Император

Он застегивал мундир и руки чуть подрагивали, в пальцах – немота и колотье. Солнечный свет, ласковый и золотой, мягко лег на красный бархат на отвороте рукава, загорелся остро и ярко на пуговицах, теплых от прикосновения, желто-оранжевым на серебре. Снаружи разливались трамеанские календы, пыльные, кисловато-прокаленные по-летнему теплые дни, но теперь ему постоянно казалось, что к этому запаху примешивался терпкий казенный аромат цветов. Это гвоздики, темно-красные императорские гвоздики, по-казенному строгие цветы. И еще гимн, в эти дни он звучал отовсюду, на улицах, в магазинах, пробирался через стены, через стекла и занавеси и даже собственная кровь пульсом предательски отстукивала тот же ритм в висках. Раньше этот марш, тянущий и величественный, вызывал у него сладкую дрожь, чувство сопричастности, прикосновения к чему-то истинному и настоящему, к той великой цели, которой они все служили, но тогда, в тот солнечный и теплый день седьмого траме это было песнью его поражения, траурный вой над всеми двадцатью годами, что были отданы... чему? Служению Империи? Карьере? Войне? И он уже не знал ответа. Последнюю пуговицу, туго затянувшую воротник у горла, едва удалось застегнуть с первой попытки. Как удавка. Старинная гаротта, которой казнили преступников в Серединное Время... какая дикость, и он не преступник. И это не казнь. Это честь. Высочайшая честь, которая может выпасть человеку... стать избранным, послужить... орудием? Средством? Пищей? Ему казалось, он задыхается. Ему казалось, в комнате не хватает воздуха, но не смог поднять руки, чтобы ослабить ворот. Они увидят. Кто-то войдет, генерал ле Трэве, или Миэдда, или его собственный адъютант, и они увидят его слабость, они поймут, они догадаются о страхе, что плескался в груди как черная вода, что не давал дышать, и тогда... жутко подумать, что тогда. И гранд-генерал Диор ле Суэве так и стоял, замер с окаменевшим затылком, прямой как струна, посреди своего пустого и чисто прибранного кабинета, впрочем, тот стал таким уже давно, после официального императорского представления. Тогда, две недели назад, окружающие, его сослуживцы и случайные визитеры, даже старик ле Треве стали сторониться и прятать глаза, держать незримое расстояние, но держаться вблизи, словно пытались похитить кусочек древней и загадочной силы, которая уже сделала выбор, выдрала его из круга повседневных обязанностей и подняла надо всем, всем что было у него раньше. Представление, пришедшее в старомодном тубусе, опечатанном сургучными геральдическими грайвами, в одночасье сделало ле Суэве призраком, застывшим между мирами – между тем, что он знал, и тем, о чем он даже не догадывался, но видел мельком. Смотрел во все глаза на военных советах, смотрел на форму, такую же точно, как у него, лишь иные знаки отличия текли по плечам, смотрел на браслеты, вросшие в плоть, что блестели из темноты, на совершенно черную кожу, черные руки и черное лицо, так контрастирующие с белым и серебряным. Он был их богом и полководцем, великим идеологом и повелителем, матерью и отцом, все это сливалось в одном слове, которое всякий выдыхал как молитву - Император. Сверхсущество, пределы сил которого не были известны никому, парадоксально, невозможно не являющееся человеком, что опровергало всю их науку и все официальные эволюционные учения, единственное в своем роде. Тысячу лет оно оберегало Энлос, в поворотные моменты истории порождая невероятные, невозможные чудеса, потому что не было для Него ничего невозможного. И не будет. Даже сейчас, когда с трех сторон наступают враги и танки уже на подступах к столице, Он не позволит разрушить свой избранный край света. И, пусть сейчас на месте гранд-генерала мог оказаться любой человек, именно Диор послужит Ему... вдохновением. Именно так Он сказал в тот, последний вечер, а утром остатки их штаба в провинциальной школе уже полыхали в зеленом огне и пришло представление, написанное Его собственной рукой. Все закоулки столицы, все ее тяжеловесные дома из желтого песчаника, украшали императорские цвета, на улицах флаги, как будто это праздник, лица изможденные, но... они улыбаются. Ему. Женщина в длинной сиреневой юбке прижалась к самой решетке и смеялась, и махала вместе с остальными, и, просунув руку, бросила под ноги идущему ле Суэве гвоздику, он кивнул – спасибо. Поднимать не стал, боялся выронить. Это волнение, и этот страх... невозможно бороться, но, быть может, так и нужно? Миэдда с поклоном открыл дверь машины, сапогом прижал шланги, набухшие, трепещущие, с чавканьем сосущие из бака, тварь вздрогнула, когда ее коснулись, передернулась всей бронированной красной тушей, пока они садились внутри и порывисто тронулась, взрыв колесами гравий подъездной дорожки, который до нее утоптали сотни людей, что со вчерашнего дня приходили к управлению и оставили целые ворохи цветов и символических подарков под длинным решетчатым забором. Страх. Проклятый страх, не поддаваться. Диор откинулся на широком диване, вытянул ноги, каблуками чувствуя, как вздрагивает и пульсирует пол салона, как будто примитивному рассудку машины под силу было понять важность происходящего. Он молча благодарил своего спутника за то, что тот не произносил ни слова, смотрел в сторону и все же был сейчас рядом, поддерживая одним своим присутствием. - Сколько еще до начала? – Выдавил он, чтобы хоть что-то сказать в гнетущем молчании под ритмичные и отвратительные звуки, с которыми машина тянула питательные соки по своим трубкам. - Полтора часа. – Отозвался Миэдда, хотел что-то добавить, но промолчал, вместо этого приоткрыл крышку портсигара, протянул. Генерал молча взял одну тонкую черную сигарету, прикурил от поднесенного огня и глубоко осторожно затянулся – дым сладковатый, едкий. Сейчас будет легче. С непривычки закружилась голова и он откинулся на спинку, оперся затылком и, ему казалось, прикрыл глаза только на мгновение. Он даже не почувствовал, как из пальцев забрали недокуренную сигарету, очнулся только от толчка, когда машина клюнула угловатым корпусом, просела на колесах и остановилась. В открытую дверь ворвался порыв ветра, выметая остатки дурманящего запаха, свет снаружи отчего-то ударил по глазам особенно сильно, воспаленно-фиолетовым выжег следы на изнанке век. Зажмурившись, Диор прикрыл глаза рукой и вышел – все улицы, насколько хватало глаз, были запружены людьми, но теперь на него никто не смотрел – его не видели, все глаза оказались обращены вверх, на огромные зеркальные проекторы, установленные на стенах снаружи Циклониума. Титаническое сооружение, исполинский каменный цветок, километровая чаша, обращенная вверх, бросала синевато-серую тень не только на улицы, но и на здания вокруг. Острия лепестков сверкали стеклом и сталью, на высоту в сотню метров вознося гербы Империи, сплетения извивающихся тел, холодные стальные спины пчел. Места внутри хватило только тем, кто успел получить пропуски – очереди занимали за несколько суток, и сейчас последние из счастливчиков проходили внутрь через два десятка входов, мимо солдат в темных защитных костюмах, в газовых масках, делающих их похожими на загадочных печальных птиц. Угловатые коробки с датчиками монотонно попискивали в их руках. Кто-то что-то произнес, Диор не понял, затуманенным мозгом не уловил смысла слов, догадался только, что обращаются к нему – высокий худощавый гвардеец в черном с золотом мундире, протянул руку, кажется, просил поторопиться. Конечно. Скоро кто-нибудь заметит приникшую к собственной тени машину, спрятанную за низким разделительным барьером, но яркий гребень все равно пылал на свету. Он кивнул и отпустил руку, лежащую около самого гребня, на горячем обводе, двинулся вместе с ними, с окружившими их императорскими гвардейцами, Миэддой, несколькими чиновниками разных рангов. Вздохнул еще раз – воздух снаружи, каким бы он ни был, здорово прояснял разум; еще какой-то месяц назад он ни за что бы не стал пробовать наркотики. Один из сопровождающих из той самой, личной охраны, постоянно находящейся с Ним, повернул голову, на мгновение глянул в упор. То ли зависть, то ли почтительный страх, этот вчерашний мальчишка, сильный и понятливый, прошедший десятки экзаменов и испытаний и оказавшийся лучшим из лучших, теперь почти не имел шансов оказаться на его месте. Строй сомкнулся за спиной в густой тени Циклониума, двое открыли двери – распахнутые створки как пасть. В коридорах и анфиладах служебных помещений помпезная свита таяла, последними исчезла пара гвардейцев – они встали у двери в медблок. Обернувшись, генерал успел увидеть, как охрана выводила какого-то человека с темной камерой на плече; прикрывая объектив сверху ладонью, он что-то быстро говорил, совал всем какой-то документ в темно-синей обложке, но его все равно взяли под локти. В зале с белыми стенами было пустынно, явно его использовали как-то иначе, как будто в последний момент вывезли технику или мебель, оставив ощущение какой-то неправильности, нелепости, с которой вписалось сюда медицинское оборудование, тускло поблескивающее пластиком и матовой сталью. Врачи поприветствовали его склоненными головами, но сразу же безо всякого почтения отправили раздеваться на обтянутую искусственной кожей кушетку. Сестра с ярко-рыжими волосами, убранными под тугую шапочку, молча стояла рядом, забрала китель мундира, аккуратно повесила на стул, туда же отправилась фуражка. - Зачем? Со мной все в порядке. Анализатор все равно прилип к коже, ожег холодом. - Что это была за смесь? Зачем вы курили? Диор расстегивал рубашку, глядя мимо выпуклых линз на лице стоящего над ним врача. - Не знаю. – Отмахнулся, поморщился со злостью, потому что с ним не разговаривали таким тоном последние лет семь. - Успокоительное? - Я в порядке. - Раздевайтесь до конца. Сжав зубы, он ничего не ответил, молча скинул туфли, начал расстегивать брюки. Без формы Диор чувствовал себя не просто голым – жалким. Ничтожеством, букашкой, песчинкой, чешуйкой на шкуре какой-то огромной метафизической гадины. После прошлой жизни, что стремительно отдалялась, пополам сломанная этим невероятным днем, это было... обидно. Совершенно голый, генерал вздрогнул от холода, но больше от равнодушных и пристальных взглядов, с которыми десяток человек вокруг уставились на него, на свои приборы. После недолгого осмотра укол ему все-таки сделали, и, наверное, стоило сказать спасибо хаму в толстых очках, потому что трястись от страха перед всеми ними было бы совсем унизительно. Но еще унизительней было бы согласиться на обезболивающее, но медик только безразлично пожал плечами, как будто это был не вопрос чести, а какой-то каприз, бравада. Рыжая сестра ушла с останками использованного шприца и ее товарка потянула генерала в сторону, за бледно-зеленую ширму. - Ложитесь. Нет, не так... Он молча ткнулся лбом в скрещенные руки, вдохнул мерзкий запах дезинфекции, которым была пропитана кушетка, застеленная белой казенной простынью. Звякало стекло, что-то блеснуло в руках появившегося врача, и холодное прикосновение рук и инструмента подвело живот. Что-то мазнуло по коже. - Расслабьтесь, все нормально. В последний раз ему делали клизмы в ужасно далеком детстве, и он словно вернулся в то время – беззащитный, голый и жалкий. Он даже не пытался не зажиматься как испуганный мальчишка. Действительно, этим ублюдкам удалось его напугать. Соломинка, что помогала держаться, чувство собственного достоинства, оказалось растоптанным, форма, которая была броней сродни крейсерской, отнята. Тупо заныла закушенная губа. Как будто только сейчас, только здесь Диор по-настоящему осознал, что его ждет и что это будет настоящее, подлинное жертвоприношение. И все тысячи людей, мимо которых он проехал, собрались для того, чтобы увидеть это. Гвардеец принес покрывало из каунарского шелка, белого настолько, что светился в темноте, и вычурную старинную пряжку застегнула рыжая сестра, он поблагодарил ее одним взглядом, ему уж точно не удалось бы справиться онемевшими пальцами. Девушка, однако, не заметила, потому что отвернулась и держала поднос с инструментами суетливой и быстрой женщины, которая одним движением велела генералу наклониться и несколькими взмахами кисти припудрила лоб и нос, придержала за подбородок, указательным пальцем оттянув веко и провела над ресницами тонким карандашом, салфеткой вытерла лишнюю краску. - Готово. Спасибо вам... Последнее было явно лишним и совсем непрофессиональным, но он глянул на нее напоследок, тщательно запоминая темные глаза и четкую линию челки над тонкими бровями. Пора. Полы холодили босые ступни, ткань обжигала кожу, и тело казалось негнущимся и чужим, как будто оно решило отказать ему перед всеми этими чужими людьми, которым он сам не нужен, нужен только ритуал, который они обязаны провести с бездушием автомата, каждый – строго в рамках своей роли... Распахнулась последняя дверь и свет ударил в глаза, он ослеплял так же, как оглушал приветственный выдох десятков тысяч, слившийся в нестройный, но единодушный выкрик. Девиз, что реял над головами на сотнях флагов, что вился на каменной ленте под гербом. То, что объединило их всех, слова, с которыми они стояли перед всем миром. - Мир к престолу Его! - Энлос! Энлос! Весь мир – под Его властью все будут едины, и все будут счастливы. Но для того, чтобы это случилось, нужно воевать. Иногда, как сейчас, проигрывать, но проиграть – никогда, Он не позволит. Потому что Он не человек. Потому что Он больше, чем человек и даже больше, чем боги из древних наивных мифов. Ни один бог не дал своему народу больше. И Диор шагнул в грохот и свет, отдал честь взмахом правой руки и приветственно поднял ее. Двадцать шагов вперед, и двадцать ступеней вперед и вниз по склону исполинской чаши, совсем немного в ее масштабах; те, кому не повезло оказаться в секторах на другом конце, придется воспользоваться ретрансляторами или телеочками. На колоннах белоснежного мрамора высились изваяния священных даров, что были призваны ранее – Белый Конь, Лира, Месарский Ковчег и Чаша. Пятая колонна-постамент уже установлена, и он почувствовал, что дрожит, когда увидел, как будто впервые заметил совершенно пустое место, которое уже через несколько дней будет занято еще одним символом подлинного чуда. Пятнадцать лет назад он видел сотворение Чаши, он даже видел ее саму, удивительный, преисполненный таинственной силой предмет, сочащийся светлой маслянистой нефтью по граням и извитой подставке. Эта Чаша открывала месторождения там, где их не только не было, но и не могло быть, говорят, после ее явления начали иссякать нефтяные фонтаны на других континентах, неизвестно, правда это или домыслы, но Агорийский Союз распался, бессильный выполнить свою миссию против Энлоса. И теперь... ступени закончились и Диор понял, что стоит перед высеченным из мрамора четырехугольным ложем и позолоченные цепи на его углах сверкают на солнце, как будто облитые росой. Здесь. Спина одеревенела; он чувствовал, как по позвоночнику под шелестящим шелком ползет капля пота, и легкая ткань смахнула ее, когда один из четырех императорских гвардейцев, ожидавших его на помосте, снял с него покрывало, оставив совершенно голым перед тысячами жадных глаз. Но ему уже не было стыдно, только страшно и это вовсе не был страх за себя. Это был не такой страх, с каким человек, визжа и крича, борется за свою жизнь и пытается выцарапать ее у судьбы. Это был слепой иррациональный ужас оказаться не тем, не таким, каким должен быть, это был страх стать недостойной жертвой для Него. Когда он служил Ему – больше половины жизни до этого дня, Диор твердо знал, что от него требуется, чтобы не разочаровать ожиданий, но теперь от генерала не зависело ничего, и чужие руки защелкивали на запястьях и щиколотках символические оковы. Казалось, чужие прикосновения оставляли зудящие следы, но он не смел пошевелиться, боялся, что все увидят, как качаются цепи, которые обязательно должны провисать. Генерал вытянулся на камне и поднял лицо вверх. Полупрозрачные зигзаги облаков летели высоко вверху, а потом неожиданно наступила тишина. Когда столько людей замолкают одновременно, это на самом деле жутко, словно цветущий город в мгновение ока обернулся пустыней, а все его жители стали выбеленными на солнце костями. Но сейчас у этой метаморфозы есть причина и некоторым впечатлительным подданным впору вызывать врача, потому что они вживую узрели своего Императора. Диор не сумел побороть себя и повернул голову набок, спеша увидеть владыку, как будто все не мог поверить, что Он не просто позволит взглянуть на себя, а приблизится, и, более того, приблизится прямо к нему. На Нем не было непременной офицерской формы, похожей на ту, которую носил сам генерал, на Нем вообще почти ничего не было, только бедра обхватил символический лоскут все того же шелка, темно-красного, причудливо контрастирующего с пепельно-черной кожей. Он был почти обнажен и все равно сохранял некое величественное, целомудренное достоинство. Высокий и обманчиво хрупкий, не мужчина и не женщина, вечно юный, прекрасный как древняя статуя, Он объединял в себе оба начала, и широкие плечи, узкие бедра юноши контрастировали с небольшой девичьей грудью. Изогнутые рога короной венчали Его чело, как будто ему было уготовано быть правителем от самого своего рождения, если, конечно, Он явился на свет именно таким образом, а не сотворил сам себя в некоем изощренном парадоксе. Черные с рыжиной волосы жесткими прямыми змеями текли по плечам и спине, ветер, что раздувал шелк, почти не в силах был потревожить их. Казалось, перед широко раскрытыми глазами прошла целая вечность, но время спохватилось и ринулось вперед, когда Император грациозным движением поднял руку в приветственном салюте – именно его минуту назад так неубедительно скопировал генерал. Рев оглушал. Они восторженно кричали и плакали, тянули ладони и прижимали стиснутые кулаки к груди, исступленно кричали Его титул, и солдаты, стоящие вдоль каждого из секторов трибун, с тревогой оглядывались на командиров, все пытаясь вопреки всем приказам и инструкциям, урвать хотя бы пару секунд, чтобы посмотреть, как их владыка спускается вниз, к помосту, где Его ждало подношение. Гвардейцы склонились в почтении и ушли, но Диор даже не услышал их шаги, все его внимание было обращено к приближающемуся Императору. Теперь он увидел рисунки на темной коже, причудливые символы, которые он уже видел – эти ими, оказывается, защищают двери, именно эти скопированные знаки, что стекают по грудям и животу, по ногам и плечам, стерегут их машины и дома, высечены на обелисках и талисманах. Диор уставился на руки, на которых под тонкой кожей рельефами выделялись мышцы и как струны проступали жилы, и неизменные золотые браслеты врастали в плоть, соединялись с ней. Преодолеть себя и поднять голову выше он оказался просто не в состоянии, и только зачарованно наблюдал, как тонкие пальцы пробегают по ткани, небрежно развязывают ее. Шелк соскользнул вниз, генерал в смущении отвел глаза, но ничего не происходило, а потом раздался глубокий сильный голос, повторенный многими динамиками по всему Циклониуму – в торжественной монотонности Император повторял свои клятвы. А потом что-то упало на камень, микрофон, который Он просто смахнул с себя и подался вперед. - Ты пришел ко мне добровольно? Тихий шепот на грани слуха, и Диор даже не сразу понял, что это Он обратился к нему, слова вязли в вате, забившей голову. - Да. – Генерал едва совладал с пересохшим горлом. - Ты отдаешь себя мне? - Да! Ладонь опустилась на мрамор, черная на белом – застыв, Диор смотрел, и прямо в глаза остро сверкнуло золото, неожиданно он рассмотрел глубокую царапину на браслете – кто посмел оставить ее?.. Гибкая темная фигура опустилась сверху, скользнула между разведенных колен, генерал только сейчас понял, как широко и бесстыже у него раздвинуты ноги. - Ты боишься меня? Он не почувствовал тепла, но вздрогнул, когда ощутил дыхание, как будто не простым движением воздуха, а неведомой силой, что коснулась кожи и оставила странное электрическое покалывание, и оно обожгло, когда пальцы сжались на подбородке, заставив повернуть голову. Смотреть Ему в лицо... он вдруг понял, что все слова бессмысленны, ничем не описать, что это и как это. Взгляд Императора, Его присутствие было несоизмеримо больше, чем зрелище, доступное глазам. И становилось ясно, почему обыскивали журналистов, почему на всех найденных камерах варварски, красной краской по трафарету ставили специальные глифы и лик Его на пленке расплывался в неразборчивое темное пятно. Нужно быть рядом, чтобы понять, почему, и не найти никаких сравнений, чтобы объяснить или рассказать, только сердце зашлось, едва не выскакивая из груди, стало не хватать воздуха, смешанного с причудливым горьковатым запахом, в котором мешался аромат гвоздики и металлической окалины. - Боишься? – Повторяя, Он шептал, как будто не хотел, чтобы кто-то услышал их и Диор едва не задохнулся от ужаса, осознав, что Ему пришлось повторять свой вопрос, в ответ на который было бы просто смешно солгать. Голоса не было, генерал просто кивнул, глядя в темные, орехово-карие глаза своего владыки. Человеческие глаза. - Не нужно. – Жесткие волосы коснулись лица, когда шепот зазвучал у самого уха, - Это тебя не убьет. - Нет... – Диор судорожно вдохнул, замотал головой в неловком, совершенно детском жесте, хотя, наверное, в сравнении с Ним он и был не более чем жалким ребенком, - Нет, я боюсь, что окажусь недостоин, мой Император. - Но это я выбрал тебя. Губы онемели, когда пальцы переползли с подбородка вверх. Казалось, под черной кожей текло то опаляющее пламя, то обжигающий холод, казалось, это вообще не было прикосновением живого существа, только чистейшее могущество, квинтэссенция власти и величия, и чего-то еще, что дикари и дураки назвали бы магией, а те, кто сам увидел и почувствовал, не рискнули бы искать какие-либо слова. Потому что не было никаких слов, не было огромного неба, накрывшего их, но сделавшегося не больше перевернутой чашки, не было заполненного людьми Циклониума, не было тысяч взглядов, едва ли не осязаемо обжигающих раскинутые скованные руки, был только Он. Что-то шаркнуло, тяжело подвинулось – камень по камню, и прикосновение оказалось неожиданно холодным и... осязаемым, как будто Он снизошел и постарался умерить свою непознаваемую удивительную силу. Влажные пальцы в маслянистой густой мази прошлись по промежности, мягко надавили и Диор снова кусал губы, чтобы не зажиматься под проникновением, которое стало жестче и настойчивей. Ему казалось, что эта попытка рефлекторного сопротивления стала бы оскорблением, но, когда мышцы от непривычки сжались, Император словно ничего и не заметил, даже в его пальцах скрывалась нечеловеческая сила. И боль пронзила как раскаленный клинок, неожиданная и резкая. С каждым движением ее становилось больше, она рвала и распирала, и каждый раз пальцы входили глубже, принуждали привыкать к их присутствию там, внутри, подготавливая к соитию, которое противоестественно для них обоих – и для офицера с безупречной репутацией, и для его Императора, которому... который... безграничен, и все, что есть в этим мире – Он. Наверное, для сотворения чуда и нужно нечто противоестественное, нужно немного, но оно должно оказаться сродни сорванной плотине – неважно, сознания, или тела, отринутый многолетний целибат или изнасилование на глазах у тысяч. Генерал никогда еще, никогда в своей жизни не чувствовал ничего, подобного тому, что ему довелось испытать на этом жертвеннике из белого мрамора. Молодым сопляком под бомбежкой, и под угрозой трибунала, и на грани самоубийства, и после своего последнего назначения, когда голова кружилась от осознания собственной удачи, и неуязвимости, и невероятного успеха, и после их поражения, когда отступление надвинулось по всем трем фронтам, когда седые офицеры, его старшие соратники плакали, слушая радиосводку... никогда еще он не знал ничего, что могло бы сравниться с этим днем. Никогда не ощущал себя беспомощной вещью, которая не может совладать с собой от дурного, неописуемого счастья принадлежать и быть использованной. Но происходящее он ни на миг не связывал с сексом, с вожделением, с похотью – все это было настолько жалким, животным, второстепенным, что просто не имело права каким-либо образом вставать рядом со священным образом Императора. Это не более чем совпадение, только последовательность механических движений, внешняя сторона ритуала... от боли подводило живот, ногти скребли по камню, но ее нужно просто вытерпеть, ничего, ничего страшного... выдержало бы сердце. Под ягодицами стало скользко и мокро то ли от вытекшей смазки, то ли от крови; чтобы не закрывать глаза и не рискнуть наткнуться еще раз на глаза владыки, Диор уставился в нависающее над ним плечо, и гипнотические линии, проступающие сквозь кожу, казалось, текли и переливались. Боль. Его собственное тело, взведенное адреналином, предавало его, плоть ныла, стенала, вопила, и в мозгу колотилось исступленное желание податься назад, соскользнуть с мучивших его пальцев, подальше, вдруг перестанет, вдруг это прекратится. Но холодный рассудок точно так же взвинтил ледяной страх поддаться этому порыву. Долг перед Энлосом и Императором, священная честь, которая выпала ему, не позволит, он вынесет все, что угодно, пусть даже Ему будет угодно искалечить своего избранника, хоть разорвать его на части. Длинное электрическое прикосновение прошлось по бедру, сверху вниз, остановилось под коленом, поднимая ему ногу и, когда натянулась цепь, Диор опустил взгляд. Он стоял на коленях между его разведенных ног, совершенно черный на голубом фоне сверкающего полуденного неба, Император казался статуей себя самого, высеченной из лоснящейся, лениво бликующей полуночи, и позади Него воздух клубился и тек. Марево имело четкие очертания и с благоговением генерал понял, что Он крылат и одновременно ему стало мучительно стыдно за себя, за свой жалкий вид, мурашки, покрывшие грудь, обнаженный вялый член, бледную, не знавшую солнца кожу. Позолоченные звенья вдруг ссыпались на камень, рядом, и вниз, заскакали дождем, утратив способность соединяться в единую цепь. Что-то рвалось. И вокруг, и в его собственном теле, когда первым сильным рывком Император взял его, нетерпеливо и не заботясь о причиняемой боли. Барьер, который всегда, всю жизнь, был нерушим, надежный фундамент причин и следствий, физических законов и логических последовательностей, простых и надежных истин теперь трещал по швам. Звуки рвались на части и бились как попеременный прибой, окатывающий то тишиной, то ревом. Цвета меняли свою природу и обретали свойства осязания, единственным надежным и неизменным стержнем оставалась только распирающая боль. Существо, или божество, которое резко и мучительно вколачивалось в тело ослепшего и оглохшего Диора, перехватило его под коленями, и лопатки скользили по камню от каждого движения. Потом темнота накрыла их обоих – тень невидимых крыльев, заслонивших солнце, и извратилось даже физическое страдание, вывернулось мерзким и неестественным наслаждением, за которым генерал потянулся, подался, без слов умоляя брать его еще и еще. Уже не понимая, что делает, он обхватил блестящие черные бока разведенными ногами, и ладони опустились на камень справа и слева, груди со вставшими сосками оказались совсем близко. Ссыпались на один бок волосы, жесткие, как грива гиппиона и сквозь них генерал с ужасом смотрел, как солнце катится в обратную сторону, а облака стягивает в тугую седую спираль над их головами. Вскрик. Звук, донесшийся из горла Императора был больше женским, и, поддавшись какому-то дикому порыву, Диор осмелился протянуть руку и обхватить пепельно-черную грудь, сжать ее, вызывая новый крик. И, не прекращая движений, Он опустил голову, посмотрел в лицо со странным выражением, настолько неожиданным, что сразу и не понять было, что Он улыбается. Сумрак лег на Циклониум, сумрак огромных незримых крыл, и воздух трещал от напряжения, ветер трепетал, рыскал по трибунам, готовясь кисловатыми дымными потоками обмыть новорожденное чудо, которое вот-вот будет явлено, и снова повернется раскрученный маховик истории, презрев все законы и правила, пророчества аналитиков и психопатов. Нечто грядет и вот-вот свершится, оставалось всего несколько секунд, а пока они не окончились, Император склонился над распластавшимся под ним генералом и осторожно целовал, слизывая капли крови из прокушенных губ, но тот уже ничего не чувствовал, встречая триумф всей своей жизни в глубоком обмороке.