Ruckkehr

Усталость никогда не приходит одна. Следом за ней тянется лёгкий флёр настоящей русской toski, которой Мирон сдаётся без боя. Единственная дева, в чьих руках Фёдоров позволяет себя забыться. На столе перед ним лежит том любимого им Александра Блока, из произведений которого Янович с молодых лет черпал вдохновение. Пальцы стучат по дереву, отбивая рваный ритм «Гамаюна, птицы вещей». Ком встает в горле, когда подсознание повторяет привычную строчку «и трус, и голод, и пожар». Впервые он узнал об этом стихотворении ещё до того, как «увидел голод и холод». Теперь оно ассоциируется только с текстами последнего хинтеровского альбома, в котором стойко ощущался отголосок вагабунда. Говорят, что смена ассоциаций к определенному предмету является частью когнитивно-поведенческой психотерапии. Для Мирона всё наоборот: предмет, занимающий его мысли, поглощает всё пространство, перестраивая под себя каждое отдельно взятое слово. Гамаюн, сможешь ли ты летать, если крылья сломаны? «Да», — подтверждает Янович, взглядом упираясь в белую стену собственной спальни. Сколько бы переломов ни насчитывало его тело, он всё равно вставал, стирал кровь с губ и ждал, пока срастется кость, чтобы снова начать ебашить. Только Шокк был не переломом, а недоброкачественной опухолью. Рак третьей степени; четвертая, как известно, пока не была открыта. Каждый трек «Голода» клыками вгрызался в плоть, оставляя после себя стойкое ощущение физической боли. Если бы Фёдоров не был бы таким гордым, он бы уже давно набрал знакомый номер и зашептал пропито-сломанным тоном «помогите». Однако самолюбие в нём преобладало, а потому оставалось только вспоминать моменты из прошлого, в которых они были счастливы. Например, когда Хинтер делился с Яновичем новым текстом, советуясь с ним о том, какие куплеты стоит оставить, а какие отложить и, отредактировав, вставить в другую композицию. Когда Дима по-собственнически притягивал Мирона к себе и оставлял метки на плечах и шее, заставляя прогибаться и чуть постанывать сквозь сжатые зубы. Когда Фёдоров, не спрашивая разрешения, несколько бунтарски прижимался к замерзшему Бамбергу времен холодных переулков зимнего Берлина. Когда между ними не стояла стена, построенная на обоюдном предательстве, которого не было. Они сами придумали свою войну и свои роли. «Нет», — признаётся Мирон, постепенно стягивая своё тело на пол, охлаждающий болезненные мысли. Вещей правдой звучат уста, запекшиеся кровью. На улице громыхает падающий с крыши снег, и Янович рефлекторно дёргается от громкого звука. Сколько на нём отметин да рубцов? Не сосчитать, но большая их часть болит почему-то именно сейчас, когда в голову лезет чёртов Шокк. Начало нового года отдаёт привкусом кошмара, ведь Фёдоров почти слышит, как Дима, склонившись к его уху, шепчет: «Ты выживешь в этом холоде? Ты выживешь в этом голоде? Ты выживешь в этой тишине?» И привычный ломанный немецкий смешивается с руганью, полной непривычного отчаяния. Становится окончательно тошно, поэтому в голове складывается новый текст, каждое слово которого хочется кричать, потому что они — те ненаписанные строки, которые поэты выдавливают из себя, вымучивают, будучи при смерти. Откидывая голову назад, Мирон смотрит на потолок, но видит только серое небо безликой Москвы, над которым они встречались в последний раз. Влюбившись, и шавка дворовая волком становится, но Хинтер для Яновича всегда был, сука, особенным. «В его горле всё, что было во мне». Миро вспарывает мозг от переднего до мозжечка. «Сейчас бы в отношениях быть без любви, но любить тебя». Он вещает и поет, не в силах крыл поднять смятенных. Завтра новый день, новый шанс, которым Янович обязательно воспользуется. Покажет новые куплеты Порчи, а он уж точно найдёт бит, под который их можно будет записать. Зачитает строчки Охре, который начнёт готовиться к тому, чтобы подхватывать Фёдорова во время исполнения нового трека. У Миро есть новая «больше, чем семья». У Миро есть целая Империя, которая готова поддержать его в случае чего. Только никто не может спасти человека от самого себя. Никто не может спасти человека от образа, въевшегося в бессознательное. Поэтому Мирон вкладывает остатки прошлого в новые тексты, показывая надрыв, исправляя шею кардиограммы. «Не боль вгрызается в череп, я не-мой». Пёс озлоблен на весь мир от холода, но сгорающий Янович всегда готов согреть его. Наверное, трудно жить с постоянной надеждой на Возвращение…