и слепота становится вдруг даром

Длинные, будто женские, пальцы мягко касаются клавиш. Звук громкий, но ложится на слух тихо, размеренно. Он полный. Объемный. Это очень важно. Ларин может трогать звуки, это происходит как-то подсознательно. Вероятно, этот удивительный дар достался ему в сострадании судьбы. Фатализм это глупая штука, и судьбы не существует. Человек сам её вершит. Это очевидные вещи, произносить которые просто смешно. Поэтому он не произносит. Но вот ведь странность: судьбы не существует, а жизнь она тем не менее портить продолжает. Но хватит уже о судьбе, столь эфемерное понятие не стоит такого количества вполне реальных мыслей о нем. Нужно слушать музыку, Юра ведь играет для него. Он теперь иногда играет. А он-то долго отказывался, злился или бросал его одного, в полной темноте. Хотя Ларин уже привык. Ещё одна забавная вещь, уже более локальная, которая кроется в их отношениях, а не охватывает весь мир в своей проблематике. Это то, что Ларин сидит в своей тьме сам, никого не трогает, а Хованский то даёт ему руку, и Ларин может позволить себе встать и даже идти, то бросает её, и второй замирает на месте, он пытается не впадать в панику и снова опускается глубже во тьму, для устойчивости. Хованский может уходить, чтобы надраться, а потом пялиться в мутные, серые тучи Петербурга и корить себя за эгоизм. А может, конечно, остаться рядом, ну сделав, разве что, пару шагов в сторону, чтобы Ларин не услышал запах. Он хорошо приспособился. Это такая игра. Хованский иногда просто хочет посмотреть, как ведёт себя Дима, если он уходит. Но тот пока что не показывает ничего интересного, просто смотрит куда-то внутрь. Видно, как Ларин уходит в себя с головой и заваривается в подступающей хандре. Без Юры он не выживет, слишком одинок. Эти длинные пальцы на женственной руке - спасительная нить для вязнущего в себе, как в болоте, Ларина. Без них его не станет. Хованский пообещал сам себе, что никогда не уйдёт по своей воле. Он перенапрягается, ментально кряхтит и переводит дыхание, но влачит за собой свой живой, добровольный груз. Хотя ему приятнее не называть это грузом, потому что не такой уж Ларин и беспомощный. Просто ему все-таки нужна хотя бы пара лет, чтобы привыкнуть?.. Ларин себя грузом считать не хочет, руку-то он не бросает, но если и держится, то лишь за кончики музыкальных пальцев. И эта толстая до боли метафора даже не всегда метафора. Как-то так... Пальцы замирают, вздрагивают, зависнув в воздухе. Они крайним слоем кожи почти касаются гладкой поверхности клавиш, но баланс соблюден, расстояние держится, спокойствие не нарушено. Раздражительность повышена, и щекотки ей совершенно точно не по нраву. Но вот только если уметь правильно щекотать...муки превращаются в блаженство ласки. Осторожное прикосновение к краю белой клавиши; её низкий голос пролетает через оба уха, разбудив вибрацией чувствительность и трепещущее чувство прекрасного. Закономерный строй нежных звуков то ударяет по перепонкам, то облизывает их в желании успокоить пульсацию боли. Музыка льется и льется, но не подобно воде, а как молоко, чистое и свежее. Холодное, склизкое или мягкое. Жирное или тонкое. Капли отскакивают ото всех поверхностей и сталкиваются друг с другом, их визг толкает сердце и дергает. Даже неумелая игра порой может вызывать чувство потрясенности и поражения прекрасным. Просто чёрное на белом, и смешивается, и гремит. Она, музыка, на ощупь тоже как молоко. Тонкая, тревожная гладь; погружается в твою кожу при соприкосновении и лечит, и целует... И слепота становится вдруг даром. Если бы Ларин мог видеть эти пальцы, хотя он примерно знал, как они выглядят, он ведь ещё помнил, каков мир визуально, он знал это. Если бы Ларин мог видеть это фортепиано, он бы не смог видеть музыку, не смог бы по-настоящему прикоснуться к ней. Никто не может, но не он. Ему это было дано. Дождь льет, крупные, жирные капли барабанят по стеклам ветхих окон. Ларин идёт сквозь них. Ему не страшно заболеть, особенно сейчас, когда чувствуется такое неоспоримое единение с ледяной водой, и душа леденеет вместе. Потоки застойных вод на небе врываются в избитый её же каплями Питер. Врезаются в горячие раны, разбивают тьму внутри. Молочная пелена сползает с глаз, возможно, хоть и на секунду, мгновение, но Ларину хочется верить в это. Камень каменный. Этот город - воплощение замкнутости и свободы, холода и спокойствия, но взвинченности и бьющегося сердца, которое грозилось умереть пару дней назад. Ларин идёт, потому что чувствует. Он чувствует, как где-то расползается желчь. Кто-то её пролил. Только Ларин может делать это, только ему одному позволено; это ведь не просто какая-то там злость, это не раздражение, это сама желчь. Это только кажется, что отношения Ларина и Хованского идиллические сейчас, они все так же балансируют на лезвии ножа. Если Ларин ослеп, это не значит, что он стал мягче. А если Хованский иногда играет ему или водит за руку под дождём, как сейчас, это не значит, что Ларин ему стал менее противен в своей самоуверенности. Но не стоит путать! Это не ненависть. Желчь легко вытереть, а прореху в пузыре легко залатать. Ненависть же вас убьет. Сказки это лишь сказки, и вы это знаете. Ненависть исключает любовь. Желчь же, если она все же вытекла, - признак болезни, от которой нужно лечиться. Горло Хованского сейчас обжигало нестерпимой горечью, а грудину сдавливало от боли, словно по ней пробежалось стадо буйволов. В горле Ларина разливалось молоко, смывающее несмываемую кровь из ран. Она сочится из покусанных щёк, поцарапанного, обожжённого неба и треснувшего языка. Молоко заглаживает вину и смягчает соль. Психологи говорят, что неврозы, при которых человек кусает себя, обгрызает кожу, переводятся как желание себя съесть. Это неосознанное саморазрушение. Самоуничтожение. Ларин будет ждать столько, сколько потребуется, он знает дорогу к дому Хованского пошагово. Он простоит под дверью все то время, пока Юра будет умывать бледное лицо с огромными синяками под глазами, его не интересует свой внешний вид. Очень жаль, наверное, что Дима никогда не видел этих синяков, он бы мог...да ни черта бы он не смог, Хованский неисправим, и этим он и гордится. Как Незнайка. Но Хованскому до него далеко, просто потому что он, во-первых, не глупый, и, во-вторых, не добрый. - Я нарушил твою идиллию? - Картавость Ларина по-прежнему с ним, и это то, что в нем можно было любить. - Боже, да чего тебя опять принесло, я не в том настроении, чтобы... - Для кого предназначена твоя желчь? Значит ли это... - Для белого друга, кретин. Прекрати заниматься херней, ты что вообразил себя экстрасенсом? - Значит, похмелье. Хованский приносит кофе, а себе бутылку ледяного пива. Ларин сидит на кожаном диване и грызет пальцы. Он перестаёт это делать, когда их касается горячая кружка. - Я, честно говоря, не понял, о чем ты. Я же другое имел в виду. Хованский непонимающе смотрит на него через мутный взгляд. Он никак не может заставить себя начать жить. - Желчь. Юра вздыхает и двигает головой, будто все понял. Ларин только слышит дыхание и догадывается о жесте. В тех новых видео Хованский дурачился, он был зол, был раздражен и утомлен. Это же невозможно сравнить. Это и была ненависть. - Даже не говори ничего. Если ты мог спутать это, то я огорчен, - Хованский усмехается, произнося эти слова с псевдосерьезной интонацией и скрещивая руки на груди. Все, что кажется - кажется. Зрение легко обмануть, его легко испортить, опорочить. Отнять. Есть звуки, и есть запахи, есть память. Есть чёткое тактильное ощущение, которое не обманет. Трогать можно все. Можно гладить музыку и слышать, какого она цвета. Почему ему никто не верил, когда он говорил, что "every me, every you" золотого цвета? В песнях можно слышать, как льется мед, стекает по ушам и пачкает шею. Но музыка, которую играет Хованский - молоко. Весомая, но лёгкая, нежная и холодная, густая и струящаяся. Ларин слишком хорошо помнит визуальный мир, он будто не уходил из него. Но ценность в его глазах он потерял. Ему не нужно видеть руки Хованского, чтобы знать, какие они. Миром правят ощущения и звуки. Кинестетизм и аудиализм возводятся здесь в абсолют. Новое кредо? Капли крови из болючих ранок во рту, затонувшие в мелодичной, молочной музыке. Горькая желчь, концентрированная кислота. Все это существует лишь во тьме, где нет видения. Описание там играет другую роль. А восприятие Хованского и Ларина потому так и различно, что...