rules

Дыхание со вкусом неразбавленного табачного дыма плавно ложится на щеку и прожигает ее насквозь. Чонгук кутает не сопротивляющееся тело в свои бережные объятия. Слишком хрупко, чтобы сохранить навечно. Он вдыхает аромат, наполненный привычной легкой дымкой чего-то ванильного и яблочного, до дыр стирая ладони об точеные бока. Ребра взмывают вверх тяжелым дыханием, будто в глазах у Чонгука магнит, ведь он жадно смотрит на тело, скрытое под одеждой, и свирепеет от одной лишь мысли, что кто-то еще мог касаться его. Чон носом, словно лезвием, режет по линии скул и дальше – по шее. Кадык Чимина нервно дергается. Он чувствует, как утопает. Воздух становится материальным по вине обоих – слишком влажно они дышат и выдыхают воздух друг другу в губы. Чимин ломается в спине, когда младший кладет свои широкие ладони на его ягодицы. И вот так – идеально. Он острием языка ведет по кайме розовых губ Чимина и проникает в его рот языком. Он не остановится, даже если Чимин скажет: «Нет», и даже если предупредительная лампа над головами загорится красным. Если за окном будут рушиться бастионы и погибать люди – он не выпустит это хрупкое тело из своей мертвой хватки. Делать подобную ошибку еще раз? Чонгук не так глуп. Глаза Чимина прикрыты, и во тьме он ощущает Чонгука должным образом. Так, что костяшки пальцев белеют, сжимая смятую простыню. Чонгук льнет губами к шее нежно, еще через мгновение – яростно вгрызается в тонкие покровы и оставляет следы. Пальцами выдавливает на боках Чимина узоры, а глазами прожигает огромного масштаба дыры в Чимине. В его душе. В его, черт возьми, сердце. Чимин и сам насквозь прожжен Чонгуком. И ту страсть, что между ними, не залить водой и не задуть холодным рваным дыханием. Она нарастает, въедается и становится тем, без чего невозможно было бы существовать. Чонгук мягко хватается пальцами за края его тонкой футболки и, стягивая ее с напряженного тела, борется с желанием разорвать хрупкую ткань к чертям. Он любуется красивым телом, пробует на вкус кожу и почти стонет от того, насколько же его мальчик сладкий. Чонгук ведет пальцами по медовой коже и цепляет подушечками напряженные соски, намеренно вырывая из Чимина красивые вздохи. А Пак нуждается в кислородной маске, потому что рядом с Чонгуком не хватает воздуха. Чимин впитывает его поцелуи, как губка, сжимает его крепкие плечи своими пальцами и желает слиться с обнаженным телом младшего воедино, чтобы задохнуться окончательно. Так невозможно нежно, что на языке от одной лишь мысли становится приторно сладко. Чимин мажет розовым, мягким языком по своим губам, и лишь Чонгуку понятно, что старший боится попросить вслух. Момент не требует слов, основа – жесты и прикосновения. Он кусает его за нижнюю губу и оттягивает ее, прищурившись заглядывая в помутневшие глаза Чимина. Все вокруг плывет и кружится, но четко виден возбужденный, такой родной Чонгук. И пусть мир разрушится или завертится так, чтобы всех вокруг затошнило, его он разглядит даже в кромешной тьме. Чонгук целует его так медленно, что Чимин растекается по кровати в неге, чувствуя все так, будто между их губами тягучая, сладкая карамель. И сладость тает на его шее, когда младший припадает засахаренными губами к месту под подбородком. Мажет кристально прозрачной слюной и кусает. Кусает так, что сводит запястья. Но Чимину и нужно так: чтобы все тело содрогалось лишь от одной мысли – Чонгук присвоил его себе. Он готов подчиняться младшему вечно, каждую секунду своей жизни готов потратить на него, и тогда чувствовать его поцелуи на своей коже – необходимо. Чон целует его тело, и Чимин знает: бесполезно просить его о большем, пока он не отметит каждый участок на теле старшего. И это не забота, а личный, нерушимый ритуал Чонгука. Потому что Чимин – его божество. Чонгук проводит кончиком языка от полосок ребер до пупка и щекотно целует в небольшую, темную впадинку, оставляя рядом небольшой, но наверняка яркий, засос. Мягко целует волоски, скрывающиеся за серой полосой боксеров, и поднимает голову, заглядывая в глаза Чимина. И старший видит в его глазах, в самой глубине зрачков: Чимин уже раздет, податливо ластится и стонет, когда Чонгук входит в него резко, на всю длину. Ритуал окончен, и Чон резко переходит от нежности к такой необходимой сейчас грубости, властно очерчивая ладонями прекрасные бедра. Младший возвышается над ним, срывая с себя футболку, пропитанную у воротника потом, и резко врывается в рот Чимина языком, придавливая своим телом и вырывая короткий, сдавленный стон. Ему нравится чувствовать себя старше, вести и направлять Чимина. Управлять им. Но Чимин – не игрушка в руках избалованного мальчишки. Он – нечто большее; то, что создано этим миром специально для Чонгука, и предназначено быть с ним единым целом в гармонии, как известные черно-белые половинки. Чонгук научил Чимина поддаваться, научил таять его только в своих руках и уметь не только получать удовольствие, но и отдавать за полученное сполна. И никто, кроме Чонгука, никогда не будет наслаждаться этим прекрасным созданием, которое, несмотря на количество ночей, проведенных с Чоном, остается таким же непорочным и нежным, когда восходит солнце. Просто ночь – время, когда Чонгук приказывает открыться и отдаться. И Чимин не смеет отказать. Не нужно врать: мимолетное рвение Чимина «попробовать с кем-то другим» задевает. Чонгук и не думал, что заиграется так быстро, не думал и даже не подозревал, что, потеряв Чимина на мгновение, будет сходить с ума и биться в агонии. Потому что никому больше нельзя. И радостно, что старший осознал это сам, вернувшись к Чонгуку на утро, поникнувший и не знающий, как подобрать нужные слова. Глупый ребенок, и плевать, что старше. Чон никогда не думал, что умеет прощать, но Чимин – его исключение из всех возможных правил. Такие исключения выделяют жирным красным шрифтом и выбивают татуировками на запястьях, чтобы сохранить навсегда. Но незачем – Чим и так уже глубоко под кожей. И сейчас Чонгук ценит намного больше, обещая себе больше не отпускать. А старший не собирается вырываться из объятий и хлопать дверьми в порыве мимолетного гнева. Он просто понял, что кроме Чонгука для него в этом мире нет больше никого. И теперь он послушно приподнимает бедра, действуя по красноречивым взглядам Гука. Младший снимает с него штаны и царапает кожу на внутренней стороне бедер Чимина, оглаживая ее ладонями с чуть огрубевшей на морозах кожей. Сам он остается без одежды в считанные секунды. Чимин млеет и сглатывает шумно, не скрывает восхищения. В нем проявляется собственник, взлелеянный Чонгуком и появившийся в старшем под его влиянием. Это тело никто не должен видеть. Никто кроме него, Чимина, не может касаться его в любой момент дня и ночи. Чон не волшебник и не умеет читать мысли, но считывать эмоции с лица старшего – проще простого. Он ухмыляется и наклоняется к Паку, кротко посасывая его губы. - Только тебе, - шепчет он, и Чимин растворяется в этом влажном, нереально возбуждающем голосе. «Принадлежит только мне», - добавляет он мысленно и сосредотачивается на прикосновениях Чонгука. Боксеры медленно спускают вниз, и Чон успевает едва ли случайно невесомо гладить Чимина по гладкой коже на бедрах. Мгновение, и вот он, открыт перед Чонгуком полностью. Обнаженный, тяжело дышащий, он тянется рукой к плечу младшего и гладит его твердые мышцы, обтянутые бронзовой кожей, только для того чтобы понять – все это реально. Чимин доверяет, и его искреннее доверие заводит, как по щелчку пальцев. Чонгук дарит ему еще один кружащий голову и затуманивающий сознание поцелуй и спускается ниже, обдает дыханием напряженную и требующую внимания плоть старшего. Он касается розовой, аккуратной головки члена и нижней губой цепляет каплю прозрачной, сладкой естественной смазки. Чимин сжимает простыню, борясь с желанием дотронуться до волос Чонгука и пропустить темные пряди сквозь пальцы, закидывая голову от наслаждения. Но Чонгука нельзя касаться, пока он ласкает своего мальчика. И это – еще одно нерушимое правило, которое было скреплено в первую ночь обоюдным согласием и поцелуем с терпким вкусом мятной конфеты. Чон мягко проводит языком от головки до основания, и берет член целиком в рот. Размеры Чимина позволяют сделать это, и пусть старший стыдится этого, для Чонгука все настолько идеально, что он не видит в старшем ни одного изъяна, к которому стоило бы придраться или застыдить его до покрасневших ушей. Он ласкает его умело, потому что знает наверняка, как Чимину нравится больше. Доставляя старшему удовольствие, Чонгук проводит ладонями по круглым, аккуратным ягодицам Чимина, для контраста сжимая пальцы до синяков на белоснежной коже. Именно так нравится Паку. Чимин стонет, с каждым движением младшего приоткрывая влажные губы чуть больше, позволяя звуку выходить из него, рвано, с прерывистым дыханием. Громче. Чонгук играется с его сосками, заглатывает напоследок глубже, ощущая заметную дрожь в хрупком теле Чимина, и отстраняется, доводя его до оргазма рукой и грубым, дерзким поцелуем, в котором срывается протяжный и полный удовольствия стон старшего. Правило следующее – никогда не кончать в рот. И если Чонгуку иногда позволено вносить поправки в это неконтролируемое в процессе слияния правило, то Чимину – нет. Белесые капли обрамляют подтянутый живот старшего, и он выдыхает, не успевая прийти в себя. Чонгук тянет его чуть ниже, раздвигает ноги, и Чимин послушно поддается, сжимая пальцы на ногах в предвкушении. Как Чонгук возьмет его этой ночью: грубо или, может быть, нежно? Или будет чередовать, что бывает очень редко? Чон открыт перед ним, словно книга, в которой понятно каждое слово, но он же для Чимина и загадка. Загадка, ответом на которую одновременно могут служить несколько вариантов. Чимин всегда боялся неясности и нестабильности, и поэтому, наверное, Чонгук – тоже немного исключение из доселе привычного. Младший вонзает длинные, будто заточенные пальцы в его подтянутые бока и трется ощутимым возбуждением об его снова реагирующий на прикосновения член. Из Чимина рвется грудной стон, когда Чон льнет губами к его затвердевшим соскам и приставляет головку своего члена к анусу старшего, не торопясь входить в него. - Ты принадлежишь мне, - вдруг властно говорит он, и Чимин совсем не понимает, к чему все это. – Слышишь? Чим кивает, пытаясь сфокусировать на нахмуренном лице Чонгука свой пьяный не от алкоголя взгляд. Брови младшего сведены к переносице, губы сжаты в тонкую полоску. Он напряжен, его что-то гложет, но Чимину не до разговоров, его горло пересохло от стонов, и его губы немедленно требуют прикосновений Чонгука. Чон прекрасно видит растерянный взгляд старшего, но продолжает, наклонившись над ним: - Ты не уйдешь от меня, - и если бы Чимин сейчас соображал, то он обязательно увидел на дне чонгуковых глаз скрытый, но сильный страх. Страх потерять. – Никогда. - Я никогда не уйду от тебя, - слабо кивает он и гладит щеку Чонгука. Младший накрывает его небольшую ладонь своей, и Пак дарит ему наполненный чувствами, преданный взгляд. – Я только твой. И громкий стон заполняет всю комнату, когда Чонгук отстраняет от себя руку Чимина и входит в него до упора, прижимая за запястья по обе стороны от головы. Пак откидывает голову на подушку и втягивает живот, чувствуя, как Чонгук заполняет его собой. Чувствует жар его плоти внутри себя и его влажные поцелуи у линии скул. Светлые волосы старшего спадают на его взмокший в одно мгновение лоб и беспорядочно рассыпаются по черной, покрытой шелком подушке. Чонгук толкается в него мучительно медленно, каждый раз упираясь членом в чувствительную точку внутри старшего. Он снова растягивает эту липкую карамель, напряженно выдыхая Чимину куда-то в шею. Старший окольцовывает крепкое тело Чонгука ногами и сцепляет их у него за спиной, требуя немедленной близости. Так, чтобы их тела сливались в этом тусклом свете луны. Свет, исходящий от круглого яркого диска, висящего в поднебесье, неприятный и чертовски холодный, но Чимин плавится. Потому что в ладонях Чонгука – тепло, а на коже Чимина жар, исходящий от младшего. Поднести тонкий лист бумаги, и он загорится, осядет пеплом на влажные, покрытые испариной и душным возбуждением тела. Гук любуется прикрытыми глазами старшего, его черными, пушистыми ресницами, которые дрожат от возбуждения. Брови Чимина нахмурены, а губы, влажные, пухлые губы блестят так призывно, что единственное желание Чонгука – не отрываться на них ни на секунду. Черт возьми, он готов брать его вечно под притягательным светом луны. Он готов ловить его стоны губами ночами напролет и сжимать эти тонкие, с молочной кожей запястья. Он начинает входить в Пака резче и глубже, утыкается носом в изгиб его шеи и вновь кусает. Чимин вскрикивает от боли, когда младший оставляет след на месте все еще не прошедшего засоса и садистски ухмыляется, глядя Чимину прямо в глаза. Не причинять боли – правило еще одно. И в такие моменты Чонгук вдруг вспоминает, что все правила в этом мире созданы лишь с одной целью – чтобы их нарушать. Пак смотрит на него осоловевшими глазами, которые в полумраке кажутся рассеянными, скрытыми за слоем стекла омутами. Он явно просит о большем, и Чонгук берет его за бедра, яростно и страстно вбиваясь в его тело. Чонгук трахает его собственнически, так, как умеет делать только он. Младший выходит почти полностью и входит до упора, ударяя по простате Чимина сильно настолько, что перед глазами у того все плывет, сливаясь в единую размытую картину. Он стонет громче обычного, когда одной рукой Чон возвращается к его соскам, и все это вкупе создает такой поток невероятных ощущений, что он забывается в Чонгуке, хватается за его крепкие плечи руками и сжимает слабо, насколько это позволяют оставшиеся силы. Он подмахивает навстречу движениям Гука, приподнимается и откидывает голову к потолку, слабо закатывая глаза. Невероятное наслаждение, предчувствие разрядки на лице Чимина не сможет передать ни один художник, Чонгук в этом уверен. Самые дорогие краски и столетний опыт никогда не смогут перенести это прекрасное зрелище на холст. Чонгук сжимает член Чимина у основания, и в его сторону вмиг кидают непонимающий, чуть яростный взгляд. Старший стонет так громко и так по-блядски протяжно, что Чон сам едва сдерживает желание еще пару раз насадить Чимина на свой член и кончить прямо в него, чтобы перед глазами у него засверкали звезды. Пак разводит бедра шире, приоткрывает влажные губы и закатывает глаза, содрогается. Но он не кончит, пока не позволит Чонгук. Младший приоткрывает глаза, опустив голову, и то, что он видит, заставляет его пальцы немедленно разжаться. Чимин смотрит прямо на него, его взгляд развратный, похотливый, сводящий с ума, из уголка его губ к линии подбородка тянется струйка прозрачной слюны, его покрасневшие щеки и губы горят огнем. Он нуждается, и Чонгук позволяет. Как только младший убирает руку от плоти Чимина, он выгибается под ним с хрустом в позвоночнике и крупно дрожит в оргазме, снова покрывая свой живот белоснежными каплями спермы. Его тело покрывается гусиной кожей, и с губ срывается последний, громкий стон, когда Чонгук упирается членом в простату и обильно кончает прямо в него. Чон вскоре выходит из ослабшего тела Чимина, и наслаждается видом стекающего из его ануса белесого семени. Он собирает его двумя пальцами и размазывает о простыню. Младший ложится на спину рядом с едва подающим признаки жизни Чимином, чтобы не давить на него тяжестью своего тела. Он прикрывает глаза и переводит дыхание, после поворачивая голову в сторону тяжело дышащего Пака. Тот прикрывает глаза, и у Чонгука замирает сердце. Он смотрит на него не только преданно, не только с доверием, но есть в его взгляде еще что-то такое, что до сих пор оставалось скрыто глубоко внутри него. Чим медленно двигается ближе к нему, боясь сводить колени до конца, и кладет ладонь на лоб Чонгука, убирая мешающие влажные пряди темных волос. Чон, не в силах оторвать взгляд, перехватывает его руку и застывает на несколько секунд, беспрерывно пытаясь разглядеть в глазах Чимина что-то существенное. И он, конечно, знает, что там, на глубине его карих глаз, но он отказывается в это верить. И Чим понял кое-что лишь тогда, когда Чонгук погладил его по волосам и прижал к своей груди. Этот секс не грубый, не нежный, он – чувственный. Такой, какого Чонгук никому и никогда не дарил. Такой, какого не было, возможно, ни у одного из них. - Твое сердце бьется так тихо, - говорит Чонгук, позволяя Чимину уместить подбородок на своей макушке. Сам он прижимается ухом к груди старшего, вслушиваясь в мерный и едва слышный стук его сердца. - Нет, - мотает головой старший и слабо улыбается, отстраняясь от Гука. – Слушай. И под заинтересованный взгляд Чонгука он берет его ладонь, переплетая их пальцы. Они никогда еще не держались за руки. Младший непонимающе смотрит на улыбающегося Чимина, и только через несколько секунд понимает, что отчетливо слышит громкое и частое биение сердца, которое скрыто внутри Чима, под ребрами. Потерянные друг в друге и утонувшие в собственных иллюзиях, они безмолвно строят что-то новое, что принадлежит отныне только им двоим. Чимин принадлежит, Чимин отдается, но он всегда видит Чонгука насквозь, а его заботу не скроет никакой гневный или свирепый взгляд. Чонгук поднимает голову и, соприкасаясь с Чимином носами, тянет уголок губ вверх и впивается в его припухшие губы своими охладевшими. Не так карамельно, не так тягуче и сладко, но старший чувствует в этом поцелуе кое-что другое. То, что, конечно, никогда не будет произнесено вслух ни одним из них. Наутро, проснувшись с непривычной тяжестью чужой головы на своей груди, Чонгук понимает, что единственное правило, которое никогда не будет нарушено – отпустить Чимина от себя и потерять его вновь. И это правило будет закреплено, по обычаю, ночью, под лунным светом, когда его мальчик снова будет поддаваться и отдавать. Так, как его научил когда-то Чонгук.