Song on my guitar

Чжимин — солнце. Яркая, светлая, тёплая. И смех как согревающие лучи летним безоблачным днём. Всё в ней — лето. И когда она перебирает струны тонкими, но огрубевшими пальцами, — лето. Лиинь слышит лёгкий ветерок в тяжёлой кроне, слышит свежесть горной речки, её спасительную прохладу; видит перед собой весело потрескивающий костёрок, грубую ткань палатки и рюкзак в половину роста. Лиинь стоит прикрыть глаза, чтобы это представить. А Чжимин всего лишь играет на гитаре. Такая она, Чжимин: создаёт иллюзии и новую реальность перебором струн и звонким голосом. Не слушай слишком долго, застрянешь. Лиинь это знает, но продолжает оставаться в тех мирах, что рисует Чжимин. С Чжимин легко. Забыть (ся). Лиинь поломанная. Забытая. Покинутая. Брошенная. Лиинь серая. Лиинь — дождь с тяжёлыми почти чёрными тучами. Она — лужи, маленькие, невзрачные, едва заметные на промокшем асфальте. Она небольшая, коварная, ждущая чьего-то ботинка, готовая залить по самые щиколотки. Лиинь — маленькая. Она — лишь видимость лужи. На неё наступят и едва заметят. Она падает с неба каплями и собирается в крохотные озерца в выбоинах тротуара. Лиинь не помнит, когда было иначе. А ведь было. Не помнишь — не значит, не было. Всё у Лиинь было. И бесконечно высокое голубое небо, и тепло, и свет, и всё-всё-всё. И силы были (хоть на что-то). А больше у неё ничего не осталось. Было, да пропало. Лиинь не помнит, что произошло. Лиинь лишь знает, что она утратила. Самое ценное. Самое важное. Своё сердце. — Твоё сердце, твоё большое сердце — источник силы, — говорила (когда-то давно) Боа. — Не потеряй его. Не отдавай никому. Будь сильной. Но Боа была одна. Зачем сила, если не с кем разделить радость? Лиинь пела грустные песни на печальном и мягком китайском языке, надеясь, что у неё хватит сил, чтобы исправить. Что? Она не помнит. Лиинь пела, и её хрустальный голос рисовал в воздухе прекрасные картины. Боа исступленно, как ребёнок, хлопала в ладоши от восторга. — Лиинь, это прекрасно, — говорила она. — Я чувствую ночную прохладу и соль морской воды. Я ощущаю под пальцами песок, ещё хранящий тепло дня. Я ощущаю под ногами шероховатые раковины, вынесенные волнами на берег. Я вижу звёзды в бесконечном тёмном небе и не чувствую одиночества или собственной ничтожности. Я не крохотная под этим небом. Я не чужая ему. Я — его часть. И Лиинь улыбалась своей всегда грустной улыбкой. Для неё не было ничего важнее похвалы Боа. Боа — Богиня. Боа лучшая. Она танцует и создаёт не просто образ. Она разрывает тончайшую материю времени-пространства и приоткрывает завесу над теми тайнами, которые никому не подвластны. Но Боа никогда и никому не доверяет знания, полученные в этих разрывах. Она создаёт лишь видимость доверительности, не позволяя увидеть больше, чем положено. И поэтому Боа одна, всегда одна. Лиинь было её жаль. Зачем все эти знания, если не с кем поделиться? — Глупая, наивная Лиинь, — Боа гладила её по голове и пропускала пальцы сквозь шелковистые тёмные волосы Лиинь — тяжёлые, чёрные, словно сама ночь, не хватало лишь звёзд. Их заменяли слёзы. Лиинь её не понимала и могла лишь подбодрить, создав свою иллюзию. Все спетые песни были похожи на колыбельные, безумно печальные и тоскливые. Все образы — ночное небо в различных частях света. Лиинь пела, пытаясь отвлечь Боа, повышала голос, срывала его, но продолжала с болью и хрипами петь. Продолжала увлекать Боа под тёмный небесный купол, под тускло сверкающие звёзды, в тишину и покой. Если бы Лиинь только знала. Однажды ночью, прильнув к Боа, Лиинь не услышала самого главного. Биения сердца. — Боа? Где оно? Что с ним? У Лиинь не было сил, чтобы встать и посмотреть ей в глаза. Она лежала, прижавшись к груди Боа, и слушала тишину. — Ты отдала его? — Надежно спрятала. Боа не отталкивала, но и не притягивала к себе. Она перебирала волосы Лиинь — грозовую тучу на белоснежной простыне — и пыталась рассказать. Она прерывала себя, пытаясь подобрать слова, пыталась унять эмоции, сдержать слёзы; голос не раз предавал её, ломаясь на конце фразы. Но Боа, сильная, властная, Богиня Боа продолжала говорить. Как рано обнаружила в себе способность творить образы. Как развила их до ужасных пределов, когда не знала, где та реальность, в которой она родилась, и та, в которой она оказалась. Когда не знала, хочет ли она обратно в свой мир с его несовершенствами и глупостью, скоротечностью и безмятежностью. В этот двойственный мир, в котором доброта так близко соседствует с безграничной жестокостью. Размеренность — с торопливостью. — Нет ничего хуже иллюзий, Лиинь. Ты живешь в них, думая, что однажды они заменят тебе настоящую жизнь. Но этого не происходит. Ты не стареешь, не становишься мудрее или сильнее. Ты остаешься такой же. Даже если проходит сотня лет. Боа жила так — в иллюзии. Прорвала время-пространство и сбежала от этого странного мира в идеальный. Не было ненастья, не было бед, катастроф, жестокости и порока. Была лишь Боа и её собственный мир. С вечнозелёными лугами, вековыми деревьями, безоблачным небом и тёплым солнцем. В этом мире не было места физиологическим слабостям несовершенного человека. Боа долготекущими часами лежала в высокой, мягкой траве, смотрела в вышину неба и думала о своём. Она не замечала ничего вокруг — но вокруг ничего и не было. Но даже самая совершенная картина надоедает. И Боа вернулась. Вернулась, чтобы встретить Чон Юнхо и едва не потерять своё сердце. Своё самое ценное. Чон Юнхо не знал о её способности. Он не видел в ней Богиню. Он видел маленькую и хрупкую Боа. Ту, которую нужно оберегать, ведь сама она не справится. — Мне нужна была самая малость, — сказала Боа, сев в изголовье кровати, подтянув ближе ноги. Став совсем маленькой. Она говорила, а грозовая туча волос Лиинь разражалась дождём из слёз Богини. Боа нужен был Юнхо. С его неидеальным миром, неидеальной жизнью и неверием в иллюзии и магию. Он был приземлённым, простым реалистом. Слегка мечтателем, но в целом — пессимистом. Он танцевал, как настоящий бог, и Боа не сводила с него восхищенных глаз. Она хотела быть рядом с ним и подарить ему своё самое ценное. Сердце, полное любви. Юнхо не принял. Юнхо не понял. А Боа была слишком глупа, слишком наивна, чтобы подготовить его к такому подарку. Она протягивала ему сердце — хрустальное, переливающееся на свету, бьющееся. А Юнхо отвергал его, отталкивая с силой то, что так трепетно придвигала к нему Боа. — Возьми его, оно твоё, — сказала она, а под рубашкой алел рубец недавнего пореза. Уродливый, едва заживший, по капле выпускающий кровь (жизнь) Боа. Юнхо не выдержал этого вида. Удержавшись, чтобы не разбить хрупкое сердце, он ушёл, на прощание сказав: — Никогда и никому не показывай. Никогда. И Боа послушала его. Разорвала тончайшую материю пространства и создала надежнейшее укрытие для своего самого ценного. Темнота, тишина и вакуум. И ярко сияющее, переливающееся всеми возможными цветами, бьющееся глупое сердце. Боа спрятала его и утратила способность переходить между мирами. — Ты больше никогда не увидишь своё сердце? — спросила Лиинь, и слёзы, такие же хрустальные, как (сердце Боа) её голос, текли по лицу и пропадали в простынях. — Оно мне ни к чему, Лиинь. Просто ни к чему. — И Боа ушла, оставив дождь в волосах Лиинь. Дождь, который никогда не прекратится. И Лиинь поняла, для чего Боа сблизилась с ней — из всех её послушниц именно с ней. Только Лиинь могла дать ей видимость единения со своим самым ценным. Глядя в бездну ночного неба, в его вышину, Боа представляла себя рядом со своим глупым и сияющим сердцем, без которого научилась справляться. Без которого продолжала создавать иллюзии. — Не теряйте своего самого ценного. Не отдавайте свой источник, — повторяла Боа. — Иначе лишитесь всего. Боа не говорила — лишитесь силы. Боа говорила — лишитесь всего. И Лиинь ничего не могла с собой поделать. После того рассказа она стала замечать, когда искренняя улыбка Боа сменялась наигранной. Другие не видели разницы, а Лиинь всё-всё подмечала. И видела, как больно становится Боа, когда она говорит о самом ценном. Она утратила своё, как она может научить других? Лиинь слушала её слова, а в душе росла уверенность. Создавая ночное небо, Лиинь закрыла глаза и сжала пальцы на рукояти. Нож вошёл в тело с трудом, с непереносимой болью, но Лиинь продолжала петь. Громко, срывая голос. Вспоров грудь, она осторожно просунула руку в рану — кровь была горячей и липкой. А сердце — сердце было слишком большим для сделанного разреза. Лиинь пришлось резать ещё, отчаянно дергая ножом вниз, вниз по животу. Её сердце не сияло и не сверкало с силой тысячи звёзд, как говорила Боа («твоё большое и звёздное сердце»). Оно светилось тёмным, поглощающим свет цветом, а изнутри шёл звук барабанной дроби дождя. Лиинь поднесла его к уху. Не дождь — слёзы. И сверху на нём — жгучие слёзы Лиинь. Простейшим заклинанием грубо заштопав рану, Лиинь выпала из собственной иллюзии. Горло горело от пения и сдерживаемых криков, а руки мертвой хваткой вцепились в сердце. Его Лиинь отёрла сдёрнутой с кровати простынёй. Она оттирала кровь с таким усердием, что остановилась, лишь услышав тихий треск. Её прекрасное сердце шло мириадами тонких трещин. И его Лиинь уложила в коробочку, обитую изнутри мягчайшим бархатом. «Возьми моё сердце, оно твоё. Мне оно не нужно». Выводя аккуратно каждую букву, Лиинь написала Боа записку. Если Боа и догадывалась, то виду не подавала. А Лиинь не старалась скрывать. Во всём мире для неё не было никого и ничего важнее Боа. Только она, только её Богиня. И ей Лиинь готова самое ценное. Самое важное. В тот же день она ушла. Несовершенная, разбитая, слабая. Ненужная Боа. — Забери его обратно, прошу, — Боа протягивала коробочку Лиинь, а Лиинь отталкивала её руки. — Оно твоё. Забери его. — Я не могу, Боа. Оно твоё. Всё моё — твоё. — Мне не нужно, Лиинь… Лиинь не слышала продолжения. Она выскочила за дверь, едва не разбив собственное сердце. И бросилась прочь из дома Боа, в котором столько лет обучалась сложнейшему искусству создания иллюзий. Из дома, заменившего ей родину. В бездну неизвестности и тоски по былому. Она ни секунды не жалела, что поступила так. Утратив источник своей силы, она не позабыла всё то, чему её учили. И нашла Чжимин. Солнечную, яркую Чжимин с пальцами, сияющими при соприкосновении со струнами гитары. Чжимин знала, что может создавать образы, иллюзии, но не знала, как ими управлять. Не знала, что их можно изменять. И Лиинь согласилась её учить. Голос Чжимин — мёд и корица, тепло и жар. Голос Чжимин — свет. Она завлекает Лиинь в новые образы, в которых полно света и солнца, в которых хорошо и уютно, из которых не хочется уходить. И они гораздо лучше тех, что когда-то создавала Лиинь. Запечатлённые в единый момент времени, почти неподвижные. Застывшие в небе звёзды. А у Чжимин — движение. Словно пройдёт мгновение, и всё начнёт двигаться. Речка журчит, но из неё вот-вот выскочит рыба. В костёр подбросят поленьев. А рюкзак кто-то закинет за спину. Лиинь хлопает в ладоши от ребяческого восторга, когда в иллюзии Чжимин начинает звучать чьё-то пение. Не их двоих, нет, чьё-то чужое. И этот голос, с яркой хрипотцой, напевает «ты мой единственный». Лиинь он кажется смутно знакомым, но она и не пытается вспомнить. Ведь в иллюзиях Чжимин так легко забыть (ся). Особенно когда она поёт своим ярким и живым голосом (проливает солнечный свет на серость Лиинь): В твоей улыбке я нахожу надежду. Это ложь, но струны гитары Чжимин не дают усомниться в своём звучании. Лиинь уверена — хрустальное сердце Чжимин сияет с силой тысячи солнц и взорвавшихся звёзд. В сердце Чжимин столько света, что он затапливает её всю и проникает наружу сквозь тонкую бледную кожу. С Чжимин Лиинь забывает, какой поломанной она является. Если Лиинь лужа, то Чжимин — лучик на её поверхности. И она её не бросит.