Кела Домиана пора хоронить

В восемь лет трудно осознать что-то в полной мере. Разбитые коленки, синяк под глазом, тайные места, известные лишь двоим, отрезанная старушечья голова. Прогулянные уроки, чернила на пальцах, рисовавших в учебниках демонов и шаржи, разговоры по телефону о всякой чуши. Осознание приходит гораздо позже: опекун Оливера, смотрящий высокомерно и неприязненно, Оливер, говорящий о Кристиане почти всегда. Кел, ты должен был понять еще тогда, но куда тебе, тряпке, не видящей дальше слепящего сияния вокруг друга, который всегда защитит, согласится на любую детскую дурь, позвонит в два часа ночи, чтобы сказать, что Эдна притащила ему в кровать чью-то руку. В тринадцать — больнее. В тринадцать — все те же чернила на пальцах и ноющие синяки, вот только голова чуть-чуть начинает работать. Перестать дружить с Оливером — страшнее побоев отца. Перестать дружить с Оливером — подобно концу всего, и Кел прощает, прощает, прощает, улыбаясь вечно искусанными губами. Думает, сам дурак. Оливер ни при чем. Он притаскивает бутылку какого-то вина, наверняка сворованную у опекуна, и говорит: давай мириться. Кел его простил почти неделю назад, а Вертран все равно извиняется, извиняется, извиняется, наверняка не помня, за что. Им обоим влетает (они не выпивают бутылку и наполовину, и Оливер заверяет Кела, что больше никогда-никогда не будет пить, а на следующий год прибегает к нему с сидром). В четырнадцать Кела Домиана пора хоронить, потому что он влюблен в своего лучшего — единственного — друга. Разговоры на крыше, рассвет, теплый камень горгульи, Башня, скрытая туманом. Рука на плече, извинения за опоздание. Ненависть Эдны. Кристиан, разговаривавший с отцом. Запах настойки, не выветривающийся из дома, сколько ни держи окна открытыми. Кел старается. Хочет учиться. Вслушивается в лекции, записывает, больше не рисует шаржи на учителей. «Кел, ну пошли, не будь занудой. Захиреешь над своими учебниками. Давай, а то обижусь!». Потерять Оливера, его руку на плече, его сетования на Орвуда, его веселый прищур глаз в лучшие дни — это смерть (Кел, ты дурак, если действительно думаешь так). Проваленные экзамены, комок в горле, будто вот-вот расплачешься. Не плачет. Оливер жалуется, что девчонки пошли бешеные, Кел пожимает плечами: девчонки его вообще не интересуют, как и он их. В Ордере нечем дышать. Дом душит: ах, если бы только руками отца, то было бы легче. Кел не жалуется. На крыше Академии он проветривает свои легкие, избавляется от одного груза, чтобы тут же радостно нацепить другой, врывающийся на крышу растрепанный и пахнущий женскими духами — и когда успевает? В свои восемнадцать Кел все понимает, но все так же лажает — отдает дрожащими пальцами дурацкое кольцо, смотрит кошмарные сны, но ждет их каждую ночь, потому что как не ждать. Оливер — Древо — будто бы обнимает его, прежде чем задушить, пробить грудную клетку. Оливер целует его, и Домиан просыпается, тяжело дыша. Ему хочется, как в детстве, позвонить, сказать: представляешь, дружище, приснилась такая бредятина, прости, что разбудил. Кел звонит семнадцать раз. Сердце, бьющееся заполошно. Дарина и Юлия. Ржавые прутья решетки. Домиан, ты дурак. Вертран, ты козел. Водоворот, мокрая рука, глупый радостный смех: они маленькие, не понимают. Призыв варгуля, укушенный Оливер, не сразу догадавшийся позвонить другу: он просит Эдну своровать ему сладостей, он маленький, не понимает. Рука на колене, пересохшее горло, мокрые сны, хватит так улыбаться не мне: Кел, тебе много нужно понять. Убийство Митчела. Улики. Давай, Кел, покажи, что ты хоть что-то умеешь, спаси этого придурка. Давай, дурак, на виселицу. Перестать дружить с Оливером — это смерть. Кел Домиан совершает самоубийство, когда до его девятнадцатилетия остается один месяц.