Котелок

Просыпаться от кошмаров так больно. Оказывается. Карл прятал лицо в мокрую подушку, ноги кутал в одеяло, терпел жару, терпел холодный пот, он научился терпеть бормотания, однообразные гитарные переборы, он терпел свет, бьющий из окна, режущий взгляд и душащий своей мягкой теплотой, такой неестественной и паршивой, до звона натянутой. Хочет обнять, врунишка. Жаль лишь, что оставляет ожоги, зараза. Он терпел день за днем. Ночь за ночью. Двадцать четыре на семь. Чемпион по выносливости наперекор этому обнаглевшему миру. Трейлер дрожит на песке. Большей скорости он не вынесет. Пот стекает по лбу, ползет по вискам, путается в волосах. Карл душил свои страхи затертыми до мозолей пальцами, он закрывал им рты, чтобы не кричали, чтобы не показывались, он замазывал их черной-черной краской, прятал в тучу сомнений, в такой мрак его мыслей, стараясь выбить из башки на веки вечные, будто когда-то что-то можно было так забыть - солнечный свет подсушивал темень, и та трескалась по швам, выпуская то, что нужно было держать под десятью замками в старом ржавом сундуке на дне моря где-то в душе. На дне под вторым дном. Под тремя крышками полного игнорирования. Обмотанным тремя слоями изоленты, накрытый тремя цветными резиночками поперек. Голова пупса как вишенка на торте. Техас встречает палью. Карл прятал, так старался прятать. Театр одного актера. Шляпа на крючке, мокрая тряпка на лбу, куски льда в пакете поверх, ноги в тазике с водой, и Карл дышит в потолок, прикрывая рот рукой. Плед пахнет сыростью, в шкафах пахнет сыростью, но сырости как таковой нигде нет, витает только её запах, плавится на солнце и лезет прямо в нос, пока у еды сроки лопаются, солнце стучится в окно, а Карл дышит. Дышит. Ненавидит. Все подряд ненавидит. Спроси у облаков, почему так грустно. Ох, спроси солнце, почему так хочется сдохнуть. У них вечный день, вечное палящее пятно над головами, - такое дикое и безобразное, грязное и выедающее душу дотла, выжигающее надежду и оставляющее после неё только черный смок. Смок лезет в нос, смок щиплет глаза. Смок достал, так, если честно, достал. Не ненавидеть хоть что-то, кроме холодных ночей, почему-то не получается. Солнце плачет, и его слезы прожигают песок насквозь. Карл натягивает шляпу, прячась за её полами. Он прячется. Прячет. Ненавидит и терпит. И все по новой, он опять ставит ту же пластинку, опять на повторе крутит те же мысли, на фоне те же гитарные переборы, он снова пьет тот же гадкий кофе, от которого внутренности наизнанку выворачивает, ест тот же плесневелый хлеб и дышит так же тяжело, как и пару дней назад. У дыма привкус отчаяния. Карл знает. Температура выше на пару градусов теперь норма, теперь много что естественно, что раньше запрещалось, о чем думать было нельзя, о чем думать было противно и гадко, до дрожи непривычно. Он дохнет здесь от жары без футболки, без ботинок, со штанами, скрученными до самых колен, с ногами в тазике и с ругательствами, застывшими в горле. Он дохнет здесь с Роном, но если судить по тому, что происходит, как складываются дела, - Рон помирать не собирается. Пока. Все таяло. Все капало. Холод умирал быстрее, чем Карл. Вот же жалость. Андерсон выкручивал руль, будто у него в распоряжении была не старая развалюха, битком набитая барахлом, а новомодная гоночная машина или внедорожник, которому глубоко наплевать на кишки, размазанные по асфальту, на огромные куски черепов, застревающих где ни попадя. Он крутил руль, обдирал об него руки. Он жал педали и хохотал, и смех его заглушал тяжелые вздохи Карла. Смех его заглушал прерывистое дыхание, когда Граймс сидел в обнимку с ведром и мечтал о сердечном приступе. О хреновой гангрене. Об укусе ядовитой змеи. О резком отказе всех внутренних органов. У него такая каша в мыслях, такая каша внутри, он блюет желчью, и в словах его грязи больше, чем обычно. Жизнь - солнце. Солнце - жизнь. Лучи выжгли в нем человечность. Пластинки ссыпаются на пол. Космос красив, да, ох и ах, но слышал бы ты, о чем он поет. Он терпел, так невыносимо долго терпел. Жару, звон лопающихся струн, скрип ругательств, сорвавшихся в бездну темноты трейлера. Хлопки шкафчиков, осторожные, но все равно слишком громкие шаги, разочарованные вздохи, вздохи отчаяния и вздохи скуки. Вздохи, вздохи. Так много вздохов. Но жары все-таки чуточку больше. — Еще два километра до заправки. Два километра, три километра, четыре, десять - все одно, когда валяешься в отключке. Все одно, когда захлебываешься собственной слюной, давишься и сползаешь на пол в лужу пота и слез, надеясь сдохнуть не сегодня, так завтра. Ну хотя бы послезавтра. Рон трет умирающим куском льда из умирающего холодильника щеки умирающего Карла. Солнце улыбается, но убивает. Андерсон улыбается, но убивает. Рон спотыкался о пороги, летал с лестницы, стирал ладони в кровь, хлопал шкафчиками слишком громко, топал так же, говорил и дышал, и вообще прямо-таки пылал этим наглым «слишком» буквально во всем, что только успевал делать. Слишком часто рассыпал патроны, тупо шутил, да и вообще шутить, кажется, разучился, если и умел когда-то. У него постоянно было слишком задумчивое выражение лица, слишком усталое выражение лица, и либо он действительно был ходячим флагом, на котором яркими неоновыми буквами по диагонали как девиз было выведено громкое «слишком», либо просто Карл уже замучался почти до смерти, настолько, что раздражало его все подряд. Он так устал соскабливать чужие мозги с бампера. Он так устал поддаваться. Андерсон поднимает взгляд, отрывая его от гитарных струн. Зажимает какой-то аккорд тремя пальцами, перевязанными пластырями, и смотрит снова так наивно, так осторожно. Поправляет непослушную светлую челку и растягивается в мягкой улыбке. Карл тяжело дышит, потому что что бы он не увидел после пробуждения, его всегда ужасно тошнит. Кошмары будто пихают пальцы ему в глотку, проводят подушечками по небу и щекочут язык. От этого так горько, так противно, привкус крови во рту, привкус грязи в мыслях. Карл устало вздыхает, бухаясь обратно на подушку и утирая мокрый лоб одеялом. — Все еще лихорадит? — Мы все еще в Техасе? — Дыши, Карл. Просто дыши. — Что там по бензину? — Карл, только без истерик. Хочешь я тебе сыграю? Хочешь я тебе сыграю? Хочешь я тебе почитаю? Хочешь я приготовлю тебе поесть? Хочешь я помогу тебе? Хочешь я сегодня буду за рулем? Хочешь? Карл, хочешь? Они колесили по мертвой Америке на полуживом трейлере уже около месяца, запасы на двоих подходили к концу, а они ползли все дальше и дальше по карте, и заползали в пылающий адовый котел, хотя, казалось бы, весь мир превратился в одну большую огненную помойку, - ад незаметно слился с реальностью. Поэтому солнце теперь было не горячим, а адово горячим, и лихорадки были не мучительными, а просто адово мучительными. Махина фырчала и требовала остановок каждые семь часов, потому что её двигатель плавился на такой жаре. Карл никогда бы не подумал, что будет чувствовать себя точно так же. День выжимал из него все желание жить, но ночь, казалось, делала искусственное дыхание - наполняла обожженные легкие холодным воздухом, выдувала из глотки песок, и Карл кашлял, дышал. Освобождался. Он смотрел на звезды. Звезды смотрели на него. Луна катилась по небосводу, парень провожал её взгляд до самого горизонта. У него был запас пластинок и фильмов, какая-то хрень для чистки старого ружья, которого у него с собой то и не было, был запас жвачки на пять-шесть лет вперед, но каждая пачка была с таким горьким мятным вкусом, что прошибало до самых легких, так что трогать их на свой страх и риск. У него были разноцветные резиночки для волос, которыми Рон грозился заделывать его волосы, были запасные лампочки, пару тюбиков высохшего клея и игрушечный пупс. Куча барахла, короче. Он бы слушал пластинки, вот только из всей тучи реликвий, разбросанных по Америке, у них на руках был только Пресли, да сборник какого-то чокнутого извращенца. Карл рассматривал одну пластинку за другой и понимал, что он еще не до конца рехнулся, бывает и похуже, и похуже бывает, когда на пластинки записываешь сигналы из космоса. Звука в космосе как такового нет. Вселенная молчит. Общение на уровне космо-телепатии, электромагнитные волны и излучения, Карл учит морзянку, Карл забывает морзянку, Карл ставит уже шестую пластинку по счету и слушает Меркурий, он слушает Млечный путь и буравит взглядом потолок трейлера под бурление океанов родной планеты. Рон атеист. Рон перекрестился. Карл Граймс выполз из трейлера посреди ночи, повинуясь зову прохлады. Он бы схватился за ружье, увидев темный силуэт в темноте, вот только Андерсон вовремя обернулся. — Звездами любуешься? — Я отлить вышел, — буркнул Рон. — Тоже неплохо. Граймс прислонился к остывшему трейлеру. У него снова начала подниматься температура, поэтому теперь он готов был слиться с этой холодной панелью, он был готов застудить себе спину, закопаться в дымящийся песок и сдохнуть наконец от холода. Когда ты на неописуемой жаре, то думаешь, что холод терпеть гораздо легче терпеть, чем палящее солнце. Когда ты на невообразимом холоде, то вполне нормально думать, что горячий ветер не так страшен, как окоченевшее на морозе лицо. — Но звезды, кстати, тоже красивые. Карл вздохнул. Бухнулся в песок и усмехнулся. — Ты бы слышал, как они кричат. — Что? — Рон обернулся на секунду, сталкиваясь взглядом с тяжело дышащим Граймсом. — Что? Они играют в карты и вытягивают из старых подбитых кружек последние запасы чая. На фоне играет «Чужой» уже третий раз на неделе, потом идет «Убить Билла», подъезжает Артур с его Минипутами, когда Карл не засыпает, нет, - теряет сознание прямо с картами в руках. Граймс хренов живой труп. Ходячий поджарившийся мученик. Он отключается в два пятнадцать точно по часам и роняет лицо в чипсы. Рон доигрывает партию сам с собой. Шляпа катится на пол и бухается к замызганным песком ботинкам. Андерсон отметил, что ирония, вообще-то в том, что Карл постоянно ходит в этой шляпе, прячась от солнца, но его положило первым. Фортуна пляшет танго. Граймс стреляет ей под ноги. У него лицо красное, он с местностью сливается, походит на солнце. Косточки хрустят, ноют, стонут. Плавятся. На Марсе дуют ветра. На малом красном брате бьются друг о дружку банки, Карл хохочет и давит прыщи на лбу. Кто-то стучит по металлическому корпусу. То ли Рон, то ли с записи, то ли патефон барахлит, то ли со слухом проблемы, а может Граймс просто чокнулся. Сердце солнца бьется. Эта мразь дышит. Кольца Сатурна как одна большая помеха. Техас горит, горит Техас. Карл чешет пластмассовое пузо пупса и пытается обнять его ногами. Рон замирает в проходе, за его спиной стоит отец, стоит и улыбается. Улыбается, улыбается. Машет ручкой. Голова пупса летит за спину Андерсона. Карла тошнит, он хочет пить. Пить больше нечего - только собственный пот да подтухающая вода из бутыли на весь трейлер. И Карла снова тошнит. Адова колесница. Драл он всех и вся, ему не нужны галлюцинации. Он слушает Плутон. Ио поет ему на ухо. Он спит в обнимку с патефоном. Почти разбил гитару Рона об стену, когда тот попытался играть, перебивая шепот черных дыр. В последний момент Карл передумал. И разбил её об светлую голову. Хорошо, что кроме резиночек и пупса есть гора изоленты и пластырей. Карл проснулся утром с горой косичек на голове. Он не помнил, как заснул, просто потому что он не заснул, а потерял сознание. Рон дремал, положив голову на руль. Они играли карты, в дурака, их стена была изрисована полосочками, крестиками и кружочками, они играли в «уно», играли в «пятницу», рисовали друг-друга с закрытыми глазами, играли в морской бой. Пытались отвлечься, что чертов бензин - на нуле. Хренов Андерсон, ты мог научиться хотя бы считать. Он терпел день за днем. Ночь за ночью. Двадцать четыре на семь. Чемпион по выносливости наперекор этому обнаглевшему миру. Карл машет белым флагом поперек соревнования на выживание, Карл потирает им задницу, Карл втаптывает белоснежное полотно в песок и плюет на него. Я бы сдался, если бы мог. Забирайте, забирайте. Забирайте эти железные принципы, я хочу сдаться. Так хочу сдаться. Кактусы стоят столбами за окном. Перекати-поле пытается обогнать трейлер. Духота сжигает воздух. Он глотал тухлое молоко, тухлую воду, и сам давно протух с ног до головы. Чья была идея? Была идея чья? Может сжечь эту карту, пустить её по ветру, а себе пульку в лоб, чтобы вжух - и нету, как в сказках. Лужа крови на весь пол, и больше не вставать. Карл хватался за пушку в агониях, его вырубало под патефон, под Артура с его хренопутами, он знал наизусть «Убить Билла» от Квентина Тарантино, и теперь заучивал тоннами «Убить Граймса» от Однообразности Жития. Карл хватался за пистолет. Рон хватался за Карла. Парень видел ходячих. Он видел белые флаги, которые хотелось пустить на решето или укутаться в них, он видел и слышал Юпитер, и так хотел пристрелить его, чтобы тот не мучился. Барахлюш бормотал что-то на заднем фоне. Карл цитировал Черную Мамбу. А это Чужой, восьмой пассажир. Дуло тянулось к виску. Пальцы сладко поглаживали курок. Рука Рона тянулась в карман за сигаретами. Пупс моргает с пола. Вселенная рвет пластинки. Карла просто рвет. — Мне жаль. — Мне тоже. Юпитер пел и плакал из патефона. Граймс подвывал и жрал больше плесневелого хлеба, потому что по легендам так можно сдохнуть. Он бы еще три столовых ложки соли съел, жаль не было ни соли, ни ложек. Говорят, от выстрела в голову умирать не так больно, как от выстрела в грудь или в живот. Он бы наглотался таблеток, будь они у него. На остальное смелости не хватит. Он хотел что-то, что исправить нельзя. Что-то, где не получится передумать. Рон хотел тортика со сгущенкой и объятий. Карты сыпались на пол. Шерифская шляпа у ног. Две партии, три партии, четыре, десять - все одно, когда валяешься без отключки. Все одно, когда захлебываешься собственной слюной, давишься и сползаешь под стол, надеясь сдохнуть не сегодня, так завтра. Ну хотя-бы послезавтра. Рон не выбрасывал пластинки. Он выбрасывал патроны. Когда-нибудь раздастся выстрел. Когда-нибудь однажды он оглушит пустыню. Когда шляпа скроется под белой простыней. Когда-нибудь не сегодня. Не завтра. Не послезавтра. Скрипит патефон. Костяшки ссыпаются с бампера, пока песок перебегает с места на место от палящего ветра. Карл обнимает ведро и безголового пупса. Рон обнимает Карла. Юпитер, детка, плачь. Туши этот чертов Техас.