***
Китти теряет счёт времени, а Стренджтаун упорно разрастается среди барханов подобно крохотной злокачественной опухоли. Одиночество высасывает из неё последние силы. Гларн уходит засветло и приходит — тоже засветло, он теперь — тень себя прежнего, замкнутый и угрюмый, вылитый Нотцо — а уж Китти-то помнит, чем кончил старый маразматик Кьюриос. Гларн давно уже живёт в невидимом заоблачном пространстве, движется по орбитам вместе с планетами в маниакальном ожидании очередного парада и, видимо, забывает, что женат. Теперь до него не достучаться. Пески до сих пор не принимают Китти, отказывают ей в гостеприимстве: высаженные ею у дома цветы не приживаются, будь то юкки или кактусы, попытки создать в необжитых комнатах уют не скрашивают их безликости. На улице Тайной не с кем поговорить: телефонная линия сюда не проведена, — да и кому бы она звонила? — радиоприёмник не ловит, только плюётся шипением, и каждый понедельник Китти выбегает на пыхтение почтового фургончика — чёрт с ними, с газетами, и писем ей никто не пишет, одна радость — перекинуться парой слов с девчонкой-разносчицей. Китти боится темноты и перебоев с электричеством, путается в датах и именах, старые фотографии давно выцвели; мыслями она — в своём девичестве, где все пытаются отвадить Гларна от заведомо провальной затеи, а её саму — от Гларна, и в тысячный раз ни у кого не получается. Однажды — она не различает, в который из дней, месяцев, времён года, — приёмник неожиданно ловит волну — не радиостанцию, а сиротливый сигнал со случайной частоты, и сквозь помехи долетают смутные голоса с большой земли. Китти улыбается, с иронией думает о несостоятельности своего плана — чемоданы, попутки, побег в Твинбрук, своё утопическое «пока не поздно». Гларн опять возвращается только под утро, чтобы отмахнуться от её просьб и пожелать спокойной ночи, и Китти вдруг с ужасом осознаёт: уже поздно. Она ждёт от него ребёнка.***
Её сын — пока младший, тёмный, как Гларн, и синеглазый, как она сама, пухлощёкий и стриженый под горшок, с рождения — не от мира сего, не в пример шаловливой и разговорчивой дочери. Китти не уверена, считается ли это патологией, но материнское чутьё подсказывает, что с ним что-то не то, что нормальные двухлетние дети — даже с самым меланхоличным темпераментом — не ведут себя как разумные притаившиеся созерцатели. Паскаль часто не спит ночами, но не плачет и не просится на руки — просто стоит в кроватке и смотрит, и от прямого пронзительного взгляда Китти становится по-настоящему жутко. Она до сих пор не услышала от него ни слова — Паскаль всё время молчит, даже младенчески нечленораздельные звуки он издаёт крайне редко, как его ни тормоши, как ни развлекай. Китти сходит с ума по десятому кругу. — Он не говорит, Гларн, — подступается она к потерянному мужу, — совсем, а ему уже пора, давно пора! — Не выдумывай, — отмахивается Кьюриос, прижимая ребёнка к себе. — Перестань себя накручивать. Он абсолютно нормальный... «Как и ты», — с неприязнью проносится у Китти, и хочется запереться ото всех, зайтись навзрыд, так, чтобы показалось, будто останавливается сердце. — Успокойся, — добавляет Гларн; ему уже не терпится выйти из дома, забраться повыше. — Детей переполошишь. Детей... Китти старается лишний раз не думать о том, что беременна в третий раз — и надеется, что в последний. Не дай боже, в которого она никогда не верила, у неё снова будет сын, не дай боже — снова похожий на Гларна, хватит с неё этих повторов, генетической доминанты, не доводящей до добра. Хватит — с лихвой — того, что она никогда отсюда не выберется. — Мам, — спрашивает Дженни за завтраком, — а где папа? Она живая и солнечная, она светится потому, что ещё ничего не понимает — счастливое неведение детства, зато понимает Паскаль — сидит смирно, смотрит не мигая. Китти криво улыбается — гримаса разочарования, слабая попытка не выдать семейных тайн. — Джен, я думаю, тебе рановато... — ...что он такое делает на крыше и почему не берёт меня с собой? Паскаль хнычет, возится, оттягивает матери руки. Китти машинально баюкает его — тихо, маленький, не волнуйся, и это пройдёт. Дженни балуется за столом, не замолкая ни на секунду. — ...мамочка, а что такое «абдукция»? Она и сама рада бы не знать, но она знает — в мельчайших подробностях. В виски ввинчивается сверлящая боль, ей трудно вернуться в реальность, Паскаль ёрзает у неё на коленях, требуя внимания, Дженни переспрашивает с десяток раз, их голоса сливаются в один неразличимый диссонанс, и Китти не выдерживает, вскрикивает: — Прекрати, Дженни! Иди к себе и никогда не спрашивай об этом у отца!.. В кромешной тишине дочь роняет вилку, а сын замирает, так и не закрыв беззубый ротишко. — Мама, — бледнеет Дженни, вскакивая, — ты только не плачь. Гларна они ждут напрасно, Гларну всё равно, одна или трое, он нашёл свою нишу в этом свихнувшемся в мире — вот только пока не понял, что потерял. Китти пока не разгадала до конца своих детей, но ей чудится, что они точно так же боятся темноты: ночь от ночи она выманивает их из спален и заставляет искать убежище в родительской постели, и теперь Китти ничего им не запрещает, кладёт обоих рядом с собой. Дженни и Паскаль, пригревшись, быстро засыпают, и только тогда она даёт волю так и не иссякшим за годы брака слезам. Она с горечью думает о своём третьем ребёнке и чувствует: это точно будет сын, Гларн подыщет ему выдающееся имечко — в честь знаменитого учёного, лидера провалившегося политического движения или, на худой конец, правителя средневекового государства, и он заранее будет обречён. В окно ей хорошо видно, как Гларн стоит, склонившись к окуляру треноги, посреди песчаного плато перед домом, как он застыл в напряжённой позе. Он то долго не отрывается от телескопа, то выпрямляется, и его лицо, залитое лунным светом, запрокинуто вверх. Китти понятия не имеет, чего её муж так долго ждёт, что он ищет, что может таиться в этом небе такого прекрасного и неведомого, что увело его навсегда. Самоубеждение больше не работает, и Китти догадывается: это — не блажь, не мимолётное увлечение, не просто странности в его роду. Это — то, за чем её дети будут неизбежно гнаться всю свою жизнь.