monstro interno.

Маленький мальчик опять бежит по темному коридору. Маленький мальчик опять спотыкается о собственные развязанные шнурки. Маленький мальчик опять летит в темную пропасть. Ваня всегда был жизнерадостным ребенком. Маленький милый карапуз своей детской непосредственной улыбкой всегда вызывал неподдельное умиление на лицах многочисленных тётушек и друзей семьи. Вместе с его первыми шагами в жизнь семьи пришли новые поводы умиляться: вот Ваня дотопал до спящей мамы и обнял ее; вот, неловко косолапя, подтаскивает папе тяжеленный молоток, то и дело падая в попытке помочь. Да, Ваню обожали все родные и близкие, обожали за то, что он был. За смех, улыбку, вечно хорошее настроение. Этакий огонек, зажигающий тепло в сердцах всякого, кого коснется. Так было лет до 6. Нет, это было точно до 6 лет. В тот день, когда Евстигнееву-младшему исполнилось 6, точнее в вечер этого дня, когда маленький именинник лёг спать, что-то пошло не так. Пошло не так и изменило всё. 17-летний взрослый парень опять просыпается в холодном поту. 17-летний взрослый парень опять трёт левое предплечье. 17-летний взрослый парень опять видит белёсый шрам. Этот сон начал мучать его как раз в ту ночь. Начал и продолжает до сих пор. То реже, то чаще, но постоянно перед глазами встает тёмный коридор. И вот он снова маленький 6-летний Ванятка, напуганный и одинокий. Непонятно откуда взявшийся ветер толкает в спину, заставляя бежать. И вот, в который раз, он запинается, падает сквозь внезапно исчезающий пол, приземляясь на дно какой-то темной пропасти. И опять на левую руку. И опять на осколки стеклянного аквариума. Мальчик вновь смотрит на предплечье, уже без особого интереса: он знает, что увидит там. Достает платочек и стирает протянувшиеся к кисти мокрые бордовые дорожки капель. Впереди стоит лишь одинокий стол с двумя стульями, на одном из которых сидит фигура в капюшоне. Без удивления, без страха, уже привыкший малыш подходит к стулу и садится. Берет надоевшие карты в свои маленькие ручки, не глядя на них, уставившись в темный капюшон, вытягивает одну-единственную. Ничего не меняется. Чертова черная карта. На ней символ, уже накрепко врезавшийся в запястье. Совершеннолетний мальчик опять заходит в студию. Совершеннолетний мальчик опять протягивает руку. Совершеннолетний мальчик опять наблюдает за иглой с чернилами. Татуировка временно решила проблему. Шрама стало почти не видно. Жаль, что временно. Примерно через месяц спокойной жизни он проступил снова. Именно в этом месте организм выталкивал пигмент, оставляя белесый след нетронутым. А потом снова сон. И снова фигура. И снова карта. И впервые раздается хриплый голос, заставляющий застыть кровь. Всего два слова, произнесенные им, вызывают мурашки на спине. -Ты знаешь. И снова он просыпается. И снова испарина на лбу, медленно холодящая кожу. Рудбой опять тянет руку к листку бумаги. Рудбой опять невольно взглядывает на след. Рудбой опять рисует его. - Ты знаешь. - Знаю. Что ты хочешь от меня? - Перестань отрицать. - Я давно смирился. - Прекрати прятать его. - Я не знаю как. - Знаешь, - ледяной металлический голос обрубает диалог, сковывая горло, не давая больше произнести ни слова. Евстигнеев опять глотает таблетку. Евстигнеев опять прикрывает неестественно расширенные зрачки веками. Евстигнеев опять проваливается в блаженное забытие без уже надоевшего видения. Ване уже 24. Уже 18 лет ему снится сон. Но только сейчас он решился. В студии уже всё готово, Евстигнееву требуется только примерить её, а потом отдать хрустящие купюры в руки кассира. Заперев за собой тяжелую сейфовую дверь, Ваня идет в ванну: он весь вспотел от волнения. Стянув толстовку с символичной надписью Родина поэтов, Евстигнеев залезает в стеклянный склеп душевой. Тугие струи бьют кожу, под которую вбиты многочисленные надписи и узоры. Еще нетронутые краской пальцы впиваются в ручку душа. Равнодушные глаза уставились в одну точку, лицо, покрытое мелкими каплями, не выражает ровным счетом никаких эмоций. Между тем, внутри бушует буря: внутри Евстигнеев кричит, разбивает чернильные костяшки в кровь о стены сознания. Он заебался жить от кошмара к кошмару. Он заебался блуждать в темноте, без намеков на свет. Он заебался. Этот вечер разрешит всё. - Ты опять пришел? - Да. - Что хочешь? - Как?.. - Просто. - Не понимаю. - Поймешь. Охххра опять смотрит в зеркало. Охххра опять не помнит, как достал маску из пакета и одел её. Охххра опять видит себя в отражении.       - Мирон, ты купил мне сигареты?       - Евстигнеев, блять, сколько раз тебе повторять: бросай курить, сука, - ругается Мир, кидая сигареты своему бэк-МС. С тех пор как Рудбой стал Охххрой, он будто разделился на две личности: обычно он был весел и дружелюбен, маска делала его невыносимым занудой и последней мразью. Вот и сейчас, в очередной раз выслушивая нравоучения Мира, он разошелся гневной тирадой, насыщенной обсценной лексикой и нелестными оборотами, просто из-за этой простой блять дружеской заботы.       - ...Ты мне, блять, не мамочка, чтобы лекции решать. Я, сука, взрослый человек и сам могу решать, что мне делать стоит, а что нет. Заебал ты меня со своей пидорской заботой… Фёдоров только грустно вздыхает, стараясь пропустить все мимо ушей: потом Ваня снова станет Ваней и будет извиняться, так что стоит не отвечать ему, чтобы потом не чувствовать себя сукой. Евстигнеев психует, орет, выбегает из гримерки, хлопнув дверью. Несется по коридору, распугивая людей. Вот он стоит перед зеркалом в грязном клубном туалете - абсолютно не атмосферная хуйня для размышлений о своей ебучей личности. Что на него нашло? Схуяли в зеркале он не может узнать свое лицо? Ваня с тихим сдавленным стоном сползает по кафельной плитке рядом со старым умывальником, утыкается лицом в предплечье с потускневшим шрамом, подозрительно похожим на улыбку Авгура, мерно покачиваясь из стороны в сторону - единственный способ усыпить это внутри себя. Евстигнеев раскачивается из стороны в сторону. Раскачивается, раскачивается, раскачивается… Монстр опять улыбается. Монстр опять знает про тебя всё. O monstro de dentro de você, e você sabe disso.