Ненавижу

Юрий ненавидит. Ненависть привычна, как дыхание, родилась вперед него, сильна настолько, что Юрий проводит практически все время на льду, вдыхая полной грудью морозный свежий воздух, чтобы хоть как-то охладить сжигающий его изнутри пожар. И оттачивает прыжки, дорожки шагов, скольжение — вообще каждое свое движение до совершенства. Юрий привык использовать ненависть в своих целях. Юрий ненавидит свою внешность. Рост невысокий; тело слишком изящное, субтильное, слабое. Юрий не может даже моргнуть, чтобы не вызвать восторженных писков: «Милый!». Ненавидит приклеившееся из-за этого прозвище «Русская фея», от которого, кажется, никогда не отмыться. Еще больше ненавидит, когда его принимают за девчонку; а от каждого «принцесса» перед глазами вообще кровавый туман. Просторная одежда, постоянный капюшон на голове, вызывающие дикие принты, агрессивное поведение — все, чтобы уничтожить — растоптать! — столь любимую всеми фею. Все, чтобы отразить бушующую внутри ненависть, прокричать о ней на весь мир! Юрий на выступление надевает облегающий белый костюм с блестящими стразами и воздушными мягкими перьями, доводя свой облик до эфемерного, волшебного. «Мне открыто лишь маленькое окно перед изменениями в моем теле. Но я собираюсь воспользоваться всем, что у меня есть, ради победы!». И пользуется — своей внешностью, сверкая ярче льда на солнце; своей гибкостью, с легкостью исполняя бильман*, который является очень редким в мужском одиночном катании. Пользуется, в очередной раз завораживая, словно ангел, спустившийся с небес, заставляя даже прозвище «фея» казаться кощунственным, не способным отразить всю его красоту. Юрий ненавидит свои волосы. Слишком длинные для парня, они еще больше придают ему сходство с девчонкой, постоянно мешаются, лезут в глаза… Но еще больше Юрий ненавидит свое лицо — слишком милое; скрывает его за отросшей челкой, тренирует перед зеркалом помимо балетных па еще и злобные гримасы, чтобы больше это бесяще-унизительное «милый» с ним не ассоциировалось; старается заменить его на другое слово на «м». «Мудак» звучит уж всяко лучше и заставляет обжигающую ненависть самодовольно сбавить температуру до теплой. Юрий просит Барановскую перед выступлением заплести ему на висках косички. «Две. И выщипы сделай, чтобы они казались объемнее». И просит убрать волосы в хвост, открывая лицо, на котором застыло вышибающее дух сильнее удара трогательно-невинное выражение. Плисецкий снова избавляется от слова «милый» — заменяя на «неземной». Юрий ненавидит Виктора. Никифоров забывает про обещание, Никифоров забывает про катание, ебаный Никифоров вообще забывает про все с тех пор, как Юри виснет на нем и просит стать его тренером. Плисецкий, презрительно сплевывая, заключает, что алкоголь несет вред, даже если бухаешь не ты. Поступок Виктора бесит, злит, но Юрий бросает все и едет вслед за ним в Хасецу, желая вернуть Никифорова в Россию. Хотя нет: больше всего Юрий желает хорошенько засветить этой звезде по блондинистому небосводу, чтобы разбудить память. Разбудить совесть он уже не надеется. Разбудить ответ на чувства — ахаха, очень смешно. Какие еще чувства? Юрий знает лишь ненависть — а уж ее Виктор откормил, как своего пуделя, заботливо взрастил до пугающих даже Юрия размеров. И в Хасецу, на столь желанной и ожидаемой Плисецким тренировке, щедрой рукой подкидывает последнюю сочную кость, когда дает ему «Агапе». Юрий ненавидит «Агапе». «Что за дичь? Какая еще любовь к ближнему? Совсем сбрендил? Я это катать не буду! От подобной невинности меня тошнит!» Юрий матерится. Юрий психует. Юрий в мыслях убивает Виктора тысячей и одним способом и полирует лезвия своих коньков с таким выражением лица, что даже Мила опасается в такие моменты на нем виснуть. Юрий бьет с этой программой мировой рекорд в финале Гран-при. Юрий ненавидит Юри. Заочно. Просто за то, что тот есть. Просто за то, что тот любит есть. Просто за то, что тот, вдобавок, еще и не умеет пить. Просто за то, что тот отобрал у него Виктора. Да что там — даже на имя позарился! «Двум Юриям не бывать!» — кричит Плисецкий и сам слышит в своих словах обиженно-собственническое: «Виктор мой!» (Юри же слышит: «Умри в ужасе». Наверно, из-за акцента — но вообще-то сложно искать скрытый смысл, когда собеседник готов вцепиться зубами в глотку). «Только появись в России — сделаю из тебя борщ!» — вспылив, снова кричит Юрий. И просит дедушку сделать рисовые пирожки со свиной котлетой внутри. Насильно вручает Кацуки, заставляя немедленно съесть — и неожиданно для себя довольно ухмыляется и радостно смеется, когда тот удивляется начинке, выдыхает по-русски явно подхваченное у Виктора: «Вкусно!» — и тут же тянется за вторым. «Не позволю никому встать на пути к моей мечте!..» — безумно шепчет Юрий, как мантру, снова, и снова, и снова меняя лед на балетный станок, коньки на чешки, ушибы на растяжения. Все ради цели! Юрий падает на простейшем прыжке и рыдает в конце выступления от одной мысли, что эта жирная котлета собирается бросить катание. Юрий не ненавидит Отабека. И это… странно. Непривычно. Юрий привык мириться со своей ненавистью, привык использовать ее себе на пользу, получает даже какое-то мазохистское удовольствие — двойное, если его ненавидят в ответ. Но Алтын… странный. Какой-то родной. Знакомый с тех пор, когда ненависть еще не окрасила для Юрия все в багровый огненный цвет; с тех пор, когда небо для него, тогда еще совсем ребенка, было голубым. Целуя губы Отабека, Юрий впервые не ненавидит себя. Ненавидеть то, что любит его первый и единственный друг, не получается.