумав себе, будто он не вернется, что принялась считать каждый миг) вернулся с клетчатым желто-фиолетовым пледом, таким ярким на фоне его немного одноликой, одноцветной квартиры.       Пока Мамору укутывал ее, как ребенка, оставляя только одну руку, чтобы можно было пить согревающий чай, Усаги почти наслаждалась, запоминая каждое прикосновение, и совсем немного млела.       – Пей, – сказал Мамору, дав ей в руку кружку чая. – Он уже не такой горячий, но не жди еще, иначе совсем остынет и толку не будет никакого.       Его голос был таким же, как и раньше, но больше Усаги не боялась. Теперь она точно понимала, что Мамору делает это из-за любви к ней, потому, что злится на нее, упертую дурочку, насквозь вымокшую под дождем, которая прибежала к нему, и хочет, чтобы с ней все было хорошо.       Чай все еще казался горячим, но Усаги покорно пила.       – Мамо-чан, – неловко позвала Мамору она, ставя пустую кружку на все тот же столик. Мамору моргнул, словно до этого сидел, обнимая ее за плечи, в каком-то трансе. – Мамо-чан, а... если можешь, покажи мне... то.       – Ты не веришь?       Усаги замотала головой:       – Я не умею не верить тебе, что бы ты ни делал, ни говорил. Я лишь... сейчас хочу разделить твою боль. Я хочу быть с тобой до конца, Мамо-чан. Для меня важно это.       – Ты не боишься?       – Нет.       – Конечно же, – внезапно очень по-доброму, заботливо улыбнувшись, сказал Мамору, прикоснувшись губами к ее макушке, – ты ведь Усако, ты никогда ничего не боишься ради меня. И только я... – Мамору вздохнул, не закончив говорить.       Усаги не дала ему отойти, сжав в ладони пальцы его руки.       – Ты замечательный, Мамору. Ты всегда меня защищаешь, даже из последних сил.       Мамору взял с полки их совместную фотографию, вернулся на диван и сел все также близко к Усаги. Одной рукой он нашел ее пальцы, переплетая их со своими, а другую вытянул, чтобы снимок был виден лучше.       Усаги молчаливо ждала, что же произойдет, когда по ушам резанул треск стекла – сетчатая трещина осталась внутри рамы, вдоль по снимку. Усаги не заметила, как расширились до последней грани ее глаза, увидев, как она сама, застывший кадр на фотографии, внезапно действительно побледнела и чуть не упала, безвольно опустив голову. И упала бы, если бы Мамору на снимке ее не придерживал.       Сердце долго, натянуто заболело. Каждый удар стал тягучим.       – Так происходит каждый раз, когда я смотрю на фотографию, – признался Мамору.       Усаги мотнула головой, отгоняя последних фантомов иллюзии, встала на колени, не слезая с дивана, и опрометчиво дала пледу развернуться, соскользнуть. Поерзав так, чтобы удержаться, Усаги обняла Мамору, перебирая рукой его волосы, ощущая себя какой-то особенно сильной, словно лишь в ее возможностях теперь было помочь Мамору, избавить его от мучительной боли, от страха вновь потерять ее – теперь единственного человека в жизни, отыгрывающего особенную роль.       – Все будет хорошо, Мамору, – пообещала Усаги, садясь и делая их объятия еще более тесными. – Я не умру, никогда. Я тебе обещаю. Я буду с тобой до конца. Я буду жить. Никакие глупые сны не смогут нас разлучить. Это все блажь, ересь, пока мы с тобой рядом. Ты только... никогда меня больше не бросай, хорошо? Если вдруг разлюбишь... скажи об этом спокойно: я уйду, когда поверю в это, и не стану совершать глупостей.       – Я не знаю, как тебя можно разлюбить.       Усаги охватывала нега. Она ощущала, как ее глаза смыкаются, видела собственные ресницы, как расплывчатые палочки с острыми тонкими кончиками, и понимала, что уже не цепляется в рубашку Мамору с такой силой, пытаясь его удержать: она уверилась, она медленно сама расслаблялась, позволяя себе быть спокойной и не тронутой никакими переживаниями.       Укрыв задремавшую Усаги пледом, Мамору аккуратно погладил ее по щеке и улыбнулся, зная, что никогда не бросит эту солнечную девушку. Немного излишне, но обычные слова для Усако не подходили. Может быть, и правильно быть во всем до конца: что сны? Они – грезы. Мамору не сомневался, что с предсказаниями у него все плохо.       Он надеялся, что не ошибся в своем решении не делать больше Усаги больно. И знал: если Усаги захочет умереть, он просто уйдет вместо нее. Пожалуй, это будет достаточная плата за ошибку.       «До конца... – с улыбкой думал Мамору, споласкивая кружку под небольшим напором воды, чтобы было меньше шума. – До конца со мной... Усако».