Обесцвеченное золото

Сорванный голос скрипит ненастроенной гитарой - струны старые, истёртые, растянутые до неприличия - алая прослойка над ярким пятном по образу - ногти искусаны в кровь; спаянные лёгкие мешают дышать. Внутренности катастрофически близко; Мейсон - поломанная и исцарапанная, словно собственный топор - собирается комком неисполненных загубленных желаний и отпечатанной за грудиной боли вместе четырёхкамерного. Склеенные наскоро части отчаянно рвутся, неровные линии швов пестрят опасной тонкой хрупкостью; у Джоанны выходит только жалко скулить и биться головой о металл перил койки - абсолютная беспомощность. Чужие обещания на вкус - травяная горечь - едкая отрава; обещания Финника не лучше, золоченными нитями скрепляют запястья, оседают в глотке солью (слёзы или море - не разберёшь). Ладони Финника горят нефильтрованным солнцем, над головой - лампочка с электрическими перебоями шесть дней из семи недельных; ультрафиолетовые лучи на вкус - жжёная трава со смесью липы. Солнце стелется на языке, играет оттенками; золотой кусок неба при жизни под землёй отдаёт безумием. Бледность лица кажется болезненной; обесцвеченное золото выглядит жалко, особенно - в пыльно-сером, форменном. Морфин по крови - вместо константы всей жизни; каждый момент закрепляется в памяти пятнами крови на топоре и осознанием убитой жизни. Глянцевый Финник жалко улыбается, фиолетовый оттенок отпечатывается в сознании и на её тёмно-зелёной, слишком весенней радужке; диагноз: сломанный. Бритая черепушка - как часть образа; острые взгляды вплетаются в обыденностью с надоедающей дотошностью - Мейсон принимает их как честь. Честью называются и пытки, и поехавшая крыша Пита; ей говорят, что заслуженно. Тысячи едких слов в голове стелются дурманом; незолоченные ладони Финника по плечам солнечными лучами проезжаются вдоль - терпение остаётся горьким осадком. В рыжих прядях волос Энни сквозит цветущая весна, в остром скелете Мейсон только ледяной ветер и хлёсткие дожди на пару с осенней слякотью, неприятно липнущей к подошве обуви; чёртова идиллия. Верность Финника по ощущениям как горькая полынь - вроде и полезно, и нужно, но совсем не хочется; чужое счастье рябит перед глазами непрошенным доказательством ненужности. Серые стены вокруг - словно камера - ни стекла, ни окон, только безвкусная неприятная бесконечность отвратительно-одинокого цвета; мечта суицидников (только свободный полёт с крыши под запретом и острые предметы под тщательным присмотром). Перманентное одиночество, разведённое всполохами фиолетового (усталость Финника вымещает глянцевость) разъедает сетчатку - ей бы зелёного или даже красного, только не чёртову меланхолию серых стен. Финник - сломанный, раздробленный - собирает остатки глянца, улыбается (практически) похоже, а затем мажет губами вдоль - её кожа, в тон стенам, серая, пахнет землёй и смолой; напоминание прошлого. Воспоминания пролетают на периферии, выскальзывают сквозь неосторожные жесты и бережность поцелуя в висок; Мейсон хватает только на злость вдоль яркой зелени зрачка и едкого “не хрустальная”. Тёплые пальцы пересчитывают позвонки практически жалостно; живой-мёртвый скелет, обтянутый бледностью кожи, хмуро щурится и шипит практически безжизненно, развалено. Игры протягиваются вдоль всей жизни; Финник вписывается доказательством. Горькие ночи с привкусом коньяка и проигрыша, яркие празднества с застывшей и замазанной стилистами ненавистью, угольная, едкая смерть с колючим дыханием в шею; Финник практически постоянен. Её шутки пестрят надоедливостью, голос скрипит несмазанными петлями дверей; люди смеются деланно, слабая улыбка Финника засчитывается за победу. Джоанна - острая, отвратительная на самый дурной манер - мажет суровой реальностью, не просит возвращаться, растягивая “не сдохни без меня там”. Зависть не пролетает вовсе; Мейсон купается в грязи, но не в лощённом и блестящем желании владеть тем, что имеют другие. Улыбка Финника на памяти и слабое “хоть раз имеешь что-то, как у других” с тем поцелуем в висок - больше положенного; счастье в её руках разлагается. Смрадный запах поднимается; закопанное едва блистает золотыми песчинками. Счастье дохнет, задыхается; выводит последний тревожный аккорд на съехавшей в самый низ жизни. Страх испаряется, обращается несустветицей; Мейсон теряет самое (единственное важное). Голос затягивает непрошенный реквием мимо нот по памяти - от Финника остаётся только обесцветившаяся пыль, просроченный коньяк и разбито-сломленная жена; Джоанна поднимается на ноги.