decomposition

Хосок вставил ключ в замочную скважину и на мгновение замер, не решаясь провернуть. Некоторое время он простоял неподвижно, вслушиваясь во вздохи и всхлипы, разносившиеся по другую сторону закрытой двери. Прозвучавший особенно длинный и громкий стон, он счёл за своеобразный сигнал ко входу: три шумных замочных щелчка и Хосок распахивает дверь резко, сразу же морщась от кислого запаха пота, дешёвого алкоголя, сигарет и затхлого, удушливого аромата общей распущенности. Дверью он хлопнул намеренно громко, чтобы обозначить собственное возвращение, и сразу же наругал себя за это: какого чёрта он должен оповещать о своём приходе кого-то? С каких вообще таких пор он стал возвращаться к себе же домой, будто по приглашению, боясь спугнуть кого-нибудь, или застать врасплох своим неожиданным появлением? Дверь в гостиную была открыта и Хосок разглядел рыжую шевелюру какой-то когтистой шлюхи, извивающейся под своим братом, хватающейся маленькими ручками за накаченную спину и рисуя покрытыми чёрным блядским лаком ногтями, бессмысленные, далёкие от искусства узоры, краснеющие на полотне бронзовой кожи. Чонгук, почувствовав присутствие третьего, но весьма не лишнего, обернулся через плечо, озорно подмигнул новоприбывшему и начал натягивать тело под собой еще резче и грубее, выбивая высокочастотные стоны. Присутствие зрителей обычную будничную еблю превращало в изысканную порно пьесу, чересчур наигранную из за неопытности "актёров" в ней, но не менее возбуждающую. Будучи обнаруженным, Хосок скорчил гримасу омерзения с пикантной ноткой осуждения, захлопнул дверь в гостиную, мол, самим закрыться надо было вообще-то, и поспешил скрыться на кухне. Окно открывает не на проветривание - на распашку, хотя погода снаружи к этому не располагает от слова "совсем". Опирается на подоконник; несколько глубоких вдохов; мотает головой: хочет забыть увиденную только что картину напрочь, или запомнить в мельчайших деталях - непонятно. Холодные порывы ветра смешиваются с колоритом дýшащих ароматов, вынося их за пределы стен квартиры, оставляя после себя морозную свежесть чистоты. Было бы так же легко проветрить людское сознание: окатиться порывом ледяного воздуха и сдуть вонь от гниения человеческой сущности, смердящей не меньше её разлагающийся плоти. Две пустые пачки сигарет и огромная куча окурков мимо пепельницы. Весёлая ночка или попытка заболеть раком лёгких, способ самовыпилиться, но повесить вину на судьбу-злодейку. Хосок выуживает один подлиннее и зажимает меж потресканных губ. Всё также стоит возле окна, смотрит во тьму города, окрашенного флуоресцентными вывесками, не закрывающихся на ночь заведений. Красиво. Издалека всё красиво. Стоны в другой комнате затихли на время, и продолжились уже в коридоре - разговорами. Звонкий смех пьяный, но приятный; кажется, поцелуй на прощание; договорённость о времени и месте следующей встречи. Хосоку её жалко, но не жаль: привык уже, смирился. Настолько, насколько это может быть возможно. Окурок истлел уже совсем и больно обжёг губы, заставив Хосока свеситься через окно и начать яро отплёвываться. Девятый этаж, холодный, мокрый, после недавнего дождя асфальт, так и подмывают перевеситься чуть сильнее. Вот так. И ещё немного...чуть-чуть... От касания холодных рук, обвивших талию, он вздрогнул и действительно едва не выпал, но был притянут и крепко прижат спиной к чужой груди. - Аккуратнее, так ведь и выпасть можно, - сладкий шёпот на ухо. - Может, мне так и хочется, - шипит Хосок и пытается расцепить руки, но они сжимают его только сильнее. - Кому ты врёшь? - в висок упирается ехидная улыбка. - О чём ты, блять? - Чон старший всё-таки умудряется развернуться в объятьях и почти утыкается носом в братский подбородок. - Ты слабохарактерный, хён. Вот, даже хотя бы: мучаешься, а от меня уйти не можешь. Куда уж тебе самоубийство? - Да пошёл ты нахуй, - Чонгука толкает, в сторону окна резко бросается, одну ногу с окна, через подоконник свешивает и смотрит на брата в упор. Адреналин вперемешку со злостью, от ярости почти физически хуёво - тошнит. По закону жанра, а также проверенной подростками-суицидниками схеме, используемой для привлечения внимания наивных родителей, потенциального самоубийцу остановить должны. Но вот только, какого хера: ухмылка с лица брата так и не сходит, стоит скрестив на груди руки и ждёт. - Ну? Прыгай, раз собрался. - Думаешь, что не смогу, что ли? ("Какого хуя, Чон Чонгук, останови меня!") - Хосок качнулся немного назад. - Конечно, сможешь. - Отлично. ("Господи, как страшно, блять.") - Ещё дальше за окно, почти на половину он уже суицидник-летун. - Давай. - Я... ("Боюсь. Спаси меня, уёбок.") - сильный порыв ветра чуть не сбрасывает Хосока вниз. Он до побелевших костяшек впивается в окно, вскрикнув от неожиданности. Чон младший смеётся особенно гадко, лицо делает жалостливое и разворачивается, покидая кухню и униженного, собственной глупостью, брата: - Я спать. Как надоест мёрзнуть здесь - приходи. Чон старший зависает ещё на время, возвращает себя на пол и закрывает окно. Чувство гадкое. Скатывается вниз. Душит и трясёт. Он обнимает себя руками за плечи и давится собственными слабостью, глупостью и ничтожностью. В комнату он не пойдёт. Гордость не позволяет. Хотя, какая уж там - упрямство и стыд держат. Лучше ведь вот так: проваляться на кухонном полу всю ночь в позе эмбриона. В квартире и без того холодно: не топят, платить же некому, да и вообще-то не на что, а тут ещё и из окна надуло. Уснуть бы, да заработать воспаление лёгких, но, сука, не получается. Шарканье босых ног по полу. Чонгук подходит и с глухим шлепком бросает около Хосока подушку, затем одеяло - уже на на него. Чон старший не спит, но и сказать ему нечего. Чонгук дёргает брата за плечо, заставляя положить голову на подушку и падает рядом, утыкаясь носом Хосоку в затылок, и одеялом их двоих накрывая. Со спины жмётся, в шею дышит - согреть пытается, а старшему хоть и теплее, но в желудке опять ком ледяной сворачивается. Руки на талии сначала - потом незаметно под футболку пробираются, всё тело замёрзшее прикосновениями обжигая. Хосок дышит учащённо, винит себя, что так быстро сдался, но поделать с собой уже ничего не может. Слова "неправильно" и "аморально" в этом доме уже давно похоронили за плинтусами. Условности утоплены в ванне, а приличия выкинуты в форточку за ненужностью. В семейных ценностях разочаровались, бросили гнить в угол. Здесь разлагаются и разлагают друг друга: на скрипучей кровати, старом родительском диване, крошащихся стенах, еле-еле держащимся на уже трёх ножках столе. Грех размазан по горизонталям и вертикалям, по всех плоскостям этого дома и разумах его обитателей. Хосок льнёт к братским рукам, трётся носом о шею. Чонгук подминает под себя, тянет мягкую толстовку вверх, через ворот. Прижимает запястья к жесткому полу. Ведёт мокрую дорожку из укусов по груди и животу, сверху - вниз. Старший жмётся сильнее, требует освободить руки. Жёсткая джинсовая ткань больно давит на пах. Чонгук, замечая дискомфорт брата, руки, наконец, освобождает, но ему самому себе помочь не даёт. К ширинке медленно спускается и зубами расстёгивает, руками сжимая ягодицы брата до боли, мнёт их, пытаясь длинными ногтями поцарапать даже через ткань. Хосок имя младшего выстанывает, за волосы того тянет - выпрашивает глубокий минет, на меньшее - не согласен. Чонгук хоть и сверху всегда - актив, в рот брать умеет не хуже самой прожжённой бляди. Джинсы с трусами стягивает резко, специально оцарапав ногтями стройные ляжки хёна. В темноте не видно как маленькие несимметричные полосы сначала начали белеть, потом краснеть, но зато отчётливо слышны в шумном полувздохе - полустоне Хосока, распаляющем младшего ещё больше. Придерживая ноги брата под колени, Чонгук вобрал в себя полностью и сделал несколько поступательных движений головой. Хосок выгнулся в спине, отчаянно поджимая пальцы на ногах и цепляясь за густые братские волосы. Чонгук на время выпустил член и медленно провёл языком по всей длине ствола, после тщательно вылизывая яички. Старший тихо всхлипывал, а Гук снова заглотил член, заведя его сначала за одну щёку, потом за другую. Он насаживался резко, с характерными причмокивающими и хлюпающими звуками, сдерживал рвотный рефлекс и с каждым толчком старался впихнуть набухающий член своего брата себе как можно дальше в глотку. Чон старший отрывисто дышал себе в сгиб локтя, стараясь изо всех сил не начать подмахивать, тем самым попросту трахать брата в рот, а дать ему всё сделать самому. Видя, что его хён уже на пределе Чонгук прервался. Хосок протестующе замычал на что Чонгук, посчитавший, что сделал уже более, чем достаточно, спустил с себя мешающие спортивные штаны, под которые никогда не носил нижнее бельё. Он выпустил наружу член, испещрённый набухшими венами и притянул Хосока за ноги ближе к себе. Чон, догадавшийся к чему всё идёт, упёрся руками брату в грудь и резко дёрнулся, стараясь подняться на локтях, за что получил резкий обжигающий удар в скулу. В глазах, окружающая их темнота, прорезалась белыми искрами и Хосок рухнул обратно на пол, стукнувшись ещё и затылком. Рука Чонгука опустилась ему на горло, другая приставила член к кольцу сжавшихся от страха и напряжения мышц. Вошёл резко, грубо, без подготовки, полностью. Хосок крикнул, на глазах выступили слёзы, растекающиеся по всему лицу и слепляющие ресницы, добавляющие сырости и общего дискомфорта к его положению. Боль страшная, Хосок дёргается, пытается из под младшего выбраться, его оттолкнуть, но Чонгук только сильнее руку на горле сжимает, превращая крики боли в сдавленные хрипы. Гук трахает жёстко, с каждым толчком только наращивая темп. Попытки хёна сбежать, просьбы остановиться и слёзы, текущие по щекам нравятся чертовски. В такие моменты Хосок красивей чем когда-либо. Такого Хосока хочется защищать, такого его хочется любить безумно, а ещё задушить хочется, немножко. У старшего взгляд уже пустой и бессмысленный, хрипы почти рефлекторные. Чонгуку разочарован таким положением дел, подобный расклад слишком скучен: он темп чуть замедляет и наклоняется, зубами в плечо со всей силы брату впивается. Режущая боль Чона в реальность возвращает, он прогибается весь, ногтями младшему в спину вцепляется, кричит, стараясь разгорающуюся боль заглушить. А Чонгук зубы всё не разожмёт а, наоборот, только сильнее впивается. Каждая попытка старшего вырваться ему самому же лишь большую боль причиняет. Из прокушенной раны кровь почти что маленьким фонтанчиком струится. Чонгуку она рот сразу же наполняет, красит губы в блядский алый, пачкает подбородок. Он отстраняется и часть сглатывает. Яркие глаза, испачканное кровью лицо, и лоснящиеся чёрные волосы, отливающие серебром в свете луны, делают из него настоящего вампира. Вот, его настоящее лицо, больного психопата. Хосок такого Чонгука боится и любит. Влюбляется в него обезумевшего сильнее только, мазохист прошаренный, не иначе. Его уничтожают , а он кайф ловит, не хуже, чем от наркоты. Цепляется за шею, целует, чувствует солоноватый вкус себя же на чужих губах. Насаживается уже сам, признаётся срывающимся голосом в любви. Ему хотелось бы сдохнуть. Прямо здесь и сейчас, переломавшись насмерть в оргазме, застрять в одном пускай и болезненном, но охуительном мгновении. Кончили почти одновременно: Чонгук - в Хосока, Хосок, пачкая себе и брату живот. Минуты, чтобы выровнять дыхание. Сил добраться до кровати по-настоящему нет. Хос снова сворачивается на полу, ровно там же, где и прежде. Чон укладывается рядом, прям под боком, побитой собакой, с чего-то в глаза Хосоку заглядывает, будто провинился - извиняется, а говорить не может. Носом ему в шею тычется, ластится. Больной ублюдок. А Хосок что, он снова прощает, любит умудка, обнимает его, к себе плотнее, в затылок дышит, лицо младшего приподнимает и в лоб целует. Подтягивает им под голову подушку и кутает в остывшее одеяло, на котором при соприкосновении сразу же расцветают кровавые пятна.