Чернота

На самом деле, заходя в этот кабинет во второй раз, Томас Шелби чувствует себя значительно увереннее. Возможно, сказывается уверенность в том, что на сей раз в него не будут целиться из револьвера или наличие его людей за тонкой стенкой, кто знает. Но он проходит, вальяжно садится на стул, раскидывая ноги как можно шире. Сигара в уголке губ медленно тлеет, а Алфи даже не поднимает взгляд на него, увлеченно рассматривая записи на заляпанном куске пергамента. Все что остается Томми, это смотреть - внимательно, не пропуская ни одной детали, - поскольку, черт возьми, он умеет это лучше всего – видеть то, что скрыто от других и анализировать. У Алфи крупные пальцы, срезанные почти под корень ногти. Перстни золотые, массивные, крупные - как он сам. Вены на запястьях вздувшиеся, рукава криво подвернуты до локтей, рубашка не полностью застегнута – сама небрежность и грубая мужская сила, ни стиля, ни элегантности, ничего. Томас не может себе представить ни одной чертовой ситуации, в которой он мог бы появиться перед своими людьми в таком виде. Шелби – это утонченность и чувство стиля, манеры и слово чести. Шелби не ровня такому как Алфи Соломонс. Пепел от тлеющей сигареты падает прямо на черные выглаженные брюки, и Томми поспешно стряхивает его, а затем нервно поправляет идеально сидящий галстук. Затягивается, выдыхает, затем снова по кругу, и едва не давится дымом, когда Алфи все же поднимает свой взгляд на него. Пес. Бешеный пес сморит на него человеческими глазами, и Томас чувствует то, чего не чувствовал уже очень давно – адреналин под кожей. Словно его снова закинули обратно в окопы, и он остался один на один со смертью. Алфи усмехается, снимает очки, и мощные ладони ложатся на гладкую поверхность стола. Томас залипает на них на долгие секунды, и выкинуть из своей головы мысли о том, как могли бы эти пальцы сжиматься вокруг его шеи, как пачкались они в свое время в грязи и крови, в адской смеси, где побывали они все, становится почти невозможно. Зуд под кожей становится все невыносимей, и Томми нервно облизывает нижнюю губу, прижимая к ней большой палец. Наверняка нужно что-то сказать. Можно, наверное, озвучить свою претензию о том, что Алфи без видимой на то причины покалечил его человека, но он почему-то молчит. Вместо этого переводит взгляд с ладоней на лицо хищника, что затаился и ждет момента ударить побольнее и выдрать кусок плоти. Томасу почему-то вспоминаются дикие лошади – слишком умные и опасные, не поддающееся контролю. У него всегда была слабость к подобному. - Значит, - в конце концов хрипло говорит он, растягивая гласные, - не приближаться к еврейским женщинам? Он приподнимает брови, и Алфи фыркает, уверенно подтверждая: - Иначе я отрежу твоим дружкам их поганые члены. Томас усмехается, последний раз затягивается сигаретой и тушит окурок прямо об стол. Наверное, это совсем не нравится Алфи, но тот не успевает ничего сказать, так как Томми уже опирается руками об этот самый стол и склоняется к нему так близко, как только может. - Но ты, определенно, ничего не говорил про мужчин, - тихо шепчет он и улыбается безумно, так как не улыбался уже многие годы. У Томаса Шелби есть честь и чувство собственного стиля, есть тонкий ум и темные желания, скрытые от взора остальных, есть плескающаяся чернота внутри, что пожирает его. Эту черноту необходимо подкармливать и держать в узде, чтобы она не вырвалась на волю, и, если быть честным, Томас мастерски с этим справляется. Он садится в машину и откидывается на спинку сиденья. Чернота внутри смотрит на него глазами Алфи Соломонса. Зуд под кожей становится все сильней, а эфемерные пальцы сжимают горло. Томас задыхается. - Все в порядке? – спрашивает кто-то из его парней, и он лишь скупо кивает. Он делал это уже тысячи раз и сделает снова. Приручить дикого зверя, подчинить его себе и попытаться не сдохнуть при этом? Легко. Он же Томас, вашу мать, Шелби.