Мисс

Необыкновенная, привлекающая внимание мисс в тёмно-синей шляпке и свободном сером пальто; он не может удержаться и не посматривать на неё из-под ресниц, несмотря на упорно всплывающие в голове проповеди Мэри Лу касательно всех «греховных помыслов». Её упрямый, напряжённый взгляд угрюмо всверливался в разгорячённую толпу, окружившую его приёмную мать, и от этого сердце под строгим чёрно-белым одеянием неприятно ныло, чувствуя исходящие от неё волны физически ощущаемого презрения и отвращения — оно выплёскивалось из тёмных глубин её странных, суровых, но не холодных, чёрно-карих глаз. Она стояла так близко, что Криденс мог увидеть вспышки рыжего и красного пламени на её радужке — отблески шитого Салемского флага, который болтался рядом, лихо развеваемый порывистым ветром. От его аляповатого мельтешения в глазах рябило, кружилась голова, превращая в мутном сознании весь мир в череду сменяющихся в бешеной пляске цветных пятен, и лишь молчаливая женщина с упрямым взглядом оставалась неизменной, будто именно с неё началось мироздание и ею же оно закончится, — непоколебимый столп едва сдерживаемого ледяного гнева. —…мы, жители города Нью-Йорк, обязаны противостоять опасности, что несут нам ведьмы и колдуны, эти грязные дети Сатаны, стремившегося уничтожить род людей… — Мать всё надрывалась, резко взмахивая худой, иссушенной, птичьей рукой над гомонящей толпой, а темноглазая мисс сжала ладонь в кулак, впиваясь ногтями в ладонь, другой рукой с силой стискивая что-то в глубоком полотняном кармане; её кисть дрожала, уголки губ вздрагивали, в тонкой паутинке морщинок возле рта залегла горечь. Он всё не мог понять, зачем она стоит здесь, слушая Мэри Лу, негодуя, испытывая отвращение, презирая каждое выкрикнутое слово, непреклонно выжигая дыру в черепах случайных и неслучайных прохожих, глазеющих на мать. Эта женщина должна была уйти, презрительно скривив тонкие губы, как это делали многие до неё — «Опять эти психи-сектанты Бэрбоуны!», но всякий раз, когда Криденс отрывал глаза от серой мостовой и поднимал голову чуть выше, бросая взгляд украдкой сначала на мать и только потом на неё, она не уходила, не растворялась в толпе. Зачем?.. — Они виноваты, лишь единственно они виноваты в проблемах, обрушившихся на город. Вы сомневаетесь? Разве способны люди, или техника, или газ, да что угодно другое создать хаос на улицах, — широкий жест по обе стороны авеню, — страх, охвативший простых и честных жителей? Кто мог сделать это, кроме колдунов? — Зачем? Этот гнев слишком настоящий и правдивый, чтобы смешиваться с насмешкой, он слишком глубок, чтобы дать испытать интерес к их доктринам. Упрямая непонятная мисс с упрямым и непонятным взглядом. — Призываем вас — лишь истребление колдунов, их поиск и уничтожение, физическое уничтожение поможет нам… Криденс, листовки! — Резкий окрик вытянул за шкирку из тумана раздумий; пачка листовок, сжатая во влажных руках, трепыхалась усталыми птичьими крыльями. Он торопливо сбежал по ступенькам, стараясь раздать хоть немного листовок стремительно удаляющимся прохожим. Кто-то брал, кто-то отводил глаза и сбрасывал судорожно цепляющуюся ладонь с рукава; у иных взгляды были пропитаны густой смесью брезгливости и омерзения, будто сама его нелепая, сутулая, комически вытянутая фигура и затравленные глаза, и ляпистые, отпечатанные на скверной бумаге листки внушали им непреодолимое отвращение. — Пожалуйста, пожалуйста… Возьмите… — И унизительно-просящие нотки в голосе — разумеется, у правых людей не должно быть сомнений, не должно быть мольбы, они не просят, они оказывают милость простым людям, щедро делясь своей истиной, не прося взамен ничего, кроме, разве что, просветлённых лиц и зажжённых страстью сердец. Он не мог быть правым по определению. — Пожалуйста, вот, листовки. — Лишь насмешка и протянутая в издевательском жесте рука от полного джентльмена в сине-полосатом брокерском костюме; на его лице светилась самодовольная ухмылка сытой свиньи, для него не было иного Бога, кроме денег, и иного Сатаны, кроме банкротства. Криденс беспомощно оглянулся, будто ища поддержку в молчаливых рядах зрителей, и замер — на него в упор смотрела та кареглазая женщина, внимательно, изучающе, с интересом и каким-то странным, необъяснимым чувством. — Дай листовку, пожалуйста. — Слова вместе с тяжёлым, мазутным нью-йоркским воздухом проникли в лёгкие и обожгли нутро; они зазвучали на разные лады, капелльным эхом стуча в висках. Зачем?.. Она протянула руку, терпеливо ожидая. Зачем?.. — Вот, пожалуйста, возьмите, возьмите, — он смутился, и листовки неловко спорхнули на мощенную булыжником мостовую, — вот, вот… — Криденс спешно наклонился, опуская глаза, подбирая листки, прилипшие к мокрому от накрапывавшей мороси камню. Краска неспешно расплывалась акварельными пятнами по серой бумаге, краска неспешно расплывалась кровавыми пятнами по бледным щекам. Будто мишень под перекрёстным огнём двух внимательных взглядов: тёмно-карих и льдисто-голубых, не прощающих глаз. — Возьмите… — И склонить пониже голову, ближе к сутулым острым плечам, будто спрятаться в черепаший панцирь, чтобы никто не смог прочитать по лицу трепещущий на кончике языка вопрос: зачем?.. — Спасибо. Холодные пальцы кротко и коротко коснулись его исполосованных запястий. Зачем?.. *** Синяя шляпка модного, но не франтоватого фасона, всё то же серое лёгкое пальто, тёмно-булыжное от хлёстких потоков дождевой воды. Фотокарточка в серых тонах, невесомая зарисовка на полях; безымянная мисс присела на гранитные ступеньки, будто не боясь их каменного холода, и внимательно рассматривала свои пальцы, красные и окоченевшие. Снова… Вокруг была лишь мокрая напряжённая темнота, и в тумане едва виднелись близоруко-размытые пятна фонарей, да неспешно ехали степенно попыхивающие машины. Серый дождливый день заканчивался столь же серым дождливым вечером, наплывающим на огромный город. Он медленно захлёбывался свистящим кашлем, торопливо шагая по тротуару, отшатываясь от редких прохожих, скрывавших раздражённые взгляды под серым фетром, и в голове напряжённо билась пойманной птицей лишь одна мысль: домой, скорее. День, проведённый за бесконечным хождением под дождём с листовками, не сказался зря. Домой, к едва теплившемуся очагу, скрипучим деревянным ступенькам и округлым столбикам балюстрады, столь тщательно пересчитанным во время порки. Шесть в сторону левой лестницы — левая искалеченная рука, шесть в сторону правой — поздним вечером в дверь церквушки кто-то постучался, оттягивая так больно-привычную неизбежность. Домой, к всхрапывавшей и ворочавшейся в груди непонятной, но родной тьме. В Преисподнюю, с которой Криденс свыкся. И подальше от той фигуры, сгорбившейся под фонарём, подальше от этих тёмных, глубоких глаз, от которых непривычно, не горько ныло сердце. Зачем эта мисс сидит здесь? Зачем?.. Странная безымянная женщина с твёрдым взглядом карих глаз. Ежедневно она приходит на площадь перед банком хотя бы на несколько минут, будто подсознательно ощущая, когда Вторые Салемцы придут проповедовать, и лишь смотрит, смотрит с одуряющим, таким непривычным мальчику-изгою острым сочувствием, взвешенным вокруг неё, как водная пыль, будто бы едва сдерживаясь, чтобы не подойти и не… Зачем?.. Это так невероятно, что верить и не приходилось; это всё напускное, обманчивое, и мисс лишь зло и продуманно насмехается над ним, скрывая ядовитую душу под мягким взглядом. Лишь навязчивая насмешка, дурящая мальчишку, за которую расплачиваться потом придётся собственной кровью. Кровью и рубцами, которых и так слишком много на его измученных теле и душе. Криденс прошёл, всё так же привычно склонив голову, мимо смутного женского силуэта, едва видневшегося за пеленой усиливавшегося дождя. И упрямо, быстро шёл дальше, в глубину сплетённых в лабиринте улиц и улочек Нью-Йорка, будто не слыша приглушённого ливнем дробного перестука каблучков, вдруг найдя неведомые силы в своей слабости — в одуряющем, уничтожающем все силы страхе. Тысяча:ноль. Пока что. *** Шесть столбиков в сторону левой лестницы, трещина на первой перемычке второго с края; пол холодный и скрипит, словно лёд под тяжёлыми ботинками. Лицо Мэри Лу холодное и усталое, будто даже оплывшее, словно восковая свеча, злость на ней многослойная, окутывающая его липкой паутиной страха, погружающая в тёмную и душную пучину… Обернувшуюся вдруг её глазами. Она всё также упрямо ходила, как на работу, на их пикеты, будто случайно попадалась ему на улицах и всё смотрела взглядом Сикстинской Мадонны. Эта женщина потеряла свою безымянность — и стала Порпентиной Голдштейн; её имя каталось на языке, словно льдинка, такое же твёрдое, как её взгляд. «Стой, подожди… Ты всё время убегаешь, как я не пытаюсь подойти к тебе. Почему?.. Ты боишься?» — Тогда на пересечении двух авеню она возникла из ниоткуда, будто по волшебству, и впервые мягко окликнула его, спешно нагоняя, не боясь показаться невежливой или навязчивой. Ею, хотелось верить, двигали более светлые чувства, чем желание посмеяться над беззащитной чудаковатой мишенью — мисс сделала бы это давным-давно, успокаивал Криденс себя, от того, что он скажет два слова, никаких дурных помыслов не возникнет, мама в церкви, и страх, недовольно ворча, улёгся рядом с полыхающей чёрной дырой внутри, обернув её чешуйчатым хвостом. «Я… Мисс, простите…» — на грани слов и вздоха; на большее его не хватило, и неуверенность вновь подняла голову, заставив склонить свою. Зачем?.. «Моё имя Порпентина Голдштейн. И знаешь, сколько я ни смотрю на тебя… Я… Ты не похож на счастливого человека, если честно, — невесело улыбнулась она. — Я хочу помочь тебе, но как?» Он судорожно вздохнул и рефлекторно потянулся к воротнику, чтобы ослабить узел на галстуке. Эта женщина… мисс Голдштейн хочет помочь ему. Зачем?.. «Простите, мисс, простите, мне ничего не нужно… Простите…» — и спешно развернулся, словно марионетка, которая не может перерезать опостылевшие нити. Не сейчас, не теперь… Ему хватило и пары мгновений, чтобы светлый лучик вновь затеплился наперекор липкой холодной безысходности, что затопила его в тот дождливый вечер, что окружала его всю жизнь. Ему хватит и пары разговоров, чтобы довериться этой женщине. — Ты меня слушаешь, Криденс? — Приёмная мать умела произносить его имя так, что оно резало уши, заставляя сжиматься в инстинктивном ожидании удара. Она редко по-настоящему повышала голос, но тихие хлёсткие фразы замораживали любые чувства, кроме страха и того бушующего тёмного пламени, лучше всякого крика. Крик — проявление человечности. — Да, мама… — выдохнул, словно моля её обратиться к своему милосердию. — Мама… — словно ребёнок, застывший в нелепом взрослом теле навеки. Бэрбоун лишь сжала сухую руку в кулак — о, столь знакомый жест — и блеснула острым, всевидящим прицелом взгляда. Ниточка света стремительно выцветала, едва сдерживая подступающую тошноту и дикую яростную сущность, болезненной опухолью обвившую нутро. — Ремень, Криденс. — Обречённая безысходность, нитки потёртого ремня, царапающие не зажившие, мокрые раны на ладонях. К нему никогда не приходит обморок, как бы мальчик не просил, и чувства лишь обостряются, повышая болевой порог до грани возможного. Как-то по-детски прикрыть глаза, будто от боли можно спрятаться в темноте, будто саму темноту можно спрятать в темноте. Лучик зазвенел, как струна, натянутая до предела. Лёгкий, едва слышимый хлопок, чувство пустоты на больной ладони, куда так и не опустился ремень, звон пряжки, встретившейся с досками. Мэри Лу судорожно всхлипнула и затихла, а из темноты туманно выплывала та мисс. Мисс Голдштейн, убирающая длинную палочку в карман пальто; на её лице сверкнула ярость, которую невозможно сыграть. Приёмная мать застыла искорёженной статуей с выражением ужаса на лице. Криденс видел порой, как в узких переулочках грязные дети играли так: замирали по счёту с гримасами и кривляньем, отмирали, бросаясь дальше бежать, прыгать, жить. Мать — словно неудачный игрок, вечный пугающий стоп-кадр. Безжизненные глаза, от которых трясутся руки и не выдерживают ноги — парень упал на пол вслед за ремнем, вжался в перила, прикрыл глаза, всё также прячась. Напряжение сходило пластами, как змеиная кожа, и в голове было совершенно пусто, не возникало закономерных вопросов, лишь какое-то животное облегчение от того, что на этот раз экзекуция прекращена… отложена… кто знает. Мать в любую минуту может вернуться к вопросу его «грязного пошлого чувства и отвратительных взглядов». И победит ли страх? Победит ли тьма? Кроткое прикосновение к щеке; Порпентина касалась его так осторожно, словно боялась, что он рассыпется в труху, так нежно, словно он наконец попал в рай. Её прикосновения... их не нужно было бояться. И так страшно теперь открывать глаза. Все наваждения исчезают, стоит лишь открыть глаза, безжалостно выламывая грёзы зовом реальности. Она не смеялась над ним, быть может, сочувствовала ему, быть может, даже... Так хотелось в это верить, конечно, чтобы брызги солнечного света вновь осветили его душу, чтобы они заплясали на её тёмной радужке, но так ведь не бывает, правда? Или?.. — Всё хорошо, не бойся, всё хорошо, хорошо… — вновь и вновь рефреном; до тех пор, пока эта мантра не стала ритмом его сердца; имя ласково скользнуло по губам и впервые прозвучало по-настоящему, даря веру. Всё хорошо, всё хорошо? Всё хорошо?.. Повторить за ней чуть слышно, не отнимая головы от её тёплых рук, заставить себя поверить в это, сделать током крови и самим дыханием. — Всё хорошо, всё хорошо, — Тина, не выдержав, притянула его к себе, будто окружая защитными стенами, и голова теперь неловко приткнулась к её плечу; пальто оказалось мягким, словно пух; от неё пахло дождём, металлом и дымом городских улиц. Всё хорошо, всё хорошо... Впервые луч надежды разросся до солнечного водопада, сметая все страхи, и затопил все сознание — бескомпромиссно, яростно и без остатка.