тот, кто не умеет вгрызаться в глотки
Гароу, дыша не тяжело, но забито, стискивает грязные от крови и желчи кулаки. Пальцы у него длинные, узловатые, жилистые и наверняка пробьют артерию любой твари, если воткнуть их, раскраивая шкуру и плоть, в нужном месте и под верным углом. Проверить он никак не решается. — Давай, — сцепив руки за спиной, поторапливает его Бэнг. — Чего тянуть? Бурая амфибия с жеребенка размером смотрит Гароу в глаза своими, пятью и черными, и перестает бить оземь тяжелым пятнистым хвостом. Приоткрывает широкую беззубую пасть и лижет сеченую ранку около дыхала. Моргает просяще — по крайней мере, Гароу хочется-кажется, чтобы это было так. — Даже монстров не стоит мучить агонией. — Д-да, Сенсей. Под заученной и правильно исполненной комбинацией ударов тело монстра желейно трясется, после — разрывается, скользко хлюпнув, на шматки. Выходит, за подкорку уже зацепилось. Хорошо.так любопытен до чужих песен... уберите его! он же ослепнет — отдайте ему мое место в лодке
— Не-не, чувак, ты всё-таки не догоняешь, — Сайтама облизывает большой палец от креветочного соуса. — Допустим, получил ты такую вот… вселенскую, чтоб ее, силу. Что станешь делать? — Как можно скорее разыщу Безумного Киборга и отомщу за каждого, кого не стало по его вине. Вероятно, даже постараюсь заставить его испытать больше мучений, чем следовало бы. Хотя я не уверен, что таковой лимит вообще уместен. — Окей, опустим то, что у тебя уже есть такая сила в виде меня, но найти своего чудилу ты никак не могёшь. Окей. Ты медленно раздавливаешь его в лепешку и мажешь на хлеб. Что дальше? — Отправляюсь к доктору Кусено, чтобы он провел всесторонние исследования моих физических способностей, — невзначай настойчиво отвечает Генос. — Возможно, даже анализ крови развил бы его дальнейшую научную деятельность. — О твою кожу ломаются иглы шприцов, так что тебе не достается печенье для доноров. Дальше? — Я каждодневно уничтожаю монстров с максимальной продуктивностью и посвящаю себя геройству, чтобы защищать граждан. — Лукавишь, — Сайтама натягивает перчатку. — Ладно. Тебя обвиняют в шарлатанстве. Дальше. — Мне без разницы! Я последую очевидным путям истины и справедливости, как Сенсей! — Э? В смысле? — Сайтама переводит взгляд со счета на его лицо и хмурится. — Я продолжу свою геройскую деятельность, что бы обо мне ни говорили! — Ага. Но она тебе надоедает. — Она не надоест мне, ведь даже тогда я продолжу следовать за Сенсеем. — Чувак… — Сайтама поджимает губы. — Прекрати говорить так, будто я твой семпай. Это стремает… Гм. Сегодня твоя очередь платить.он слушал изо всех сил, но так ничего и не понял
— Нет, Генос, нет. Я совсем не это хотел сказать. Блин, да прекрати ты… Погодь! Генос аккуратным, но резвым движением откладывает ручку и смотрит ему в глаза, задрав подбородок, предельно внимательно. — Прошу прощения, Сенсей, — говорит Генос с едва слышным сомнением, и Сайтама очень отчетливо видит: он искренне не понимает, чем провинился, и еще искренней этого верит в то, что сам Сайтама о себе не знает самого важного. Глупый, упрямый мальчишка. — Теперь… вот сейчас послушай внимательно. — Да, Сенсей! — восторженно рявкает Генос и снова берется за ручку. Вторая за неделю, а чернила уже почти кончились. — Записывать вовсе не обязательно, — напоминает Сайтама и трет пальцами переносицу. — Конечно, Сенсей, — ручку он не откладывает. Настырный — аж зубы скрипят. Кажется, длинного монолога с важным лицом не избежать: этот иначе не понимает; да и так-то понимает с трудом, будто ему очень-очень нужен переводчик с геносового на человечий и наоборот. Сайтаме, к слову, такой бы тоже пригодился. — Если я говорю, что чувак из ужастика — придурок, это вовсе не значит, что я провожу а… нолла… Гм. Параллели. Параллели со своей или чьей-нибудь там геройской жизнью. Я их не провожу, понял? Я просто смотрю фильм про тугих на слух подростков, — эти слова он намеренно тянет языком, — и говорю, что в данной конкретной ситуации они повели себя беспробудно тупо. Если захочу сказать тебе что-нибудь мудрое, то буду говорить с тобой, а не с телевизором. Как сейчас. Ясно? — Генос увлеченно чиркает ручкой и кивает. — Если нашел глубинный смысл, то молчи об этом. Оповещать всех вокруг (и в особенности меня) не нужно. По крайней мере не каждую, блин, минуту. — Это… Это так мудро, Сенсей! Вы- — Вот только попробуй, — Сайтама грозит ему кукурузной палочкой. — Вот только попробуй мне тут. Реклама закончилась. Тихо.он очень молод, даже если стар, принимая свой первый удар…
Крепкие, длинные пальцы Гароу пережимают его запястье и шею в безукоризненном захвате, и когда глотка потихоньку немеет, в голове Бэнга беспокойными буранами сталкиваются приоритеты. Этот захват — чуткое произведение боевого искусства, и в таком важно — да и приятно — поучаствовать, пусть даже и в позиции защищающегося. Никто не смотрит, и можно не волноваться, что его авторитет рухнет в глазах учеников, если он признает поражение одному из них. С другой стороны, поддерживать свой статус в глазах Гароу сейчас более чем приоритетно — он агрессивный и шебутной, и уже поздно при нем давать слабину: неверно взрастит и расценит посыл. Но перед глазами уже с минуту всё мутное, и это — это весомый аргумент. — За… — Бэнг с трудом разжимает трахею. — Захват отработан. Неплохо. Гароу на миг стискивает пальцы пуще прежнего, прежде чем их распустить и убрать с его поясницы колено. — Постарайся следить за распределением давления на суставы, не то рано или поздно такой захват не выдержат твои же кости, — говорит Бэнг, и не берется за горящую шею, и точно абсолютно совершенно не чувствует страха.чистая рубаха, чистые руки, чистые глаза
Отражение Гароу дрожит в спокойном и ледяном горном ручье. Сам Гароу в ручье не дрожит. Долговязый, весь туго стянутый узловатый узел с чрезмерно вытянувшимися за последний год конечностями, он смотрит вниз, на свои большие ступни, удобно упершиеся в каменистое дно. Льняная рубаха, годы назад врученная ему Бэнгом для особо правильной медитации и тогда мешавшая ходить, как платье с длинным подолом, сейчас прикрывает пах — но не колени. Он медленно переступает с ноги на ногу — и снова, и снова. Камни, гладкие от воды, приятно тычутся в пятки бочками. — Взгляни-ка, — урчит в усы Бэнг и мочит ладони ручьем. — Твои мозоли. Гароу шевелит пальцами ног и чуть наклоняется. Зажили.так и не понял, что воет над ухом — нечего сказать
Он не смеет возразить; глядит в землю покорно и молча. Но сердце выплевывает несколько затяжных, басовитых ударов, и тогда Бэнг хмыкает очень особенно. Если речь о всерьез, то он же никогда не слышал — не слушал. Совсем никогда.тот, кто не знает, как воют от горя, выпил наши чаши, сам того не узнав; мы с тобой закроем его собой став стеной, вынося на руках
Неаккуратные, но заботливые руки учеников подхватывают его и поднимают с поля неравной борьбы чуть ближе к сизому небу — десятки их, тысячи сотен; пальчатых, детских, смуглых и белых-белых. На застланный пылью бетон укладывают бережно, с шорохом. Бэнг чувствует на щеках жесткие, как у брата, пальцы — это снаружи. В изнанке щек — горячая медь. — Вы меня видите? — зовет Гароу и успевает отвесить ему пощечину прежде чем рассыпаться перед глазами горстью жемчужин. — Сенсей! Бегите, сейчас же, все — прочь! Не находится сил и дернуть рукой. Безответственный. Хего жмется сухим ртом ему в губы. Гароу чрезмерно усерден и про себя еще-то не понял; массаж сердца выходит слишком уверенный, слишком резкий, и Бэнга в грудине что-то странно хрустит.тот, кто когда-то ковал наши души, диктовал страницы, старался — мы так гордились тем, что не слушали — он улыбался
Их уши зудят, спины поминутно горбятся и с усилием разгибаются снова, поясницы кротко хрустят — тогда они скребут мочки ногями, дергают уже чуть раздавшимися плечами, прячут хрящевитые звуки под тканью, и всё устало, почти безразлично, только с налетом уважения. Спустя несколько суток неподвижности они надеются, что старик сенсей уже давно в глубоком трансе и не слышит совсем ничего; не скачут разве что из боязни, что ошибаются. Хего (у него всегда сипит на вдохе носоглотка) вертит головой (шевелятся волосы) и чешет запястье (шурша рукавом). Когда Бэнг выдыхает — впервые за несколько часов выдыхает, они замирают, но им не хватает ни выдержки, ни желания усидеть неподвижно еще хоть десяток минут, и тогда воздух снова шуршит, скребется и даже зевает. Выдержка — дело времени. С желанием дела обстоят несколько сложнее. Оита (урчащий живот) смешливо тычет пальцем в пятку Гароу. У Гароу самые старательные и звонкие мозоли. Кровь в сосудах и легкие — совершенно беззвучные. Улыбка Бэнга тонет в морщинах, и ребята, ее не заметив, все шуршат, и дышат, и шевелятся, и тогда сердце Гароу разок ударяет, уверенно и крепко.эй, обожгись, наносящий удар, ядом из вен
Его кулак пробивает рогатую морду и как скорлупку крошит смехастую челюсть; во все стороны брызжет бетонная пыль и клыки и горячая серая жижа. Сайтама коротко трет-чешет пальцами свою лысину. На его лице и костюме жгучие — он не чувствует — пятнышки крови; если это — навряд ли ведь — кровь; Гароу сейчас весь сухо-досчатый, и черный, и в шелухе, но пахнет еще, к своему сожалению, совсем по-людскому, как человек. Глазные яблоки и десны щиплет погано и едко — но не слезно. Когда Сайтама говорит, что он мягкий, Гароу отвечает ехидно и грубо и скрипит жесткими кусочками рогов. Эти слова странно его задевают, и он нападает со злостью, с остервенением, и не задумывается о том, значит ли то, как сердито и больно становится от этих слов, что он — мягкотелый.тот, кто ни разу не падал, не встанет с колен
Бэнг коротко дергает его за шкирку, жесткими пальцами сжав позвонки, и тычет взглядом, морщась, в раскинувшиеся до самого побережья руины на севере — «беги». Он знает, что кучкующиеся позади герои, так выпукло ждущие смерти по-своему уродливого сына его долгих стараний, этого жеста не заметят: сильны, умелы, но слепы, как пробки. Не знает — надеется. Прекратить лгать себе же никак не выходит. Гароу дергает плечом, торчащим из-под крошащейся скорлупки монстра, и болезненно скалит глаза. Подняться на ноги уперто отказывается. — Добей его, Серебряный Клык, — говорит Милая Маска и хмыкает. — Ты обещал покончить с этим. Если не хочешь марать руки, это сделаю я. Бэнг жмет подбородок к ключицам и отстраненно оглядывает свою рубаху, стягивает тугие кулаки. Грязный, весь в крови — своей и сыновьей. — Давай, — табачно и устало гаркает Зомбимен. — Чего тянуть? Действительно, думает Бэнг, — чего. Это — это он знает наверняка.мертвым оскалом усмешка застынет — ты никогда не умел улыбаться
Подначиваемый едким дурным предчувствием, Бэнг возвращается в додзе спешно, взволнованно, сандалиями кроша булыжники и плюща глину. Ручей, хлестко вьющийся между холмов, он перескакивает без должного (привычного) уважения и даже не делает в уме пометку на вечер: поклониться у косой сосны — дважды. Эта глодающая тревога редко обманывает; неужто мальчишки опять покалечились, играясь с танто; ни на минуту их оставить нельзя. На гору он не всходит, важно отмеряя шаг, по витой тропинке — вскарабкивается по отвесному камню, иногда вдалбливая в него пальцы, смыто, без разбора и быстро. Но все же опаздывает. Через тонкие стены додзе глухо пробиваются суставный скрип и хрип и кровяное харканье; в самом деле, Бэнг слышит их очень далекими: уже у подножья скалы его уши закупоривает лихорадочное сердцебиение лучшего ученика, шустрое и эйфоричное, взахлеб, какое бывало редко и соскальзывало в тишину уже через десяток ударов — но сейчас гремит долго и беспрерывно. Руки у Гароу выпачканы в крови, рубаха — тоже; молодые сосуды так вздулись вдоль чрезмерно длинных костей, что слышно, с какой потугой тянутся в стороны их стенки. Бэнг коротко цепляется взглядом за ворсинки травинок и чужих сухожилий в его торчащих как рога волосах; за брызжущую культю Оита, в надрыв скулящего и старающегося перетянуть ее мягким ремнем; у одного пальцы тверды, у второго — дрожат судорожно и страшно. Бэнг не пропускает мимо внимания (но оного ему не уделяет) жуткое месиво из тел перебитых, схлопнутых, но еще дышащих сыновей своего додзе, и принимает решение, которое станет почти успешно внушать себе правильным еще несколько месяцев. После — осознáет собственные сомнения в его взвешенности; еще спустя год не постесняется корить себя в том, что долгие годы видел дефективность Гароу, но толком ничего не предпринял, и будет язвенно ему благодарен за усугубление своей мудрости. Бэнг дерет ему волосы, и как послушную куколку кидает лицом — в стену, локтями — в пол, зубами — в кулак, умом — в «прочь». И тогда сосуды у Гароу трясутся, сердце — тихое, а улыбка по-сыновьи детская: не виноватая и упрямая-жесткая.тот, кто так молод и любопытен, тянет к тебе пальцы
Когда он пачкает руку талым мороженым, и грудь тоже пачкает, и даже пятку, Генос возникает рядом и тянется к его ноге тряпкой (такой же серой, как одежда и корпус), и это не очень стремительно, но неожиданно — очень. Сайтама отталкивает его рефлекторно и быстро; еще до того, как соображает возмутиться. Шлепая в ванную, он пяточно пятнает пол сладким, а склонившись над раковиной включает воду и старательно не прислушивается к тому, как Генос шкрябает по бумаге карандашом, зарисовывая форму его следов прежде чем приложиться к ним тряпкой.ты знаешь боль на вкус! допивай до дна, будь жаден
— Один:ноль, ёпта. Стальная Бита, болезненно-знакомый не только по плакатам с героями S-класса, но и пахнущий каким-то мерзким пережитком прошлого, толкается рукой от асфальта, чтоб подняться на ноги; они видно и слышно подкашиваются, но держится он на них на удивление крепко. Жвачно похрустывают его лопатка, ключица и челюсть, раздробленные и заглушенные плотью; ему всё равно. Он этого, наверное, и не слышит. У Гароу от его жуткого костного скрипа встают дыбом волосы на шее и раздуваются ноздри. — Пошел на хер! — громогласно парирует, разинув пасть, Гароу и встает на ноги сам, чтоб жадно наброситься на этого ублюдка с гадким мыльным акцентом. Тот закидывает биту на плечо и произносит невыносимо коряво и мыльно: — Не зазнав-ваʼся, малой. Ох. Гароу тянет воздух носом и морщится. Ох!.. И бросается действительно жадно.чтобы тому, кто придет после нас, не досталось ни капли
Гароу, нехотя признав, что привыкшее к исключительно строгому рациону тело снова отплатит за каждый укус тошнотой, крошит буханку промеж коленей, и из-под скамейки выбегают, поглядывая на него с опаской, эти мелкие монстры-вороны. Славные малые, но не монстры ведь — совсем, совершенно никак. Птицы с парой-другой лишних конечностей и большеватым интеллектом; простая мутация; в учебнике напротив этих значок: «монстр, нулевой уровень угрозы». Гароу жмет одному из пернатых маленькую — с его ноготь размером — ладошку; тому приходится обхватить его палец всей пятерней. Гароу затыкает его клюв куском хлеба и пинает — несильно, но здорово.копаное золото, кованая сталь
Толстенная пачка денег так стукается о котацу, что по газировке в стакане проходятся, как в тысяча-и-одном фильме, крохотные волны. Сайтама косится на кругастую цифру на верхней купюре и теряется, стараясь сосчитать, сколько нулей во всей пачке, если на каждой бумажке — четыре. Он соглашается раньше чем успевает почувствовать себя старым жадным драконом, все готовым отдать за мятый шмат золота. То, что любовь к доступным деньгам частенько наступает на пятки его воле, и этот раз — не исключение, он осознает очень нескоро, но и тогда стыдно не станет. Генос распихивает все свои вещи, огромное их количество, по полкам, ящикам и щелям. Одежды у него мало, да и та большей частью идентична; не кучки — аккуратные стопки джинсов и каких-то серых, асфальтных тряпок без рукавов. Он держит спину ровно, как дешевая кукла, когда ходит, и руками шевелит не сердобольно — как-то машинно и странно; еще гремит мудреными инструментами, когда распаковывает самый последний мешок.серо-синий блеск
Гароу марает запястье и пальцы, когда с большим увлечением водит по каменным сколам сизым угольком. Он забивается ему под ногти, и чтоб отмыть все до последней черной крошки придется постараться, и еще несколько часов на стыке ногтя и мяса будет болеть и кровить, как десны, когда выпадает очередной зуб. Оно того стоит, точно-точно стоит, кивает себе Гароу и не замечает, как высовывает от чрезмерного старания кончик языка. Закончив, он отшагивает назад от скалы и утирает ладошкой лицо: вздернутый нос теперь тоже блестит серо-синим. Сенсей вышел недостаточно важным и строгим. Гароу подрисовывает еще несколько морщинок на его лбу, прежде чем заслышать гонг и торопливо стереть портрет колючим пучком можжевельника. Он несется в додзе только когда загораживает пятно с едва различимыми очертаниями лица ветвями куста. Нельзя позволить Сенсею знать об этом и допустить саму мысль о том, что…загляни в мои глаза — в мою печаль, если не ослеп
Нет никакого толку отрицать: я уже стар и не так уверен в своих глазах и ушах, как прежде, скажет себе Бэнг поутру. Показалось — вот и всё. Не стоит уделять слишком много внимания подобным прихотям воображения. Бэнг не знает, перестанет ли лгать себе хотя бы на смертном одре. Он просыпается после полуночи от скрипа в грудине, когда додзе всё звонкое и воспаленно дребезжит от тишины, а сёдзи мутно-желтая от лунного света. Проходя мимо комнаты Чаранко, Бэнг уверенным мановением руки роняет на пол тяжелую книгу: восемь тысяч абзацев, посвященных праведному насилию в старых (в самом деле, не очень) додзе, оглушительно стукаются об пол — да и лежат после этого громко. Чаранко храпит упоенно и жадно и по утрам встает с большой неохотой: что уж говорить о ночных пробуждениях. Мальчик и мочиться не станет, если для этого нужно будет подняться раньше восхода. Хоть в чем-то терпелив. Входная сёдзи отодвигается легко, без малейшего шелеста, и тело — голое, в одном только тихом халате — приятно лижет ночная прохлада. Бэнг смотрит в звездное небо, а открыв на сгибе локтя книгу — в три тысячи седьмой абзац. «Если воин испытывает потребность в утешении, он просто выбирает кого-то или что-то, будь то друг, собака или гора, и высказывает свои сокровенные чувства. — напоминает ему три тысячи седьмой абзац. — Для воина не имеет значения, ответят ли ему, услышат ли его, так как он не ищет ни понимания, ни помощи — высказывая свои чувства, он просто высвобождает напряжение своей битвы.» Бэнг трогает загрубелыми пальцами кривые рисунки Гароу: солнце, цветы и угловатое додзе — уже почти стертые со скалы снегом, дождями и ветром. Он совсем перестал рисовать после десяти лет. Не то чтобы у него был большой потенциал (штрихи длинные, резкие, слишком уж острые), но хорошее ведь дело, по-своему полезное. Следовало давать ему больше времени на развлечения. Когда Бэнг возвращается к додзе, позади, промеж деревьев, что-то коротко стукает. Совсем тихонько, но требовательно. Инстинктивно обернувшись, Бэнг говорит себе: то ветка упала. И точно-точно не смотрит в две далекие глазные жемчужинки, прежде чем они растворяются. На рассвете он впервые за долгие годы позволяет себе выпить чаю прежде чем преступить к утренней медитации, но мята и вишневые цветки почему-то совсем безвкусные. Отхлебнув немного, он смотрит на угольный детский рисунок, ночью смазанный чьей-то острой ладонью.вперед, по карте и компасу или просто по звездам, но нет ничего и небо закрыто; тогда полагайся на нюх. только не стой на месте! костер в тебе вспыхнет, ребра треснут, и ты превратишься в пепел, пополнив рассказы старух
Полупустой пакетик молока лопается под его подошвой и брызжет белыми каплями на блестящий ботинок — не новенький, отцовский, но вполне себе. Сайтама надевает их исключительно на собеседования (выходит, около трех раз в месяц) и бережливо хранит на отдельной полке стеллажа. Приходится опуститься на корточки, чтоб оттереть; Сайтама натягивает рукав рубашки на жилистый кулак, но вовремя спохватывается и, не подумав, стирает молоко одной из бумаг со смешной и несолидной отксерокопированной печатью. Впрочем, подумал бы — всё одно. К черту это; к черту всё. Секретарша на него смотрела брезгливо, как одна из тех полузабытых школьных подруг; наверняка ведь опустила кипу бумаг с его именем в урну, едва он ступил за порог конторы. Подумаешь, триста тысяч иен в месяц; невелика потеря; там только зад отсиживать и пялиться в монитор; после — подбирать себе наименее убогие очки. Действительно — ну его. Молоко размазывает его красную инкан* по бумаге, и она растекается щемящим кровяным пятном. Выбросить бы эти поганые бумажки на съедение роботам-уборщикам: из нужного там только телефон, на котором — Сайтама знает — всегда будет гудеть автоответчик; и всё же не стоит бросать документацию со своей биографией внутри где попало; мало ли что. Для такого, думает Сайтама и распрямляет спину, впору и курить начать: тогда при себе всегда будет рабочая зажигалка, которой можно сжигать вот такое дерьмо, а потом курить пафосно и грустно; ее еще можно повесить на модную цепочку и прицепить к джинсам или нагрудному карману. С другой стороны, чтоб иметь при себе зажигалку, курить необязательно. Если только это не моветон — быть с огоньком, если не спускаешь на табак с десяток тысяч в месяц. — Гм, — Сайтама откидывает голову и смотрит в темное вечернее небо; звезд совсем не видно от городской иллюминации. — Зато у нее маникюр как у дракулы. Дует ветер, шелестит молочным краешком листа, и тогда в нос ударяет запах до того специфичный и вкусный, что ноздри сами собой раздуваются, а кадык дергается очень нервозным комком. Кажется, баранина в тесте, и с яблоком, и с медом — но не наверняка. Сайтама еще разок тянет носом, влажно утирает его рукавом. Ерошит свои волосы. В сторону мясного, но сладковатого шагается легко и пружинисто. На табличку «Приглашаем юных и усердных на работу!» с очаровательным чернильным цветком в уголке Сайтама смотрит не так воодушевленно, как на пузыри масла в нутре одной из видных за стеклом сковородок — чугунных, больших, с облезлыми ручками. Лавчонка крохотная; с киоск размером; упирается заставленным посудой задом в жилой дом, придавленная справа и слева презентабельными ресторанами. Над дверью игриво звенит колокольчик в форме пузатого Дайкоку. Едва шагнув внутрь, Сайтама шарахается в сторону от испуга, когда сбоку, совсем рядом, вспыхивает столп яркого рыжего пламени, изрыгнутого масляной сковородой. Вот тут бы — сжечь. И ошпариться не жалко. — С огнем выходит сочнее, — делится с ним хозяйка лавки и щурит, улыбаясь, маленькие блеклые глаза. Она горбатая, толстая, вся в задушевных морщинах и обескураживающе чудесная; когда она нежно встряхивает сковороду, душистый лук послушно описывает ореол около ее лысеющей макушки. Сайтама принимает горячую лепеху с мясом и склоняет в чавкающей молитве башку.боль выжигает тебя изнутри, забирая твой цвет волос
У Сайтамы зудит кожа головы; он чешет ее, ногтями соскребая маслянистую перхоть, и думает, что, вероятно, снова подцепил вшей или блох у одного из этих звероподобных монстров; стоит обратиться к старине портному, чтоб тот поковырялся у него в волосах; старина портной всё понимает и помощью не брезгует, только просит не заходить в ателье, чтоб в ткань не прыгнула никакая букашка. У Гароу обгорает лицо, и его бледная кожа виднеется из-под шелушистой красной свежо и странно; вероятно, даже ящеры, сбрасывая старую шкуру, не так мучаются от чесотки. Вполне можно пережать десяток-другой нервов и исказить восприятие, но он терпит, все свои сосредоточение и силы посвящая перфекционистской отработке атэми*, и даже зубами не клацает. Скальп вскипает под солнцем, вскипает без пузырей — совсем субъективно, но все-таки очень отчетливо. Поутру Сайтама, уже почти не усталый, выныривает из сердитого жадного сна и пялится на клочья волос на подушке, тычет в них пальцем (они мертвые и тихо шуршат, как бумага), сгребает в ладонь. Глядя в зеркало, он отчего-то узнает в себе старину портного, только помоложе, с маленькими глазами, всесторонне ослепительной лысиной и простецким лицом. Гароу склоняется над ручьем и в своих выгоревших добела волосах узнает макушку Бэнга. Он сердится от промелькнувшей на мгновение гордости, мальчишеской и непроизвольной, и злобой (куда более незрелой) упивается сильнее, чем водой.боль заставляет тебя идти, гонит вперед. боль в самый безоблачный штиль бьет о прибрежный утес
Прилив кусает его зубчиками соли в свежие раны и никак не может угомониться, но укачивает заботливо и даже по-своему нежно. Гароу чувствует, как скребутся о мелкий песок позвонки, как солнце греет лицо и живот, и закрывает глаза. Соленое море оказывается безвкусным, даже когда он поворачивает голову и мочит губы в водорослевой воде. Она дерет десны и сушит беспокойную глотку — не более. В детстве — случалось — ему отчаянно хотелось порезвиться на море, но расписание такие вольности никак не вмещало. После попасть на пляж не сложилось. Сейчас вышло, правда ведь. Но должно было быть всё вовсе не так. Душный штиль скуп на ветер, и солнце нагревает кожу до зуда. Ребра становятся раскаленными прутьями. Впервые за долгие годы сердце у Гароу стучит добровольно-безвольно.боль превращает зверей в людей и наоборот
— Мне больно, Сенсей, — скулит, по-детски булькая слюной, Гароу. Лицо у него уже не круглое — стесанное тренировками и сухим рационом — но еще маленькое. — Мне очень больно! Пожалуйста, Сенсей, разрешите прекратить! Пожалуйста! — Я вовсе не запрещаю тебе прекратить, и уж точно не заставляю продолжать. Два тяжелых железных прута, раскаленных на солнце, тянут руки Гароу к земле с такой силой, будто на них повисли, схлопнув челюсти, сытые львы. Гароу держит их, распрямив локти, на уровне зудящих мочек, и знает: еще сотню лет назад его били бы таким же прутом, посмей он опустить руки до заката. Гароу знает, потому что его мозолистый досуг посвящен чтению очень и очень выборочной литературы. Взгляд Бэнга, спокойный, но готовый смениться разочарованным, бьет ничуть не слабее. — Ты волен остановиться в любой момент, если поймешь, что достиг большего из всего, на что способен. Подняв руки к самому солнцу, Гароу рычит так, что срывает горло, и забывает удивиться тому, что перестал плакать. И что плакал — забывает. Вскоре закатное солнце поцелует его в лоб, но он покажет, не чувствуя ни пальцев, ни тела, задранные к небу прутья звездам.боль ударится в ребра, разбудит и бросит на камни. здесь оставаться больше нельзя
Боль взбухает под ребрами маленьким, но тяжелым мешочком: он тычет в печень и легкое на каждом вдохе, подпирает их горячим бочком. Сайтама упирается, согнув дрожащую спину, ладонями себе в колени, и на синей ткани, липнущей к коже, остаются два мокрых пятипалых следа. Этот костюм — он ведь билетик к безумию, после этого на всё будет искренне наплевать, думает Сайтама и шепчет, как мантру: «Спокойно, спокойно, спокойно.» Если это кончится… Когда это кончится, думает он и спотыкается носком кроссовка о бордюр, я стану носить всё самое тонкое. И потеть не стану никогда. Разве что иногда — но не так же, не так. Волосы мерзко клеятся ко лбу. Он быстро забудет, как ненавидел это, и как часто хотелось обрить к чертям голову, чтоб ничего не лезло, брызжа каплями пота, в глаза, и не кололо кожу. В глотке сухо — как песок налип. Сайтама утирает нос рукавом, и в рот попадает немного пахучего соленого пота; он лижет нижнюю губу и перегрызает свою мысль о том, что вполне можно притормозить и купить бутылек воды — прохладной, журчащей. Это ведь нестрашно. Никто не запрещает прекратить, и уж точно не заставляет продолжать. Притормозить, на минутку притормозить, думает Сайтама и сразу же режет. Нет.таймер запущен, ты сделал все сам, беги от себя, ты или я…
Бэнг почти уверен, что после случившегося Гароу не станет стучать совсем никогда. Мальчишка владеет своим метаболизмом в совершенстве, какого не сумел — не успел — достигнуть он сам, и вертит им промеж жилистых пальцев, и знает, как и с какой ритмикой напрячь нёбо, чтобы легкие стиснуло — и не разжать. Если так, если Гароу не станет по его собственной воле — то кто из них глуп, а кто — мудр? И это ли то, о чем сейчас стоит думать.боль — бессвязная речь, набор ассоциаций
Его тело вылупленно торчит посреди обломков — бетон, скрученная арматура, неясные ошметки фоторамок и цветастой простыни — как манекен, мятый-ломаный, курьезно плечистый: никакой пиджак не налезет. Сайтама приподнимает бетонную плиту аккуратно, со скрипом, и на вдавленную вовнутрь грудину сыплются душная пыль и пучеглазые детские лица из чьего-то школьного фотоальбома. Лица поблескивают в свету генератора и пучеглазятся еще сильнее, испуганно и возмущенно. — Хей, — зовет Сайтама и чуточку медлит. — Чувак. Ну и задал ты жару. Очкастое личико утвердительно воспламеняется. — Давай-ка… Гм. Ногу? Ноги хоть целы? Генос растягивает расплавленную на щеке лицевую пластину и серьезно, ответственно улыбается, хмурит брови. Кивает гордо и очень сознательно. — Так держать. Делаешь успехи. — Сенн-сса, спа… бо-осиком. Сайтама выковыривает его торс из-под фундаментной шпалы и взваливает себе на плечо; из скушенных под корень бедер плёвчато сыплются искры. — Ага. Кроссовки новые тебе купим, не боись. К дядьке Стенчу — и вперед. — Инвал- ееспособно? — У меня запасные шнурки есть. — Лотос-сей. — Генос старчески скалит десны с осколками белой керамики, и изрыгает восьмибитный гвалт, и даже исхитряется застенчиво пошевелить проводком, виснущим в землю на месте руки. — В тюбике?.. — С важной надеждой. — В тюбике.нету дороги обратно, никто не поймет. раны зашиты, но боль продолжает течь; времени мало, беги вперед
Не камни трескаются под стопами — камни впиваются в стопы, до крови проминая кожу, и аккупунктурно давят на те самые точки, верно жать на которые он учился столько лет: расслабить, насытить, укачать, вызвать тошноту, усыпить, убить, помутнить рассудок. Кусок дрянной крученой арматуры попадает ровнехонько в шестьдесят вторую, когда Гароу опускает, не глядя, в прыжке весь свой вес на правую ногу. Он валится наземь, вздымая крошечки тяжелой бетонной пыли, и кубарем скатывается по рухнувшей от удара Сайтамы многоэтажке; оконные стекла секут ключицы, и голень, и спину тоже секут; он не кричит и не плачет, потому что большие мальчики так не делают — совсем никогда. Тело, выдрессированное выживать, почти ускользает от него в темноту, но тычется, съехав со стекла, затылком с запеченной кровью в песок, и приходится, на каждом пятом шагу с треском опускаясь на четвереньки, бежать вперед. Океан впереди сверкает тысячей бликов почти так же славно, как ручей у родного додзе; ступить на берег — и Сенсей протянет воды в лодочке из смуглых ладоней. Скорее — вперед.боль вращает планету — твой бешеный сбивчивый бег нужен как воздух — воде и земле
Остановиться? Нет, дружище, не сейчас. Не сегодня. Завтра — посмотрим. Держись. Легкие у Сайтамы раскрываются едкой болью и верным дыханием, и он забывает, как трутся на пятках мозоли, и не мечтает больше о свежем горном ручье. Удары подошв ускоряются и выравниваются, добровольно-безвольные и очень естественные. Не это ли сердцебиение?боль помогает смеяться детям
— Они ведь не всерьез, правда? — шелестит Гароу и тычется мокрым лицом в шершавые складки кофты на его груди; кажется, промочи слезы ткань, коснись его влагой, было бы щепетильно и живо; говорят, так и нужно с детьми; Бэнг задавливает в себе чудной рефлекторный позыв утереть его слезы так же, как каждое утро давит желание выпить теплого чаю, а не приниматься за тренировку силы и духа. Выходит, уже крепко вошло в привычку. Хорошо. — Вполне всерьез, — гудит Бэнг и похлопывает его по спине. Два раза, не больше и не меньше, и с расстановкой: это чтобы намекнуть, что он Сенсей, а не нянька, и никак не повредить свой авторитет. — Для них это и есть истина. С их точки зрения все обстоит именно так. И знаешь, что я тебе скажу? Гароу очень сообразительный мальчишка для своих шести лет: уже отодвинулся, утер кровь с разбитого носа и смотрит не в глаза, а в землю. Хорошо. — Что, Сенсей? — Это совершенно естественно. Таков порядок вещей. Они не увидят грязи на своих подошвах, пока не взглянут на них. Подошвы смотрят вниз, а люди — вперед. Ты снова не станешь следить за своим шагом, и тогда я скажу: к твоим подошвам прилипла глина; будь аккуратен; не упади; счисть ее. — Гароу прикусил губу, потирая припухшую скулу, но резво отдергивает руку, когда бездумно поднимает глаза и натыкается на его взгляд. — И даже если ты ее увидишь, то можешь повести себя неразумно (каждый может), и ответишь: отмою, когда дойду до ручья. В таком случае по пути к ручью тебе придется приложить немало усилий, чтобы не упасть. Но ты всегда сможешь остановиться на пару минут, чтобы счистить ее. Это нужно сделать как можно быстрее. До того, как она засохнет. Я могу только дать совет, указать на грязь. Остальное зависит от тебя. Чуть вальяжным, еще не до конца выверенным движением вскочив со скамьи, Гароу отдает ему глубокий поклон в благодарность за мудрость — уже правильный, ровный и строгий. Поклон затягивается и этим затяжением портится. Спина у мальчугана гнется и горбится, и трясется и дрожит от смеха или плача. Сейчас и то, и другое одинаково неуместно. — Гароу. Тот указывает пальцем в землю, и Бэнг видит его маленькие ноги, бугристые от мозолей и грязные. Опять те негодники стащили его обувь. Очень невовремя. Такая метафора — и все напрасно. — Гароу. Раскрасневшийся, с ворсинками травы в волосах Гароу поднимает подбородок. Он совершенно трясется — у основания, то есть; глаза все скользкие, щеки — мокрые и вздутые улыбкой. Закостеневшей, растянутой, взрослой. — Мировоззрение! У меня отобрали мое ми-ро-воз-зре-ни-е! Сообразительный малый. А что проблемный — ничего. Слепится, разомнется. Со временем.нет ничего больнее чем смех
Гароу стает на цыпочки и просовывает голову между двух веток куста, чтоб осмотреть местную достопримечательность в лице — скорее, впрочем, доске — бейсбольной биты. Ее гордый обладатель сидит рядом на лавочке, ткнувшись приплюснутым носом-сливой в разворот манги, и выдается чудесная возможность изучить биту в деталях. Она большая (ему, самому высокому в классе, по грудь), лоснящаяся от лака и с надписью из пяти кривых иероглифов: «Береги зубы, дружок!» с виноватым смайликом внизу. Не то чтобы Гароу увлекался тем или иным видом спорта: они все какие-то детские. Но уже два дня вся школа звенит вестью о том, что Важный Человек С Неважным Именем по неосторожности выбил этому мальчишке половину зубов (что тот и в отдельности находит почетным), а потом подарил свою биту и большущего зайца из плюша. Стало отчего-то интересно, что в этой бите такого особенного. Трескает какая-то ветка, и Гароу радуется, что Сенсей не видел его оплошности, сильнее, чем пугается угрюмого взгляда битиного хозяина. — Не трожь чужое! — Скользко-гладко, с зажеванными окончаниями. — Я не трогал. — И не ври. Гароу вздергивает брови и хватает биту за рукоять, взвешивая в левой руке. — Эй! Положил — живо! Мальчуган пухлый, коренастый и крепкий, его на год младше, но вдвое шире и уже заматеревший. Раздув под красной футболкой грудь, он поднимается со скамейки и скрипит увесистой скобой, обогнувшей нижнюю челюсть. — Не-а. Ты, — Гароу тычет затертой верхушкой биты ему в грудь и смотрит сверху вниз очень взросло и правильно, — ты думаешь, что я тогда потрогал, хотя я не трогал. И всегда так думать станешь. Почему бы мне ее не потрогать и даже не взять, раз хочется, а ты, умник такой, уже сам всё решил? — Чо? — Она красивая. И хрупкая, кстати. — Ты откуда ващ' такой вылез, поганка? — С вершины. — Гадкий, бессовестный ушле… — он получает битой тычок в лоб и, сердитый и вздыбленный, старается отнять свое или отвесить ему затрещину, но Гароу оказывается слишком ловким для его грубой силы, чем чрезвычайно гордится. — Ты теперь всегда так разговаривать будешь? — Как? — рявкает семилетний бугай и тянется к его волосам, чтобы дернуть, но его же бита никак не пускает. — Как будто у тебя кусок мыла во рту. И в носу. И нет совсем всех зубов. — Они ж молошные, тебил! — Когда ты злишься, становится только хуже! — Жаткнис'! Гароу заливается хохотом с таким удовольствием, что теряет бдительность и больно получает по челюсти. Это того, черт побери, стоило.боль заставляет лететь и падать, прокладывать новые маршруты звезд
— Генос? Генос! Эй! Не молчи… давай-ка, ну… как же тебя угораздило… Сайтама даже не знает, за что и как взяться: из-под сковырнутого черепа торчит мозг — его, наверное, касаться нельзя; наверное, надо обязательно взять эту штуковину, похожую на баллон аквалангиста — вдруг без нее задохнется; но голова у Геноса, чуть сплюснутая, расколовшаяся и со стесанным об асфальт лицом, выглядит так, что становится ясно: поднимешь баллон — натянешь трубку — развалится. Не дождавшись (да и не подождав) инструкций, он под корень обрывает свой плащ и бережно складывает туда и голову, и скользкую дыхательную трубку, и исцарапанный около донышка баллон. Ничего не разваливается, но железная кость у скулы Геноса трескается, и когда говорливая челюсть немного съезжает вниз вместе с носом, голова принимает форму очень причудливую. И это кибернетизированное недоразумение посапывает трубкой, и грустно никуда не смотрит погасшими склерами, и тихо, удобно ютится в руках, как самый послушный на свете детеныш. Борозда под левой глазницей подмигивает красной лампочкой, и Сайтама знает: это совсем не к добру. — Эй, хочешь дурацкую метафору? Ты ж обожаешь их, правда? — Приходится теснее вжать куски Геноса себе в грудь, чтоб его не так трясло на бегу. — Сейчас. Так, дай подумать, щас, щас-щас! Кастрюля! Будь как кастрюля, которая терпит в себе кипяток и… э-э… кипяток и лук. Ты сильный, ты буквально стальной. Понял, да? Ха-ха… Кастрюля терпит, но поднимает иногда крышку, чтобы выпустить пар. Давай, кастрюлька, скажи что-нибудь… Ну набулькай мне рецепт того классного супа, а? Генос молчит, но трубкой сопит понимающе.боль — хочется сесть и заплакать, значит ты проиграл. значит ты уже мертв.
— «Плохой ученик», — шелестит Гароу и тычется мокрым лицом в шершавые складки кофты на его груди. Бэнг чувствует влагу его слез: они щиплют очень щепетильно и живо и давят на грудину до скрипа. — Ты ведь это не всерьез, правда? — Гароу… — Что? Бэнг отвечает и не лжет ни себе, ни ему. Тяжелые горячие прутья с грохотом валятся вниз.