Выгодный брак

Первый, уже теперь истаявший на солнечном свету снег коснулся ночью белоснежных хризантем во дворе, и их нежные, тонкие лепестки немного пожухли у самых краев. Это выглядело так, словно на цветы какой-то проказник набрызгал чернил, сильно разведенных водой. И Рюноске, замершему подле, почему-то подспудно хотелось исправить за ним, как часто приходилось делать это на своем рабочем месте: убирать за напортачившими школярами входило в обязанности помощника учителя каллиграфии. Приходилось подтирать кляксы и устранять оплошности, да и Рюноске привык к этому. Доводилось идти на все, чтобы однажды получить возможность самому набирать класс и нанимать помощников. Поддаваясь порыву, он наклонился и осторожно коснулся каскада наложенных друга на друга лепестков подушечкой указательного пальца. Потер крошечные, теперь уже никогда не сойдущие с чистой живой материи пятна. И, не достигнув ничего, застыл, вбирая в себя удовольствие от соприкосновения с чем-то столь нежным и приятным на ощупь. Несколько безумно долгих мгновений Рюноске мягко водил пальцами по всему соцветию. Руки его были почти такими же тонкими, как цветочные стебли, и теперь, в свете высоко стоящего зимнего солнца было очевидно, что в растениях и то больше краски, чем в его бледной, почти полупрозрачной коже. Полный нездорово-белого оттенка ноготь казался продолжением лепестка. Подобное положение дел сразу вдребезги разбивало иллюзии о том, что Рюноске выглядел хорошо — слишком уж сильно бросалась в глаза собственная болезненность и бесцветность. Если для самого себя она более чем очевидна, для других, со стороны, она, должно быть, была еще более броской. Рюноске глубоко выдохнул, непреднамеренно, но высказывая сожаление. Все-таки, было бы куда лучше, будь он чуть крепче, чуть более соответствующим идеалам общества, в котором живет. Затем глубоко затянулся воздухом, вытянулся стрункой, расправляя узкие плечи, так, что его ставшая короткой к полудню тень залила цветы, как грязная вода. Усиленный заморозками аромат хризантем опьяняюще пощекотал ноздри, так сильно, что вызвал удушающий, долгий приступ кашля. Пришлось замереть и долго трястись в нем, прикрывая рот раскрытой ладонью, ловя на растопыренные пальцы холодные порывы ветра. Надсадно запершило в горле, словно туда вдруг натолкали расщепленный на тысячи лепестков букет цветов. От кашля левый бок стремительно прострелило болью, острой и резкой, отдавшейся тягучим и злым уколом в самое сердце. Что-то связалось тугим узлом внизу живота и заныло. А легкие все продолжали бесцельно надрываться, и черные точки уже заплясали перед глазами, и липкий пот обдал спину, когда тело, наконец, успокоилось. Рюноске повел плечами, оправил съехавший шарф, поежился, нетвердо бредя вперед. Пальто из недорогой, плохо защищающей от холода материи сейчас казалось ему чересчур тяжелым, неудобным. Конечно, оно таковым и являлось, и Рюноске вполне мог иметь вещь получше него, если бы самолично не принял решение поскупиться на своем гардеробе. Впрочем, даже будучи совсем юным омегой, Рюноске не мог позволить себе дорогих нарядов, предпочитая сэкономить денег на книги. Это было нелепым — совсем не думать о том будущем, которого следовало желать: своей привлекательностью притянуть одного из обеспеченных альф, способного обеспечить неплохую замужнюю жизнь, и вернуть средства, потраченные на воспитание Рюноске. Только вот, и старайся Рюноске понравиться, надежды, что его кто-то возьмет себе, были невелики. Слишком хрупкий, слишком тонкий и болезненный на вид, он ни разу не смог задержать на своих тонких лице и теле чужих взглядов надолго. Все мало-мальски разумные альфы выбирали яркость и силу, в надежде передать ее потом своим отпрыскам. В этом плане мнения всех вокруг альф сходились. Каждому нужен был самый сильный омега, самый плодовитый, самый заметный своей броской красотой. Такой слишком «экзотичный» омега, как Рюноске, вероятно, еще мог приманить вдовца с кучей уже рожденных детишек, которого вдруг потянуло на что-то настолько необычное. Но и у тех был слишком широкий выбор, чтобы поступать подобным образом. Поскольку Рюноске был чересчур дорогим приобретением, слишком большую сумму будущему мужу полагалось внести в казну его благодетелей. Всегда можно было найти развлечение подешевле. Видимо, это понимали и в воспитательном доме, где Рюноске, как сирота, жил в крохотной комнатушке, похожий скорее на коробку, в которой по праздникам продают дешевые сласти — только, в отличие от этих небольших коробочек, комната Рюноске была бесцветной и скучной. Понимали и позволяли ему учиться, закрывали глаза на кипы книг и нарочитую скромность нарядов, ведь только работой Рюноске мог вернуть свой долг и даже, быть может, начать приносить неплохие доходы. Труд преподавателей каллиграфии хорошо оплачивался, а кроме этого, Рюноске был способен вести работу секретаря, преподавать стихосложение и любование природой, вести семинары о различных искусствах, обучать истории. По крайней мере, до этого дня все понимали лишь одно: Акутагава Рюноске никогда не выйдет замуж. Его время почти истекло. Он станет учителем и никем другим и всю жизнь посвятит чужим детям. И совсем ничего, что его не коснется альфа, Рюноске этого никогда и не хотел. Его болезненно-хрупкое тело будто не проснулось, когда он повзрослел, и даже в редкие течки никогда не наполнялось жаром желания. Он всовывал в себя пальцы, ласкал член, но удовольствие было смазанным и разочаровывающим, не превышало собой приятных ощущений от прикосновения к цветку, от любования закатом. Но сегодня все изменилось. Сегодня вера в это пресловутое понимание дала серьезную трещину, которой было уже не срастить и не склеить даже самым лучшим рисовым клеем. Сегодня горячий жар залил сердце, и то тревожно стучало еще до приступа кашля. Сегодня Рюноске оповестили, что ему поступило брачное предложение. Серьезное и основательное, такое, от которого он, никогда не имевший других вариантов, не имел права отказываться, кто бы его ни пожелал. Теперь с таким трудом взращенные, такие, казалось бы, стабильные мечты о спокойствии в одночасье сделались не просто хлипкими, а недостижимыми. Теперь все будущее будет переворошено, и Рюноске примет добрачные подарки, которые ему преподнесет будущий супруг, и поставит подпись под брачным контрактом, а после религиозной церемонии, назначенной в день, который выберет не он, Рюноске ляжет под чужого альфу и постарается сделать все, чтобы тому было настолько хорошо, чтобы он остался доволен в итоге. Ведь только его удовольствие и довольство младшим супругом будут надежной гарантией того, что Рюноске будут уважать и ценить. Это каждый благовоспитанный омега запоминает из уроков этикета в первую очередь. Быть может, судьба даже благосклонно улыбнется, и такое будущее будет лучше того, которое Рюноске сам для себя определил… Только почему-то эта мысль не вызывала доверия. И Рюноске медленно брел вперед, перебирая ногами так, словно оттягивал время. Запах хризантем стелился за ним следом, напоминая о поминках и похоронах, о вычурных алтарях, возведенных в честь усопших, и о неизменных законах природы: поздние цветы медленно умирают к зиме, блекнут, не в состоянии успеть взрастить в себе семян. Их удел не передать жизнь, а лишь расцвести и погибнуть. Рюноске был совсем не против вместо человека родиться одним из них. Он не ускорял шага, совершенно не следил за движением улиц, тем более совершенно пустых в такое раннее время — воскресный день редко когда мог похвастаться людностью. В конце концов, после долгой рабочей недели больше хотелось провести время дома, в тесном кругу семьи или шебутной компании друзей. Рюноске же, разумеется, не имел подобной склонности. Да и людей, с которыми можно было бы провести свободное время — тоже. Хотя, конечно же, очень многие омеги в их доме умудрялись находить себе друзей, обеспечивавших определенного рода поддержку. Без нее, оставаясь совсем одному, было очень тяжело. Но можно было прожить, Рюноске проверил это на собственном опыте. Наверное, привычку к одиночеству заложила в нем сама природа, а воспитательный дом — взрастил, как взращивает умелый садовник совсем еще крошечное растение, в будущем, возможно, способное принести плоды, полные сладкой, изумительной на вкус мякоти. Вот только Рюноске прожил в этом месте достаточно, чтобы осознать — переоценивать собственные силы и возможности ему не стоит. К тому же те, кто в итоге сумел в самый короткий срок найти для себя выгодного партнера, никогда не задерживались в воспитательном доме надолго. Рюноске же прожил там практически всю свою жизнь и думал, что покинуть эти стены не сможет уже никогда. Возможно, ему не стоило быть настолько самоуверенным, настолько негибким к будущему. — Почерпни воды, — говорили ему когда-то давно, кажется, пожилая гадалка с морщинистыми, будто мокрая бумага, руками, — пусть она питает твои корни, пусть она подточит твою сталь. И тогда, мой мальчик, тогда-то и тебе самому станет легче. Рюноске не верил в подобные сказки. Он смотрел широко раскрытыми глазами на рисунок, сложенный планетами в день и час его рождения, и не видел ничего достойного внимания. Ничего применимого к реальной жизни. Но даже настоятельница Кое-сан слушала эту выжившую из ума старуху с таким вниманием, что Рюноске не мог не быть почтительным. Перед уходом он даже поцеловал гадалке руку, как того требовали правила этикета, бегло прижался губами к сморщенной коже, пахнущей чем-то кислым, прежде чем с тщательно скрываемым отвращением подняться с циновки на ноги. — Что за неблагодарное дитя! — фыркнула ему вслед старая карга, но, кажется, даже сочувственно. Только спустя много лет, припоминая ее слова, Рюноске с горечью признает: а права же была, до самого последнего слова была права. И что сердце его — холод и сталь, и что жить с таким характером будет очень тяжело, и что окажется он в итоге бельмом в глазу своих покровителей, неблагодарным воспитанником, в которого пришлось вложить слишком много сил и средств, но ничего не получить взамен. И что будет висеть этот долг на плечах Рюноске неподъемной тяжестью до тех самых пор, пока тело его не сломается подобно одинокой соломинке. Так было. Так могло случиться. Но в итоге… — Рюноске-сан! Рюноске замер, не сразу поняв, что окликнули именно его среди всех остальных немногочисленных зевак, поднявшихся слишком рано в этот день. Так почтительно к нему обращались только в редкие минуты преподавания, но теперь от мыслей об этом становилось горько. Вполне возможно, что Рюноске — с его-то новым статусом — уже больше никогда не вернется в аудиторные комнаты. А ведь ему столько усилий потребовалось на то, чтобы убедить действующего руководителя в серьезности своих намерений. Рюноске даже думать не хотелось о том, что именно ему ответят на такую-то новость, до сих пор неожиданную даже для него самого. Но пока он и в самом деле мог позволить себе не думать о грядущих неприятностях. Он остановился, спокойно и терпеливо дожидаясь, пока окликнувший, удивительным образом зацепившийся за Рюноске взглядом еще на том конце улицы, не окажется рядом, растрепанный, дышащий так тяжело, словно Рюноске был готов куда-то уйти сию же секунду, испариться, как испарился выпавший сегодня первый снег под жаркими лучами солнца. — Доброго… утра, Рюноске-сан! — наконец выдохнул замерший перед ним Накаджима Ацуши и тут же опустил голову, как будто смутившись своего поступка, чересчур импульсивного, чересчур эгоистичного — ведь мало ли, куда может отправляться человек в такой час? Но таковы уж были альфы, такова была их природа, твердящая добиться желаемого, пусть даже такими необдуманными до конца путями. — Доброго утра, Ацуши-сан, — вежливо отозвался Рюноске, едва удерживая себя от привычного склонения головы в знак уважения, признания собеседника стоящим выше по статусу. Хотя… оно ведь так и было, разве нет? Даже несмотря на то, что Ацуши был всего лишь его учеником. Даже несмотря на то, что он, по слухам, был всего лишь внебрачным сыном пожилого Накаджимы-сана, признанным всего несколько лет назад. Даже при том, что Рюноске был совершенно точно старше и опытнее во многом, Ацуши все равно ценился бы гораздо больше. Потому что он в не таком далеком будущем займет место главы своего клана, маленького, растерявшего былую силу и власть, но до сих пор глубоко уважаемого в тех слоях общества, куда Ацуши была открыта дорога с самого рождения. Пускай даже жизнь его и не была начата в стенах фамильного поместья. — Не думал, что встречу вас здесь в такую рань, Рюноске-сан, — неуверенно выпалил Ацуши, произнося каждое слово с таким волнением, будто бы сомневаясь, а правильный ли смысл оно в себе несет. Или язык же, повинуясь каким-то собственным желаниям, создал совершенно непонятный набор звуков. — Не думал, что увижу вас здесь без сопровождения, — справедливо заметил Рюноске, внимательным, придирчивым взглядом окинув поджавшуюся фигурку Ацуши и крепко прижатый к его груди бумажный сверток. — Надеюсь, покупка была удачной? Уголки рта Ацуши дрогнули, сдвинулись вверх и замерли в смущенном подобии улыбки. — Конечно! — мгновенно произнес он и снова умолк, тревожно переминаясь с ноги на ногу, как будто бы ему, одетому с такой заботой и теплом, было и в самом деле холодно. — Просто… чернила закончились. А мне так хотелось немного попрактиковаться. Ну… вы же советовали, помните? О, конечно же, Рюноске помнил. Помнил, как сам давал своим ученикам рекомендации, как показывал движения кистью, то легкие, плавные, то резкие, едва оставляющие на бумаге чернильный след. Помнил, но не думал, что кто-то и в самом деле в свое свободное время будет им следовать. Почему-то от осознания этого что-то внутри затрепетало теплом. — Помню, — наконец ответил он. И все-таки позволил себе улыбнуться, легко, едва заметно, — поэтому-то и думаю, что имеет смысл сохранить вашу самостоятельность в секрете, Ацуши-сан. Все-таки для такого существуют слуги… Ацуши передернул плечами, шумно выдохнул и, как показалось Рюноске, загорелся щеками еще ярче, так, будто бы дело было не только в первых морозах, но и в чем-то еще. По крайней мере, думать об этом Рюноске было приятно. Как и журить нерадивого ученика, пока еще думающего, что на следующем занятии его старания точно-точно окупятся. Разочаровывать его раньше времени Рюноске совершенно не хотелось. — Сегодня… холодно что-то очень, — расслышал он бормотание Ацуши. Тот до сих пор отчего-то боялся поднимать взгляд, словно бы Рюноске был чем-то зол на него, рассержен неподобающим поведением. Или же — нашел что-то более интересное. Рюноске и не сразу понял, что именно. Но ощутил прикосновение чужих пальцев, горячих, даже раскаленных по сравнению с его кожей, уже успевшей озябнуть на легком морозе и даже потерять чувствительность. В длинных рукавах удобно было прятать руки, не подставляя их более под холодные порывы ветра, но, кажется, Рюноске так и не заметил, как послушная колебанию воздуха ткань сама соскользнула вниз. Зато — ощутил тепло, когда Ацуши, как будто осмелевший, как будто обеспокоенный тем, что его собеседнику может быть и в самом деле некомфортно, коснулся его руки самыми кончиками пальцев, мазнул так бережно и так нежно, поправляя рукав… и тут же опомнился сам, резко отдернув руку. — Позаботьтесь о себе, Рюноске-сан, — шумно смяв пальцами бумажную обертку, которую до сих пор держал в руках, произнес Ацуши. И, единожды мотнув головой в сторону, почтительно и коротко склонил подбородок. Так, как будто они до сих пор были в классе, а не посреди только-только начавшей наполняться людьми улицы. — Разумеется, — несколько рассеянно, практически машинально произнес в ответ Рюноске. И, вновь соединив под рукавами дрожащие руки, легко потер то самое место, где всего несколько секунд назад лежали пальцы Ацуши.