Сближающее положение

Запах был свеж, он вился по воздуху нитью, дразняще яркой и заметной для любого альфы, но особенно — для чуткого нюха Чуи. В недалекой юности он потратил достаточно сил, чтобы отточить свои чувства и инстинкты до совершенства, но сейчас впервые замер в оцепенении, недоверии к тому, что ощутил собственными рецепторами. Чуя замер, вздохнул несколько раз глубоко, гибко склонив голову, словно собака, берущая след — о, сколько насмешек ему пришлось выслушать в свое время по этому поводу! — и не сдержал трепета волнения. Этот запах был особенным — все-таки Чуя взрослел с осознанием того, что его обладатель всегда будет находиться рядом, за спиной Чуи, под защитой Чуи, если таковую, конечно же, дарило кратковременное безумие Порчи. А потому — даже вероятность не узнать эти пряные ноты, щекочущие ноздри так соблазнительно, так сладко, что рот мгновенно наполнялся слюной, была ничтожно мала. Перепутать запах Дазая Осаму с чьим-либо другим Чуя не смог бы ни при каких обстоятельствах. Чуя сглотнул, каждой клеточкой своего тела ощутив томительное предвкушение, и вновь прислушался к своим ощущениям, подгоняющим как можно скорее пуститься по следу — в конце концов, это была их первая встреча спустя столько времени, и любопытство снедало Чую звериным голодом. До того сильно хотелось увидеть, ощутить, потрогать собственными пальцами, быть может, даже свободными от перчаток. Быть может, даже нежно, а не так, как приходилось обычно — на грани боли и настоящего увечья. Чуя вспомнил, какой нежной всегда казалась ему кожа Дазая под слоями плотных бинтов, и ускорил шаг по высоким ступенькам, все ниже и ниже, черт бы побрал этого Акутагаву выбрать настолько неудобное место! Но если Дазай и в самом деле там, если Чую не обманывают собственные нюх и чувства, то даже такое неудобство окупало все. Чуя ощутил его присутствие еще до того, как толкнул ладонью тяжелую подвальную дверь, еще до того, как острое к темноте, практически звериное зрение уловило движение у противоположной стены, а затем — и высокую человеческую фигуру, своими очертаниями как никогда напоминающую Дазая. Того Дазая, каким его еще помнил Чуя, когда еще являлся его партнером, единственным партнером, что звучало несомненно очень лестно — не слишком-то много дорог было у омеги в Портовой Мафии, не слишком-то широкий круг возможностей, чтобы можно было без сожалений выбрать лучшую и в спокойствии жить дальше. Чуя слышал об этом всем весьма вскользь, благо, что собственная природа, назло всем ожиданиям, обманула его и вознесла так, что долго еще по главному штабу, по словам достопочтенной Кое-сан, в то время занимавшейся его тренировками, ходили разговоры о воспитаннике, вопреки всем прогнозам оказавшимся настоящим альфой. Кажется, удача в приеме таких бойцов, пусть даже юных и совсем неопытных, улыбалась Портовой Мафии совсем уж редко. Но Дазай… с ним все было гораздо сложнее. И, кажется, с самого начала — когда в один прекрасный день именно Мори-сан вознамерился сделать безродного, но перспективного омегу своим преемником. Подобного нонсенса не случалось никогда и если бы только… Но прикованный за обе руки к стене Дазай вздрогнул, вскинул темноволосую голову, явно ощутив чужое присутствие, и все мысли из головы Чуи исчезли, растворились в ускорившемся чужом сердцебиении и лишь усилившимся запахе, таком густом, что можно было подумать даже на… но нет, черт подери, да нет же, Дазай не мог поступить настолько наивно. И подставиться мелкой сошке Акутагаве, совершенно не думая о последствиях! Странно, что такое очевидное противоречие Чую только еще сильнее развеселило. — А ты неплохо выглядишь, Дазай, — с плохо скрываемым довольством произнес он, достаточно громко, чтобы звуки собственного голоса достигли ушей единственного пленника. Хотя, Чуя отчего-то был уверен на все сто и десять процентов, что даже сказанное шепотом Дазай бы услышал. Пусть даже изо всех сил того не желая — но так уж работала выработанная за годы близости связь, с каждой секундой все стремительнее наливавшаяся силой, крепнувшая, будто бы и не было тех бесконечно долгих лет, уже практически заглушивших неуемную тягу оказаться как можно ближе. Помнится, в первое время Чуя был готов пустить в ход все — и голые руки, и зубы, пусть даже лишенные острых клыков, и всю мощь Порчи, — лишь только вернуть обратно казавшееся таким необходимым присутствие партнера. Интересно, подумалось Чуе только сейчас, а насколько мучительным все это было для самого Дазая? В конце концов, ведь именно он был инициатором и виновником… всего! — Такое зрелище нравится мне гораздо сильнее дорогих полотен, — бросил Чуя снова, разрывая и без того затянувшуюся тишину, удивительно долгую, неужто Дазаю и в самом деле нечего сказать после столь долгой разлуки? — Была бы возможность — с удовольствием повесил бы на лучшее место. Хотя, какая все-таки жалость, что ты и для этого непригоден! Дазай усмехнулся и повел наверняка затекшими плечами — слишком широкими для омеги, недостаточно сильными для альфы, — в такой издевательски знакомой манере, что Чую передернуло. А затем — повело еще сильнее, когда только так, только в такой вблизи он наконец-то почувствовал ту самую, слишком редкую, слишком щемящую нотку в запахе Дазая, привыкнуть к которой так и не сумел до самого конца. Попросту не успел. — Твой отвратительный вкус остался неизменным, Чуя, — ответил Дазай, бесстыже щуря стремительно темнеющие от возбуждения глаза. — Как и ужасное чувство юмора. Разве тебе не говорили, что это совсем не твое? Чуя заметил, как нервно дрогнули его колени, раскрылись чуть шире, так, словно бы он провел в такой позе долгое-долгое время, как минимум полдня. Хотя, зная совершенно нечувствительного, абсолютно слепого к подобным вещам Акутагаву, — омеги, разве можно было ждать от них хоть капельки взаимной солидарности? — Чуя рискнул бы предположить, что не ошибся. И что Дазай сейчас, так не вовремя обездвиженный, так не вовремя схваченный прямо накануне завершения цикла, уже начал медленно сходить с ума под действием феромонов Чуи. Феромонов альфы, помогавшего справляться с течками не единожды и даже не дважды. И как бы сильно Дазай не надеялся на вероятно припасенный план — привыкшее к этой помощи тело реагировало само. Вопреки тому, что наверняка сейчас твердил ему разум, в бессильной попытке удержать разыгравшиеся инстинкты. Хотя, по правде сказать, и самому Чуе было сложновато взять себя в руки. Он рванул вперед, едва ли не запутавшись в собственных ногах, вжался в Дазая, такого горячего сейчас, пусть даже под всеми слоями ткани и бинтов, и так и не смог поверить, что звук, соскользнувший с его приоткрытых губ, и в самом деле оказался стоном удовольствия. Долгожданного и такого необходимого. — Что ты творишь? — процедил Чуя и все-таки отстранился, подчиняясь необходимости взглянуть собеседнику в лицо — ради этого пришлось даже проявить грубость, потянуть на себя за волосы, все такие же густые, такие мягкие, вот бы вновь пробежаться пальцами меж прядей, заставив Дазая захлебнуться слабостью и лаской. И снова, снова позволить Чуе пусть даже на краткий миг взять верх. О, если бы только кто-то знал, с каким упорством он не желал отдавать инициативу в самый первый их раз. Как больно сжимал тонкими пальцами плечи Чуи, неожиданно сильно впиваясь ногтями, как вздрагивал от каждого движения внутри, так и не зная, на что решиться наперво — оттолкнуть или же прижать к себе еще теснее, еще ближе, так, как не подпускал к себе никого и никогда. Они были первыми друг у друга, и знание этого до сих пор грело Чую где-то глубоко внутри. — Что ты задумал, Дазай? — бессильно выдохнул он, уже не до конца веря, что его поймут. Окруживший запах возбуждения стал лишь только сильнее, заполнив легкие доверху, будто горький дым от дорогих сигар, удушающе едкий, почти ядовитый в такой концентрации — подобные ассоциации нередко рождались в затуманенной похотью голове, в которой не оставалось больше ничего, кроме низменных инстинктов. И самый сильный из них толкал Чую как можно скорее овладеть омегой, такой готовой, такой податливой, уже никак не способной повернуть на попятную и огорошить внезапным отказом. Хотя навряд ли сам Чуя сейчас сумел бы принять такой исход. И добровольно шагнуть назад, к самой кромке лестницы. Весь его мир сузился, сжался до одного-единственного человека, партнера, половины, быть может, даже чего-то большего — Чуя никогда не был силен в возвышенных эпитетах. Но сейчас отчего-то совершенно ясно понимал: больше Дазаю от него не уйти. Больше возможности сбежать у него не будет. В тот самый миг, когда их бедра соприкоснулись, тесно-тесно прильнув друг к другу, как будто в поисках хоть какого-то способа облегчить обжегшее изнутри возбуждение, Дазай застонал снова, знакомо и сладко, раскрывая раскрасневшиеся мягкие губы, наверняка такие влажные — Чуе не терпелось вновь испробовать их своим языком. И он привстал на цыпочки, коленом раздвигая такие безвольные сейчас ноги Дазая, притерся им к чужой промежности, один раз, второй, и только затем двинулся ближе, лег грудью на грудь, прошитую насквозь острым возбуждением — от него дрожали даже обвисшие в кандалах пальцы, беззащитно голые, совсем не закрытые тканью. Дазай совсем не сопротивлялся, когда Чуя заставил его пригнуться ниже, когда ткнулся губами в щеку и влажно повел ими ниже по шее, легко разрывая и без того испорченные бинты — интуиция подсказывала, что вряд ли они и должны были быть настолько неряшливыми. И что наверняка Акутагава постарался перед своим уходом, но… Навряд ли он знал, что на самом деле скрывалось под ними ото всех. Вот только Чуя — помнил. А потому — в довольной неспешности обвел языком остро пахнущую метку, оставленную на шее Дазая когда-то совсем давно. И ни на капельку не потерявшую былой яркости. В конце концов, такое нельзя было развеять обычным прикосновением силы Неполноценного человека. — Я соскучился, Чуя, — хрипло шепнул Дазай и тут же громко охнул, стоило только Чуе тронуть чувствительную кожу клыками, весь дернулся, вопреки чужой хватке вскинув голову, вздернув острый подбородок, тем самым доверчиво открывая взгляду нежное, беззащитное горло. — Боги, если бы ты только знал… Он не продолжил, но Чуе и не нужно было слышать продолжения, чтобы уловить малейший оттенок лжи, не сейчас, когда под нажимом клыков так часто бился чужой пульс, не нужно было видеть для того, чтобы почуять, как сильно запахло в сгустившемся воздухе смазкой, наверняка уже просочившейся сквозь белье от одного только легкого давления. Подумать только, неужто Дазай за все это время не нашел никого, способного помочь снять напряжение? Хотя, может, он даже и не пытался? — Чуя, — снова окликнул его Дазай, позвал так ласково, будто бы только в отношении к бывшему напарнику в его силах было столь умело изображать любовь, — поцелуй меня, Чуя. Но если это и не было любовью, подумалось Чуе, прежде чем изумительно мягкие губы накрыли его рот, то им обоим совершенно точно не хотелось бы разочароваться в этом чувстве. Кто знает, чем оно было на самом деле. Он уже почти и забыл, как здорово это бывает, как упоительно и долго, до абсолютной потери ощущения времени, реальности, всего того, что некогда составляло Накахару Чую как личность, как служащего Мафии, как человека, с самого рождения проклятого Богом такой ужасной способностью. Как часть Черного Дуэта, готовую в любой момент заслонить собой партнера. Как альфу, в голову которому однажды забрело греховное желание обладать, присвоить, заклеймить так, чтобы больше никому и никогда не досталось и улыбки Дазая Осаму — самому-то Чуе их было недостаточно! Разве он мог позволить кому-то украсть хотя бы одну? Мгновенная вспышка злости растаяла, развеялась пылью, стоило только ощутить, как знакомо дрогнули губы Дазая под его губами, как дернулись вверх их уголки и замерли так — какая жалость, что пришлось бы отстраниться, чтобы заполучить в свое распоряжение еще одну, такую долгожданную улыбку после столь долгого перерыва, но — ничего страшного. Чуя сцелует ее, соберет языком, вместе с влагой и стонами, вместе с редкими вздохами, считать с которых собственное имя было проще простого. Дазай быстро ослабел под таким напором, совсем забылся, перестав поддерживать силу в ногах — благо, что Чуя вовремя придержал его. Скользнул ладонью под плащ, обняв рукой вокруг талии, все такой же тонкой, будто бы и не было меж ними никакой одежды — только горячая голая кожа, усеянная редкими родинками. Чуя был бы совсем не прочь пересчитать их языком, как делал когда-то, лаской обвести старые шрамы, полученные еще на тренировках, а не на настоящих, серьезных заданиях — на нем самом таких осталось бесчисленное множество. Может быть, Дазаю будет приятно прикоснуться к Чуе тоже. После такой-то разлуки! — Со свободными руками, — хрипло выдохнул тот Чуе прямо в губы, — все было бы гораздо проще. — И тут же довольно облизнулся, легко пошевелив скованными запястьями в железных кольцах. Их звон влился Чуе в уши, смешался с бешеным стуком крови, с жарким дыханием Дазая, ставшим, как будто, своим собственным. И он, в широкой улыбке оскалив зубы, коротко качнул головой, мгновенно сжимая второй рукой натянувшийся грубый шов на светлых брюках — ох, какая все-таки жалость, что у него совершенно нет возможности развернуть Дазая, надавить на спину, заставив прогнуться, подставиться. Так было бы намного быстрее. Но нужно ли это самое быстрее самому Чуе? Пожалуй, отнюдь. Иначе бы он лишился такого шанса наблюдать, смотреть Дазаю прямо в лицо, в залитые опьянением глаза, пока собственные пальцы невероятно юрко справлялись с нехитрым креплением брюк — всего-то молния да пара пуговиц, но даже потраченная на них пара минут казалась бесценной. Да и, кто знает, на что Чуя смог бы их направить в иной ситуации… Более удобной, одним словом. Он замер, лишь только когда спустил с Дазая белье, мокрое насквозь от большого количества смазки, скользнувшее по бедрам легко и быстро — тому стоило лишь коротко передернуть ногами, — замер, рассматривая, ощупывая взглядом жадно, жарко, как добычу, как желанный трофей, а не человека, совсем не человека… — Ну же, Чуя? — жалобно протянул Дазай, так, будто бы всю жизнь был согласен с подобным положением дел. Согласен отдаваться кому-то по воле собственной природы, такой жестокой, такой расчетливой, настоящей суки, как с горечью сплюнул бы в пол Чуя. Если бы только имел силы что-то ей противопоставить. — Да. Да! Сейчас! Но он — не мог. И резко дернул вмиг ослабевшими руками крепление собственной одежды, уже не слыша, как взвизгнула молния, как сорвались с петель пуговицы, звонко звякнувшие о грязный пол. А затем — быстрым рывком подхватил Дазая под бедра, еще сильнее вжав в стену позади. Член легко скользнул меж влажных от натекшей смазки ягодиц, таких горячих, изумительных на ощупь — Чуя потерся им совсем легко несколько раз, наугад двинув бедрами, возможно излишне дразняще, пусть даже это и не входило в его изначальные планы. Но опомниться он сумел, только когда Дазай подставился сам — плавно повел бедрами, так мягко, что можно было подумать, что все случилось как должно, и головка сама соскользнула по такому количеству влаги, легко преодолев незначительное сопротивление расслабленных, как будто растянутых мышц, мгновенно охвативших так плотно и жадно. Чуя застонал, кажется, невольно сильнее положенного сжимая пальцы — до синяков, которые потом наверняка легко будет скрыть бинтом, но, черт, разве кто-то решится вообще полезть к Дазаю в штаны? — тряхнул головой, смаргивая капли пота. Снова благодарно прижался губами к шее Дазая, к такой ароматной нежной коже. И только потом — в пару сильных толчков загнал член до самого основания, в глубину и жар, в частое сокращение нежных мышц, принявших его так охотно, словно бы они были предназначены только для этого. И весь Дазай целиком — тоже. Его затрясло, закоротило, когда Чуя наконец-то начал двигаться, сразу резко и сильно, не слишком-то размениваясь на нежность и прелюдии — у них обязательно будет все это, обязательно, но явно не здесь, явно не сейчас, — выломало удовольствием каждый сустав тела, ограниченного, скованного, полностью отдавшегося во власть и желания Чуи. Такого никогда не бывало в их практике, никогда, но, может быть, именно поэтому их первый раз после воссоединения и должен был стать таким: страстным и ярким, чтобы никто из них уже никогда не смог сделать вид, будто ничего и не было. Будто бы все это — просто незначительная игра. Родившийся в эту минуту звук где-то глубоко в горле прервал все нежные слова, которые Чуе так хотелось бы сказать. Он не успел озвучить их, не успел, подмятый властью инстинктов альфы, желанием подчинить, повязать, протолкнув немного глубже набухший у основания члена узел. Заставить пару зачать, выносить и родить, добровольно приняв его запах, добровольно приняв их отношения, такие, что сбежать уже больше не получится — не зря ведь говорили, инстинкты омеги порой пересиливают любые иные. Как странно, но именно эта мысль, пришедшая в горячке болезненного возбуждения, показалась Чуе как никогда рациональной. Как никогда правильной. Но даже если ничего и не выйдет, даже если у Дазая, такого предусмотрительного, такого собранного, как всегда обнаружится припасенный в рукаве козырь, то ничего страшного. Главное, что Чуя запомнит, как это было у них. Запомнит — и однажды придет за повторением. — Погоди, Чуя, погоди… — расслышал он судорожный шепот Дазая. И следом же — жалобный звук из самого горла, открытый и чувственный, перемалывающий все оставшиеся внутри остатки человечности: — Немного! Еще немного! И Чуя — послушался. Покорно двинулся еще несколько раз, но теперь как будто специально излишне медленно, как будто стараясь запомнить, запечатлеть в памяти каждое ощущение этого секса. Все, до самой последней детали, прежде чем наконец-то вогнал вовнутрь узел. Мир вокруг смазался размытыми красками, расплылся до ощущения пульсации внизу живота, долгожданного удовольствия сцепки, каждой волной прошивающей до кончиков пальцев, теперь — болезненно дрожащих на крепко стиснутых бедрах Дазая. — Эй, — робко позвал Чуя его, как будто полностью отключившегося от реальности, обмякшего в поддерживающих руках. — Дазай? В порядке же? Тревога тугим комом собралась в горле, и Чуя замер, весь обращаясь в слух — в такое частое до сих пор дыхание Дазая, — как будто больше и не чувствуя ни жара чужого тела, ни усталости собственного. Но тот усмехнулся и снова раскрыл глаза, такие яркие, теплые, такие по-омежьи красивые в окружении пушистых, густых ресниц. А затем — взглянул на Чую с уже привычным озорством. — Ты ведь понимаешь, Чуя, — плохо скрывая удовольствие в голосе, выдохнул Дазай, — что теперь тебе придется взять на себя ответственность. Абсолютно за все. Ответственность. Понимаешь же? Конечно же, Чуя понимал. В конце концов, он решился на это, не будучи ведомым одной только похотью. Каждому альфе хотелось стабильности. Каждому альфе хотелось семьи — возможно, Чуя пришел к этому знанию слишком рано. Но, тем не менее… Вот только сказать об этом не вовремя задремавшему Дазаю Чуя так и не успел. Как и узнать о том, что в понятие ответственности тот вкладывал не только всевозможные последствия. Но и чуткую заботу о нем на все долгое время сцепки в таком неудобном и даже, можно сказать, невероятно сближающем положении.