Портреты.
Он видел? Подглядывал? Листал его блокнот? Господи, хоть бы у него просто была хорошо развита интуиция. Никто не должен знать, тем более Арс. Ни за что, только не он. — Хоть кто-то угадал? — добавляет мужчина, и у Шастуна груз падает с плеч. Он даже резко выдыхает, сильно вздрагивая в плечах, но, кажется, жест остается незамеченным. Антон неуверенно качнул в воздухе рукой, как бы не отрицая и не соглашаясь. — Интриган, — хмыкнул Арсений, снова принимая удобную позу и устремляя на него свой взгляд.***
Антон сидит на подоконнике в гримерке и молча листает свой блокнот, пока парней носит где-то за пределами комнаты. Первые пять страниц он со стыдом пролистывает, даже не рассматривая украшавшие их портреты одного и того же человека. Он лишь начинал рисовать именно его черты, и удавалось это поначалу с трудом, а потому наброски были довольно несуразными и не привлекательными, в отличие от обладателя внешности, которую так тщательно старался передать Антон с помощью карандаша. Дальше шли более аккуратные портреты, даже начались эксперименты с ракурсами — самым удачным из них считался профиль, его было передать проще. Сначала он рисовал с фотографий, усердно водя то карандашом, то стеркой по листу, иногда занятие могло продолжаться часами, но он так увлекался этим делом, что разве что кончик языка от усердия не высовывал. Потом научился делать наброски с натуры — пока Арсений молча наблюдал за ним, когда Антон рисовал, или же занимался своим делом — юноша робко и неуверенно подсматривал, запоминал черты и тут же наносил их на лист. Спустя, наверное, несколько десятков изображений Арсения в цвете и карандаше, с использованием ручек и красок, сменой образа и ракурсов, Антон научился рисовать по памяти. Каждая мелочь, любая деталь — все хранилось в его воспоминаниях, стоило лишь немного прикрыть глаза. Волшебно. — Нет, серьезно, что ты там рисуешь? — снова не выдерживает Серж, когда они сидят в кафе, после съемок, и Антон садится с краю ото всех, на отдельный стул, и, упрятав блокнот под стол, пытается выводить какие-то линии, изредка поглядывая на человека напротив, чьи голубые глаза заинтересованно прищурены, а взгляд направлен точно на него. — Разное, — улыбнулся Антон, робко поднимая взгляд и снова опуская его, когда встречается с глазами оттенка океана. То бушующего и штормящего, то спокойного и умиротворенного, а иногда и туманного, непроглядного, нечитаемого — как сейчас. — А портреты рисуешь? — добавляет свою лепту в разговор Дима, и по коже бегут неприятные мурашки. Он скоро станет параноиком, вот серьезно, если они не прекратят предполагать столь точные варианты. — Их тоже, — неуверенно отзывается Антон, все же убирая блокнот в рюкзак, висящий на спинке стула, и переводя разговор в другое русло, но взгляд напротив все еще остается непонятным, загадочным. Арсений даже не делает вид, что увлечен беседой, наполненной импровизированными шутками, и лишь молча смотрит, хотя Антон сейчас даже не рисует. Почему ты смотришь?..***
— Нарисуй меня, — вдруг раздается в полной тишине. Антон вздрагивает и чуть не роняет карандаш, который до этого, как ему казалось, крепко сжимал в пальцах правой руки. Он поднимает взгляд на Арсения, который в очередной раз наблюдал за тем, как он усердно рисует, и неуверенно ведет бровью, сомневаясь, что не ослышался. — Нарисуй. Меня, — медленно повторяет свою просьбу Попов, чарующе улыбнувшись. О, его чертова улыбка, от которой хоть на стену лезь, хоть в реку с моста прыгай. Он так любил выводить именно его улыбку, и мог хоть часами прорисовывать каждую трещинку на губе, только бы продлить то приятное ощущение, что разливалось внизу живота, когда он с трепетом представлял себе эти губы напротив. — О… эм… хорошо, — поспешно соглашается Шастун, вызывая недоверчивость во взгляде собеседника. — Серьезно, вот так просто? — удивленно спрашивает он, качнув головой. — Ну… да, — стушевался юноша, переворачивая страницу блокнота. — Сейчас? — уточняет Попов, принимая более выгодную для зарисовки позу, чуть вздергивая подбородок и поправляя волосы. — Если ты никуда не торопишься, — жмет плечами Антон, переводя на него взгляд. Он знает каждый чертов миллиметр его кожи, каждую деталь, чуть ли не с точностью до миллиметров угадывает расположение родинок и знает о маленьком шраме на виске, но все равно смотрит, впитывает, наслаждается блеском голубых глаз и мягкими, как кажется, губами, в которые не имел права впиться долгим поцелуем, что заставляло тихо скулить ночами, сжимая в руках злосчастный блокнот и листать, листать, листать страницы… — Ты рисовать-то будешь? — коротко хохотнул Арсений, прерывая идиллию. — Я запоминаю, — буркнул Антон, утыкаясь взглядом в чистый лист. Портрет, значит?.. Какой он там по счету?..***
Антон не успевает дорисовать всего пару деталей, когда перерыв заканчивается и их зовут на съемки. Арсений, кажется, расстроен в разы больше него. Он просит дополнить портрет и показать ему, как только сможет, а Антон скромно кивает, а у самого внутри трепещут бабочки, щекоча изнутри, даря какую-то непринужденную легкость. Они разъезжаются по домам, и лишь в квартире Антон все же находит время дополнить изображение и даже добавляет красок, но цвета он прибавляет лишь глазам, стараясь передать их глубину и неповторимость оттенков, играющих внутри радужки. Он знает, что это всего лишь портрет, который не перевернет его жизнь и уж тем более не наладит отношений с Арсением, о чем можно было лишь грезить и мечтать, томно вздыхая в подушку перед сном, но ощущение, что в нем есть что-то особенное, никак не покидало. Этот портрет непростой. Ведь его можно показать. И он предназначен только Арсению. И… да, определенно, бабочки внутри него оживают.***
Антон так рад, что наконец-то сможет вручить портрет адресату лично в руки. Он прикрывает глаза и уже видит эту роскошную улыбку. Господи, просто пусть он подарит ему одну свою улыбку, большего Антону и не нужно. Он будет просто счастлив одной улыбке, хотя бы крошечной, но такой родной и любимой. Они договорились встретиться с ним около одного небольшого парка, все вместе, родимой четверкой, но Арсений говорит, что приведет с собой кого-то, с кем желает их познакомить. Антон старается не думать о том, кто это может быть, и да, он правда уверен, что это мужчина — его друг или знакомый, наверняка что-нибудь такое. Определенно. Нет, не друг. И не знакомый. Даже не парень. Антон так и застывает в тени дерева, куда не падет блеклый свет фонаря, сжимая в руке портрет, когда видит, как Арсений прижимает к себе девушку, с ракурса Антона видны лишь ее длиннющие вьющиеся волосы русого оттенка и слышен ее смех. И, наверное, момент, когда мужчина нежно чмокает ее в щеку, а потом уволакивает в тот самый длинный и нежный поцелуй, о котором грезил он сам, становится переломным в жизни Шастуна. …ощущение, что в нем есть что-то особенное, никак не покидало. Этот портрет непростой. Ведь его можно показать. И он предназначен только Арсению. Антон слышит треск, с которым внутри что-то обрывается. Момент, когда твое сердце вырывают из груди и кидают к ногам, а твое тело словно немеет. Так почему тогда так больно?.. Почему так сильно подгибаются ноги и бабочки перестают трепетать? И тяжесть внизу живота — это от того, что эти маленькие насекомые упали камнем вниз и больше никогда не вспорхнут, даря легкость? Юноша закусывает нижнюю губу, стараясь сдержать рвущийся наружу крик. «Почему она? Почему не я?!». Глупый, какой же он был глупый. Знал же, что любовь — непозволительная роскошь. Знал, сука, и все равно разрешил себе это чувство. Следует ли из этого, что вся эта боль, сковавшая его по рукам и ногам, заслуженная?.. Он резко сминает портрет в руке, а злые слезы уже заполняют контур глаз, когда он разворачивается и спешит уйти незаметно, а потом и вовсе переходит на бег, и просто мчится вперед, стараясь уйти отсюда, забыть, что видел, а при хорошем раскладе — попасть под машину и сдохнуть под колесами.***
В глазах Антона отражаются языки пламени. В одной руке — бутылка с коньяком, в другой — блокнот. Перед ним разведен небольшой костер, так задорно пляшущий на дровах и бумаге. Антон вырывает первый лист и долго мнется прежде, чем ослабить хватку и дать ему упасть. С каждым новым сожженным портретом становится словно легче, самую малость, но внутри черная дыра словно затягивается с каждым сгоревшим изображением. Десятки часов, усердие и старание, безграничная любовь, с которой выведена каждая линия, каждый штрих — гори оно все синим пламенем. Еще пару глотков коньяка и Шастун уже безжалостно рвет блокнот на ошметки, и с каждой ебаной страницы преданным взглядом на него смотрит Арсений. Антон рычит сквозь стиснутые зубы и зло швыряет блокнот целиком, прошуршав листами, тот приземляется в костер, и тут же становится объят огнем со всех сторон. Портреты стали пеплом. Антон долго сжимает в руке тот самый портрет, предназначенный Арсению. Он обещал отдать его. Зря выводил глаза краской — они выглядят слишком живыми. У него дрожат руки, когда он заносит лист над костром, а сквозь ресницы просачиваются злые слезы, а из горла доносится приглушенный жалобный скулеж. Шастун мнется еще какое-то время прежде, чем несмело ослабить хватку. Лист бумаги, плавно передвигаясь по воздуху, мягко приземляется на выпирающий обрубок дерева, и огонь медленно подбирается к нему, начиная пожирать самый край. Антон правда старается удержаться, но ноги сами подкашиваются и он падает на колени, тут же бездумно запуская руки в костер, стараясь вынуть наполовину обгоревший портрет. Эти голубые глаза смотрят на него с таким осуждением и обидой, что он чувствует себя последней мразью, уничтожая их на заднем дворе разведенным с помощью сигареты огнем. Кисти рук тут же обжигает, и он воет от боли, вытягивая обгоревший фрагмент, тут же гася его о холодную траву, придавливая сверху ладонями. Сохранились только глаза. Честные голубые глаза. Радужку заполняет настоящий загадочный и туманный океан. На них опускается солоноватая капля, немного размывая краску. Антон сидит на коленях, всматриваясь в обгоревший кусок бумаги, на котором уцелела лишь часть портрета, и приходит в себя лишь в тот момент, когда ночь вдруг сменяется ранним рассветом, а часы оповещают о том, что время перевалило за четыре утра. Он потерялся — во времени, в ориентирах, в себе. Импровизатор — в первую очередь актер. А актеры не имеют права на чувства, когда дело касается работы. Антон — импровизатор, и сегодня он понял, что, кажется, идеальный актер — потому что разучился чувствовать совсем. Лишь безмерная пустота внутри раскуроченной грудной клетки, где когда-то было трепетно и нежно любящее сердце. От кого: Арсений Шаст, ты чего не пришел? Мы все тебя ждали, засранец! Хотел тебя познакомить с одной милой особой) Что-то случилось?.. От кого: Антон Прости, был занят) Все в порядке :) Импровизатор — в первую очередь актер.